2

2

Было начало апреля, а погода стояла холодная, ночью мороз достигал тридцати градусов, часто бушевали снежные метели.

За сутки преодолели около сорока километров и на рассвете подошли к деревне Лукашево, расположенной вблизи лесного массива у большой дороги. Разведка сообщила, что немцев в деревне нет. Дорога была занесена глубоким снегом, и машины проехать по ней не могли, поэтому мы, не опасаясь внезапного нападения, решили остановиться на отдых. Выставив посты, отряд разместился в трех рядом стоящих домах.

Узнав о приходе партизан, крестьяне собрались у домов, где мы остановились. Они просили рассказать о положении на фронте, о жизни на Большой земле. Комиссар и еще несколько коммунистов, забыв про усталость, подыскали подходящее помещение, установили рацию и созвали жителей.

Старики, женщины и дети, затаив дыхание, приготовились слушать Москву. Когда в тишине раздался голос диктора, даже в сумраке плохо освещенной избы стало видно, как радостно заблестели глаза собравшихся. Москва передавала сводку Совинформбюро.

— Жива наша армия! Живет и бьет проклятых фашистов! — вытирая слезы, сказала молодая женщина.

Мы услышали, что за месяц до нашего прихода в деревне фашистами зверски замучены тяжелораненый лейтенант и девушка, помогавшая раненым. Лейтенант, избитый до полусмерти, перед расстрелом плюнул в лицо гитлеровцу и крикнул:

— Я погибаю за Родину, за Коммунистическую партию! Стреляйте, собаки! Всех не убьете! Вы ответите за все страдания наших людей!

В хату, где поместился штаб, пришел мужчина лет тридцати пяти, высокий, но болезненного вида, обросший черной бородой, в крестьянском кожухе.

— Батальонный комиссар Ширяков Трофим Григорьевич, — представился он.

И рассказал о себе, что был ранен в бою, остался во вражеском окружении, лечился у местного фельдшера, теперь чувствует себя лучше, скоро поправится совсем. Сказал, что подобрал из деревенской молодежи группу в шесть человек и с наступлением весны собирается уйти в лес. Мы познакомились со всеми членами боевой группы Ширякова, рассказали, как практически включиться в борьбу с врагом, и оставили немного оружия: довершить свое вооружение группа должна за счет противника.

Крестьяне запрягли несколько подвод, и с наступлением сумерек мы выехали из деревни. То на лошадях, то на лыжах, обойдя местечко Пруды, через Заборье и Глухую достигли деревушки Захаровка. Немного отдохнули, закусили — и опять в путь.

В нескольких километрах от Захаровки проходила железная дорога Полоцк — Витебск, которую нам нужно было пересечь. Выходя из деревни, разведчики задержали восемнадцатилетнего юношу.

— Почему бежать пустился? — спросил я.

— Думал, немцы или полицаи. Они расстреляли моего отца, сестер, теперь ловят меня.

Юноша распорол подкладку поношенного пальто, вынул комсомольский билет.

— Идемте в деревню, крестьяне скажут, кто я, — взволнованно звал он.

Крестьяне подтвердили, что он действительно комсомолец Долик Сорин.

Сорин просил взять его в отряд. Посоветовавшись, решили принять. Кто-то из жителей дал ему лыжи.

Комиссар подозвал Долика:

— Так, говоришь, ты местный?

Долик кивнул.

— Сумеешь незаметно провести нас через железную дорогу?

— Проведу, — уверенно ответил он.

Вскоре отряд подошел к станции Оболь. По насыпи расхаживали немецкие патрули. Долик шепнул мне:

— Товарищ командир, видите речку в кустах? Она проходит под полотном. Через водосточную трубу, согнувшись, можно пройти, только лыжи придется снять.

Мы дождались, пока патрули отошли подальше, и почти под носом у часовых пробрались через бетонную трубу. Перейдя железную дорогу, собрались в овраге, густо поросшем кустарником.

— Молодец, — похлопал по плечу Сорина комиссар.

Добрицгофер порылся в вещевом мешке и, вынув сверток, отдал его Долику.

— Возьми мое нижнее белье. Надень его вместо маскхалата, а то ходишь, как ворона среди лебедей.

Сорин смутился и, не зная, что делать, вертел сверток в руках.

— Надевай, немцев напугаешь, — смеясь, подбодрил комиссар.

Большая рубашка Карла Антоновича свободно болталась на худеньких плечах юноши, кальсоны пришлось подвернуть. Партизаны добродушно смеялись: они тепло приняли Долика в свою семью. Так как Сорин хорошо знал местность, штаб назначил его в группу разведки Меньшикова.

Теперь мы быстрей продвигались вперед. Обойдя Леоново и Фитьково, отряд лесом вышел к Западной Двине. Вот она, наконец, долгожданная! Трудно различить в темноте ее обрывистые берега и русло, покрытое снежной пеленой. Издали вся местность казалась сплошной белой равниной. Надо было найти отлогий спуск, и мы послали разведчиков во главе с Воробьевым. Разведчики несколько минут всматривались в безбрежную равнину, затем, обгоняя друг друга, ринулись вперед. Вслед за ними тронулся отряд.

Вдруг разведчики исчезли, словно провалились сквозь землю. Полагая, что они спустились к реке, мы продолжали идти и внезапно чуть не полетели вниз — едва успели опереться палками. Вышедшая из облаков луна осветила неясные фигуры разведчиков, барахтавшихся в глубоком снегу на дне обрыва. Смерив взглядом высоту, мы удивились, как они после такого полета остались живы. Луньков осторожно обошел обрыв и, найдя пологое место, стал медленно спускаться к реке. Мы смело последовали за ним.

Вскоре все, за исключением группы Воробьева, были на противоположном берегу Западной Двины, а через полчаса отряд догнали и неудачливые разведчики. Воробьев, стараясь скрыть хромоту, неуверенной походкой подошел ко мне и доложил:

— Товарищ командир, спуска к реке не нашли.

— Зато покувыркались, — послышался голос стоящего позади Лунькова.

Я сердито смотрел на Воробьева, радуясь в душе, что все обошлось благополучно и все, по-видимому, целы.

— Раз-вед-чи-ки, — протянул я по слогам, стараясь придать своему тону язвительность. — Вышли из леса, увидели открытое поле и, как телята, кинулись очертя голову.

Воробьев виновато опустил голову, а я вызвал врача.

— Осмотрите их, может, кто ребра поломал. Если здоровы, двинемся дальше.

В шесть часов утра отряд вошел в деревню Усвица. Едва мы разместились, ко мне подошел Меньшиков и указал на остановившегося поодаль пожилого мужчину в рваном зипуне.

— Вот человек, присланный нашими разведчиками.

Крестьянин сообщил, что по шоссе в деревню на нескольких подводах едут полицейские.

— Что делать? — спросил у меня Меньшиков.

— Вы уверены, что это полиция? — переспросил я.

— Полицаи, точно, — кивнул головой крестьянин. — Должно быть, реквизиционный отряд. Они хотят забрать у нас свиней. Дать бы им по рукам…

Мы послали Меньшикова готовить оборону. Затем, посоветовавшись, решили без лишнего шума выпроводить полицаев из деревни. Я сказал крестьянину:

— Беги и скажи реквизиторам, что сюда прибыла крупная воинская часть Красной Армии.

Не нужно было долго объяснять ему. Он хитро улыбнулся:

— Будет сделано.

Выйдя за околицу, мы с Луньковым наблюдали в бинокль за крестьянином, спешившим навстречу полицаям. Вот он подбежал к ним и что-то сказал, указывая рукой в сторону деревни. Развернув коней, полицейские бросились наутек.

Жители деревни, довольные таким оборотом дела, долго смеялись над перетрусившими полицейскими. Потом забеспокоились, полагая, что, узнав, как ее провели, полиция выместит на них зло.

— А вы их и дальше так обдуривайте. — весело засмеялся Луньков. — Зарежьте свиней и кушайте себе на здоровье, а когда придут реквизиторы, заявите, что в деревне остановились немцы и забрали всех свиней.

— А о сегодняшнем что говорить?

— Скажите, что ошиблись. Пришли, мол, солдаты в белых маскхалатах, некоторые из них говорили по-русски, так и приняли их за большевиков и, не желая полицаям плохого, предупредили. Только сумейте хорошенько соврать — полицейские еще благодарить будут.

— Правильно, — согласились крестьяне.

Задерживаться в деревне было небезопасно, так как в восемнадцати километрах, в местечке Улла, стоял большой немецкий гарнизон. Я попросил у крестьян несколько подвод.

После полудня мы оставили деревню. Из всех хат высыпали жители, даже два древних старика слезли с полатей, чтобы пожелать нам доброго пути и боевых удач.

Легко скользили полозья по мягкому снегу, подпрыгивая, бежали лошади. В лицо дул теплый весенний ветер, от лошадей шел пар. Проехали деревни Стайки и Вече, добрались до деревни Поддубища. Здесь, отпустив подводы, снова встали на лыжи и всю ночь шли по глубокому рыхлому снегу. Рано утром, измученные тяжелой дорогой, мы остановились в низкорослом кустарнике. Впереди раскинулась обширная равнина, пересекать которую в дневное время было опасно. Невдалеке проходила дорога, по ней то и дело проносились немецкие автомашины.

Утро выдалось холодное, колючий ветер пронизывал до костей. Разгоряченные быстрой ходьбой, партизаны стали мерзнуть. Разжигать костры было опасно: их сразу заметили бы с дороги.

Меньшиков и Николаев отправились в разведку. Вернувшись, они доложили, что в полукилометре от дороги на берегу озера стоят два больших дома, принадлежащие леспромхозу. В одном из них размещается какая-то немецкая контора, туда ежедневно к десяти часам утра приезжают трое гитлеровцев в штатском в сопровождении одного в военной форме. Они работают до четырех часов дня, потом уезжают. Во втором доме живут лесник с семьей и сторож, охраняющий контору.

Я посмотрел на часы: половина девятого.

— Идем, товарищи!

Подниматься было тяжело: от усталости и холода ноги одеревенели. Несмотря на то что местность вокруг была изъезжена, мы решили идти гуськом, в одну лыжню.

Лесник принял нас настороженно и холодно. Наверное, не только потому, что жил он с семьей не очень просторно.

Часть партизан залезла на чердак. С обеих сторон были слуховые окна, но, чтобы вести круговое наблюдение, сделали щели в крыше. Четверо партизан вели наблюдение, остальные грелись у трубы. Лаврик с Розумом и еще несколько партизан остались в комнате. Лесник, сторож, комиссар и я пошли в контору, осмотрели все три комнаты. В последней мы увидели телефон.

— Исправный? — спросил я у лесника.

— Вчера работал.

Мы с Морозкиным переглянулись. Иметь соседями четырех немцев с телефоном не совсем приятно. «Испортить», — мелькнуло у меня в голове. Но это вызовет подозрение… Решили оставить в сохранности.

Выйдя из конторы, лесник начал нас просить:

— Вы не трогайте немцев, а то моей семье также придется с жизнью проститься. Откровенно говоря, я не хотел вас пускать, но уж коли принял — не выдам. Дети тоже будут молчать.

— Пусть дети сегодня дома сидят, у нас есть мастер рассказывать сказки, он им много расскажет… А немцы в дом не заходят? — спросил я.

— Пока не были, — буркнул лесник.

В десять часов приехали немцы. Лесник то выходил из дому, то возвращался обратно. Его жена, еще молодая, но с бледным изнуренным лицом, приготовила нам чай, наварила картошки. Я видел, как она при каждом скрипе дверей или шорохе на чердаке испуганно вздрагивала. Спокойным, ровным голосом Луньков рассказывал детям сибирские сказки. Мучительно долго тянулось время. Достаточно было бы двух партизан, чтобы уничтожить немцев и освободиться от гнетущего чувства напряжения, однако в партизанской борьбе не всегда надо действовать оружием.

Наконец немцы вышли из конторы, сели в сани и направились к дороге. Вскочив с пола, партизаны облепили окна и следили за подводой, пока она не скрылась. Кто-то сказал:

— Вот гады, сколько нас в напряжении держали…

Хозяева заметно повеселели. Мрачноватый лесник в первый раз улыбнулся.

— Весь день ходил, как по углям. Года нет, как немцы здесь, а что из меня сделали: каждого шороха боюсь.

— А вы научитесь ненавидеть фашистов, тогда и страх пройдет, — сказал комиссар.

Вечером мы двинулись дальше и к утру достигли деревни Осетище, а следующей ночью благополучно проскочили шоссе Минск — Лепель и остановились отдохнуть в небольшом лесу. Развернув карту, сориентировались на местности. Мы находились недалеко от деревни Федорки Бегомльского района Минской области.

Весна в полном разгаре: зажурчали придорожные ручейки, канавы заполнились водой, по краям дорог резко обозначились черные полосы талой земли. В лесу осевший снег превратился в серое месиво. Лыжи то и дело проваливались, застревали и наконец окончательно отказались служить.

Солнце уже высоко поднялось, когда отряд остановился на дневку в небольшой затерянной в лесу деревушке.

Крестьяне хорошо нас приняли, рассказали, что немцы заезжают не часто. Мы разрешили отряду отдохнуть.

Под вечер политрук Алексей Алексеевич Николаев привел двух молодых мужчин в добротных городских шубах. Он рассказал, что, сменясь с поста, заметил двух подростков, вышедших из деревни. Из опасения, как бы они не разболтали в соседней деревне о появлении партизан, решил их нагнать. Пройдя с полкилометра, увидел едущую навстречу ребятам подводу, в которой сидели двое мужчин. Перекинувшись с ними несколькими словами, мальчики пошли дальше. «Полиция, — подумал Николаев, — надо задержать». Когда подвода поравнялась с ним, Николаев стремительно вскинул автомат.

— Кто такие?

— Я староста деревни Федорки, а это — здешний бургомистр, — спокойно ответил коренастый мужчина с длинными вьющимися русыми волосами. — А ты кто?

— Партизан, — не отводя автомата, ответил Николаев.

— Если ты партизан, то опусти автомат и садись в сани — мы свои люди. Ребята сейчас сказали, что ваш отряд остановился в деревне, так мы можем помочь, предоставить транспорт, — проговорил тот же мужчина.

Николаев несколько оторопел, однако постарался казаться спокойным. Встав сзади на полозья, велел трогаться. И вот они в деревне.

— А ребят упустил? — спросил я у Николаева.

— Не догонять же, коли этих встретил!..

Меня беспокоил уход ребят, а тут еще эти два немецких пособника.

— В отношении ребят вы не сомневайтесь, полиции они не сообщат, — заверил меня один из задержанных, с округлой, недавно отпущенной светлой бородкой. — Нас-то они предупредили, что партизаны приехали, но мы не полицаи, мы рады вашему приезду. — Он отрекомендовался Янковским Леоном Антоновичем и показал на стоящего рядом: — А это мой товарищ, Виктор Иванов, староста деревни.

Они рассказали, что до войны работали в западных областях Белоруссии. Отступить не успели и, перебравшись из своего района, осели в деревне Федорки, где у Янковского есть родня. Жители Федорок уверили немцев, что Янковский и Иванов — кулаки, сидевшие в тюрьме при Советах. Оккупанты возвели, их в высокие ранги: одного — бургомистром, другого — старостой. Теперь они помогают семьям военнослужащих, скрывающимся патриотам, регистрируют на жительство вышедших из окружения военнослужащих. Весной с группой добровольцев собираются уйти в партизаны.

Трудно было решить, что за люди, а арестовывать невинных тоже нельзя. Решили их отпустить.

— Продолжайте свой путь, — сказал я им. — А мы отправимся своим.

Немного помолчав, Янковский сказал:

— Все-таки не доверяете?.. Что ж, пожалуй, правильно делаете. Словам верить нельзя… А может, надумаете побывать у нас в Федорках? Баньку истопим, освежитесь… Предательства не бойтесь. Если желаете, пришлем за вами подводы.

Мы вышли на улицу посоветоваться.

— Для меня они загадка, — задумчиво произнес Луньков.

— Для меня тоже, — ответил я, — но попробуем ее разгадать.

Мы согласились с предложением Янковского, условились о пароле, договорились о месте и времени, где и когда будем ждать подводчиков.

Янковский с товарищем уехали.

Как только они скрылись из виду, я приказал отряду выступать.

Выйдя из деревни, в двух километрах от нее, мы залегли и стали ждать. Если приедут полицаи или каратели, встретим их как полагается.

Вот показались десять подвод, подводчики назвали пароль, и мы несколько настороженно сели в сани. Не доезжая деревни, слезли и огородами вошли в нее.

Улицы большого села Федорки были пустынны. Нас развели по домам, и повсюду хозяева встречали нас с трогательным радушием.

Я все время не расставался с Янковским и Ивановым. Янковский, улыбаясь, сказал:

— Конечно, спокойнее, что ваши посты стоят вокруг деревни, но мы с Ивановым до вашего прибытия по всем дорогам выслали наших разведчиков; лишь противник приблизится на пять километров, вы уже будете о нем знать.

Хорошо отдохнув, мы проснулись рано утром.

Днем гостеприимные селяне вытопили для нас баню, где по очереди вымылся весь отряд. Идя в баню, я слышал, как Долик Сорин жаловался Добрицгоферу:

— Карл Антонович, надо мной все смеются, апостолом называют. Нельзя ли из вашего белья как-нибудь сшить настоящий маскхалат.

— Это можно. В доме, где я остановился, есть швейная машина, приходи, попросим хозяйку, — пообещал Добрицгофер.

Помывшись, все сменили белье, только Добрицгофер стал надевать старое, предварительно прожарив его. Увидев это, Сорин бросился к нему:

— Карл Антонович, мне больше маскхалат не нужен… Снег тает… Я попрошу хозяйку выстирать белье, и вы переоденетесь.

Карл Антонович, смеясь, отказался.

После бани все повеселели. Хотелось хоть на минутку забыть, что находимся в тылу врага.

Незаметно прошел день. Вечером, собравшись в просторной избе, партизаны пели боевые песни, а также недавно родившиеся партизанские. Жители пришли послушать нас. Для них приход советских бойцов стал праздником. Янковский и Иванов с увлечением пели вместе с нами:

…Впереди дороги,

Бури и тревоги.

У бойца на сердце

Спрятано письмо.

Лучше смерть на поле,

Чем позор в неволе;

Лучше злая пуля,

Чем раба клеймо…

Я тихонько сказал Янковскому:

— Вижу, население любит вас. И радостно смотреть, что вы поете наши песни. Но помните: не с каждым можно быть откровенным.

— Здешние друг друга не выдадут, — с гордостью ответил он.

И оказался прав. В июне 1942 года немцы повесили Янковского, но не из-за предательства: он открыто содействовал побегу пленных, которых вели через село. А Виктор Иванов успел уйти в партизаны.

Поздно вечером нас ждали запряженные в сани добрые кони. Лыжи и маскхалаты роздали крестьянам, только Сорин свой чисто выстиранный «маскхалат» отдал Добрицгоферу.

Ехали быстро. В пяти километрах от деревни отпустили подводчиков. Ноги, привыкшие к ходьбе на лыжах, непроизвольно пытались скользить. Хорошо отдохнувшие партизаны, не чувствуя тяжелой ноши за спиной, быстро шагали по дорогам. Благополучно миновав Сергучевский канал, к утру подошли к Березине. Лед еще стоял, но его поверхность уже залита водой. Идти по льду опасно. Я и радист Глушков взяли большие палки и стали переходить реку. Ноги ныли от холодной воды. У середины реки мы услышали голос Лунькова:

— Вернитесь, нашли другой способ!

Убедившись, что по льду перейти не удастся, мы возвратились.

Обогнув заросший кустарником бугор, мы увидели остов сожженного моста, а на противоположном берегу большое село. Решили переправляться по мосту, положив доски через пролеты. Одна группа переправляется, другая прикрывает подход. За двадцать минут переход Березины был закончен.

Чтобы быстрее попасть в лес, я приказал разведке идти по окраине деревни Броды, расположенной в трехстах метрах от моста. Петухи в ней неугомонно голосили.

Вдруг из деревни навстречу партизанам выбежал шустрый мальчуган в рваной одежонке; взлохмаченные волосы прикрывала помятая фуражка с расколотым надвое козырьком. Я спросил у него, есть ли в деревне немцы. Мальчик отвечал, что фашистов там нет, но мялся и что-то бормотал о двух вооруженных мужчинах со звездочками на шапках.

Мы направились в деревню. Шедшие впереди Меньшиков и Назаров услышали окрик «Стой!» и залегли.

— Выходи один на линию огня! — послышалось с опушки леса.

Вышел Меньшиков. Начались переговоры, во время которых выяснилось, что это партизаны из группы лейтенанта Сергея Долганова, действовавшей в лесах этого района.

И вот перед нами стоят «двое со звездочками на шапках». Это партийный работник Ясюченя Тимофей Васильевич и боец Григорий Лозабеев. Они возвращались с задания. Ясюченя пригласил нас к себе, и мы двинулись в лагерь Долганова, находившийся в лесах Бегомльского района.

Шли по топким, труднопроходимым березинским болотам. После восемнадцати километров пути, вконец измученные, выбрались на поляну. Невдалеке показалась маленькая деревушка Уборок. Предвидя близкий отдых, бойцы подтянулись. Шаг стал бодрее, головы поднялись.

— Оккупантов в деревне нет? — спросил я у Лозабеева.

— В эту деревню они боятся заходить, — уверенно ответил тот.

— Противник может оказаться там, где его меньше всего ожидаешь, — возразил я и выслал разведчиков.

Подойдя к деревне, они дали сигнал: «Немцы!» Партизаны возвратились к опушке леса и залегли прямо в воду, готовясь к бою.

Я посмотрел в бинокль: на рукавах фашистов были ясно видны эмблемы.

— По-видимому, карательный отряд, — сказал я лежавшему рядом комиссару.

— Всыплем, — спокойно ответил он.

Заметив партизан и полагая, что они, как обычно плохо вооружены, каратели бросились в атаку. Впереди, размахивая руками, бежал длинноногий эсэсовец. Я взглянул на партизан. Их лица были серьезны и сосредоточенны. Отдал команду:

— Без приказания огня не открывать и не отходить.

Каратели были уже настолько близко, что под железными касками можно было различить их лица.

— Бандит, сдавайса! — крикнул немецкий офицер.

Я дал знак лежащему рядом Малеву. Едва офицер произнес эти слова, раздалась автоматная очередь. Враг рухнул на землю. Недалеко от него бежал фашистский пулеметчик, который собирался уже залечь, но меткая партизанская пуля пригвоздила его к земле.

Фашисты потеряли двух человек, но они слышали с нашей стороны лишь один автомат. С криком «Сдавайса!» они побежали еще быстрее.

— Огонь! — скомандовал я.

Дружно заработали автоматы и винтовки всех тридцати четырех бойцов. Каратели смешались, некоторые остались лежать навечно, раненые поползли назад.

Разбив карательный отряд, мы отошли в глубь леса и остановились на большой поляне. Весеннее солнце заливало ее теплыми лучами. Вместе с комиссаром и Луньковым наметили дальнейший маршрут. Ясюченя помогал нам. Партизаны устали, но были бодры, довольные исходом боя.

Я упрекнул долгановцев за излишнюю самоуверенность:

— Вот вы заявили — немцев в Уборке не может быть, а на самом деле?!

— Зато теперь будут знать, как ходить, — сказал смущенный Лозабеев.

Отдохнув и подсушившись на солнце, мы с трех сторон вошли в Уборок. Крестьяне рассказали нам о результатах боя с карателями. Были убиты начальник карательного отряда города Борисова, награжденный двумя железными крестами, и около десяти солдат, четверо ранены. Каратели приняли наш отряд за десант Красной Армии, взяли в деревне восемь подвод и, подобрав убитых и раненых, уехали в Борисов.

В деревне мы немного подкрепились и, не задерживаясь, отправились дальше.

Утром отряд приблизился к лагерю Долганова. Секрет долгановцев, принявший нас за немцев, открыл стрельбу. Мы быстро залегли. Ясюченя и Лозабеев закричали: «Свои! Свои!» — и встали во весь рост, чтобы товарищи их Увидели.

Вскоре партизаны обоих отрядов дружно беседовали. Радисты установили рацию. Я написал радиограмму, сообщил о месте нашей стоянки и о встрече с местными партизанами. Радисты передали ее в Центр.

Вечером Долганов, высокий, стройный, молодой еще человек, черноволосый, с правильными, резко очерченными чертами лица, с карими глазами, долго расспрашивал о Москве, о фронте. Утром он познакомил нас с Иваном Иосифовичем Ясиновичем, который перед войной работал секретарем Смолевичского райкома партии. По заданию ЦК Коммунистической партии Белоруссии Ясинович был направлен в тыл врага для подпольной работы и организации диверсионных групп. Группа Ясиновича на участке железнодорожной магистрали Минск — Смоленск уже пустила под откос девять эшелонов и создала несколько подпольных групп из местных патриотов в Бегомльском районе. Теперь его группа влилась в отряд Долганова.

В лесах Бегомльского района действовало еще семь мелких партизанских групп. По инициативе Ясиновича было проведено совещание, в котором приняли участие Долганов, комиссар Морозкин, начштаба Луньков, Ясинович и я. Все пришли к выводу — мелкие группы необходимо объединить в одно крупное соединение. Решение нужно было немедленно провести в жизнь, так как мелкие группы, сыгравшие на первом этапе партизанской борьбы положительную роль, уже не справлялись с задачами нового этапа разросшейся партизанской войны. Дисциплина в этих группах была не на должном уровне. Находились и такие вояки, которые считали, что дисциплина в партизанских отрядах — вещь ненужная.

Мы послали во все группы своих людей пригласить их к нам для обсуждения организационных вопросов.

Через два дня пришло шесть групп общей численностью в шестьдесят пять человек. На большой поляне было проведено общее собрание партизан.

— Товарищи партизаны! — выступил Ясинович. — Мелкими группами мы только кусаем врага, а нужно бить его смертельно. Поэтому надо объединиться.

Морозкин, Луньков и я поддержали это предложение.

В партизанских рядах начались оживление, споры, все громче звучали голоса одобрения. Было решено создать один отряд и присвоить ему название «Борьба». По моему предложению командиром отряда был выбран Долганов, комиссаром — Ясинович. Отряд теперь насчитывал восемьдесят человек. Мы с комиссаром и начальником штаба помогли командованию отряда «Борьба» выработать внутренний распорядок, выделить диверсионные группы. Луньков занялся обучением этих групп. Из своих запасов мы дали отряду тол, капсюли, магнитные мины и патроны.

В отряде «Борьба» оказалось немало коммунистов и комсомольцев. Усилиями Морозкина и Ясиновича были созданы партийная и комсомольская организации. Действия отряда Долганова приняли теперь другой характер. Много сил было уделено созданию диверсионных групп. Вскоре первая группа, обученная Луньковым, вышла на железную дорогу. С нашей помощью были выделены инициативные группы для организации новых партизанских отрядов в Бегомльском и Борисовском районах.

Связи с Минским подпольным обкомом партии наш отряд еще не имел, и 13 апреля 1942 года мы радировали прямо в Москву о создании партизанского отряда «Борьба». На другой день был получен ответ; поздравляя партизан отряда «Борьба», штаб желал им успехов в борьбе с захватчиками. Эту радиограмму Сергей Никифорович Долганов зачитал отряду.

— Узнала про нас Москва! Теперь начнем воевать по-настоящему! — радовались партизаны.