Глава третья

Глава третья

Я стояла на краю огромной долины. Другим своим краем она спокойным потоком втекала в безбрежный бирюзовый океан. Невероятных размеров алое солнце рисовало на воде такого же цвета широкую полосу. Краснеющий от солнца край неба неправдоподобно для времени позднего заката переходил в густую полуденную синеву. От берега по краю долины росли гигантские деревья, на десятки метров поднимались их узловатые корни ввысь и заканчивались раскидистыми, размеров в грозовую тучу, темно-зелеными кронами. Широкая, вытоптанная, цвета песка тропа пересекала долину и соединялась с сияющей красным огнем дорогой в океане, образуя один единый путь к солнцу. Стадо странного вида животных, загипнотизированное алым небесным светилом настойчиво брело по этой дороге по направлению к своему Богу. Самые большие из них отдаленно напоминали обычных слонов, другие походили на изображения древних ископаемых животных… Не свет закатного инопланетного солнца слепил меня, густые ядовитые краски резали глаза, зачаровывали, возбуждали… Яркая вспышка — самый центр долины пронзила ломанным копьем молния… Всё замерло… Оглушительный грохот — и миллионы странного вида птиц, бесшумно поднявшись с деревьев, изменили цвет неба на черный. Стадо животных замерло на мгновение и, поменяв свое направление, побежало через заросли древних растений к ближайшей кромке леса. Я не была напугана, но, повинуясь своим инстинктам животного, побежала за своим стадом в первобытный лес. Я бежала широкими прыжками, руки противовесом моим ногам размашисто взлетали поочередно вверх. Сознание отставало от быстрого тела, и я видела уже себя со стороны, — стройная, высокая и физически развитая, как с фантастических картинок Boris Valejo*, красивая женщина. Рассекая руки об острые длинные листы, я догоняла своих сородичей в другом своем удивительном мире. С грустью в последний раз я посмотрела на свое загорелое правильное тело, на вздрагивающую от бега большую грудь, на отсутствие члена… Посмотрела с грустью оттого, что уже знала, что я просыпаюсь.

Я открыла глаза: В окне солнце, в ногах кошка, она сидела и намывала гостей. Я полежала еще в постели, удерживая в сознании увиденный мною другой мир. Если бы кто-нибудь из нормальных людей увидел бы мои реалистичные до сумасшествия сны, они бы точно надолго оказались в психиатрической клинике. Мои сны были настолько реалистичны, как будто я проживала в них вторую жизнь. Останусь в них навсегда… и никогда не вернусь.

— Ты представляешь? Огромные такие деревья!..Корни, как пучки жирных лиан, спускаются к земле, — мы остались с Катей одни в студии, и я пересказывала ей свой сон. — Огромное солнце — не такое, как мы с тобой видели тогда на даче и стояли, удивлялись ему… Еще больше — раз в пять! — мне очень хотелось показать Катюшону это солнце, удивить ее им, я чертила в воздухе большие круги, и сама восхищенно на них смотрела.

— Прямо пейзаж для рекламы Кодака, — прокомментировала насмешливо меня Катя.

— И я красиво бежала к лесу…, - я уже показывала другую сцену из сна и, широко раскидывая ноги, размахивая руками, начала неуклюже скакать на одном месте. — Я бегу…

— Отойди подальше, ты меня сейчас заденешь своей кувалдой.

— У самой у тебя кувалды… И грудь у меня колыхалась, колыхалась…, - романтичным голосом продолжала я свой рассказ.

— Она у тебя и сейчас болтается из стороны в сторону, того глядишь оторвется.

— И эта солнечная дорожка на воде… Я понимала, что это дорога…, не знаю куда, но к чему-то счастливому, меня тянуло идти по ней со всеми…

— Со слониками что ли? — опять ядовито усмехнулась Катя.

— Да, со слониками. Мне с ними было интересней, чем с тобой, — сказала я зло, мне надоел ее издевательский тон.

— Цветные сны снятся только шизофреникам, — и опять демонический, вульгарный смех мне в лицо. — Почему мне не сняться такие сны? — этот вопрос, видимо, должен был меня разоблачить.

— Ты приземленная, по колено в земле, тебе не оторваться в небо. Сырники на ужин — твоя мечта… и поспать, — я совсем разозлилась и обвинительной речью Вышинского* начала сама обличать свою подругу во всех смертных грехах.

— Ты думаешь, ты центр вселенной? — Катя презрительно скривила свои губы. — Я стою в таком же центре и смотрю на тебя и на мир не твоими, а своими глазами. Вот, видишь…я спряталась в своем теле, сделала разрезы для глаз и наблюдаю за всеми и за тобой, — Катя театрально наклонила ко мне лицо, открыла пошире глаза, картинно похлопала ими, по-азиатски сощурила…

Я замерла… Её тело, действительно, было другой вселенной, и в ней, действительно, кто-то прятался с голубыми насмешливыми глазами, прятался и наблюдал за мной. Как хочется контакта с прекрасными жителями другой вселенной! Я решительно сгребла в охапку инопланетянку, взяла на руки и понесла ее на наш диван из ИКЕИ. Не понравился он мне в этот день, я вернулась к прежнему стулу, поставила Катю на четвереньки и молча выебала… В интересах цивилизаций она пошла со мной на контакт.

* * *

В студию вошел маленький, с длинными прямыми волосами, молодой мужчина… Можно было сказать и парень, но нет, именно мужчина, но косящий под еще молодого парня. Типичный творческий напоказ человек, лицо маленькое и нервное, смущается… Скромный? Так как же ты меня тогда собираешься обмануть, парень? Человек этот по его заявлению по телефону был режиссером, имел солидную фамилию Мосс и вполне обычное имя Володя. Представившись, он очень развернуто и подробно уточнил, что «Мосс» пишется обязательно с двумя «с», уточнил как-то испуганно, как будто одна «с» в его фамилии очень сильно оскорбляла его режиссерское достоинство. Приехал он что-то нам предложить, и я ждала, уже привыкшая к этому, очередного хитрого наебательства. Мобилизованная, я сидела с чашкой чая за столом. Напротив Мосс с двумя «с», и Катя справа. Все тоже с чаем. Коробка конфет на столе.

— Хорошо тут у вас, большая студия: Надо же! Почти, как киношная: — говорил маленький Мосс, и постоянно стыдливо улыбался.

— Ну, да: — комплименты про студию меня давно не трогали, я привыкла к ним, она всем нравилась. — Вы сказали, что хотите снять про нас фильм?

— Да. Я видел ваши фотографии: Вначале увидел их на выставке на Кузнецком мосту: — они меня потрясли. И видел у Синцова каталог ваших работ: У меня уже тогда появилась мысль снять про вас фильм. Талантливые творческие люди всегда интересны:.

Я была другого мнения, я не любила творческих людей с вечным их самолюбованием, с их жизнью в придуманной ими же позе, с обязательно завистливым взглядом на мир: Мне больше нравились простые люди. Человек не ставший к станку, или не занявшийся любым другим созидательным действием, вовсе не обязательно наполнен нестерпимым творческим зудом или тем более не обязательно одарен свыше талантом и гением или способностью передавать красоту мира каким-либо способом. Скорее всего, этот человек бездельник, он любит спать, есть, испражняться, пользоваться девушками, обманывая их своей несуществующей исключительностью, любит, чтобы она давала его величеству не только секс, а восхищалась его персоной безоговорочно и исступленно и при этом с умилением стирала его заношенные неопределенного цвета носки. Этот человек наполнен страхом перед реальной жизнью и необходимостью думать о завтрашнем дне, то есть о той же самой работе, и распираем несбыточными никогда мечтами о мгновенно продающихся продуктах его «великого» творчества:, так чтобы стояла очередь, а он лениво по полчаса в день выводил бы мазок или строчку, а потом убегал бы пить кофе, сетуя на плохой день — «не пишется»:, потом засыпал, изможденный ожиданием Музы, а потом чего писать — поздно: ужин, телевизор, и опять спать. Ну, и чем может быть интересен творческий человек?

Талантливые люди — это другая категория человеческих существ и их единицы, они иногда интересны, но и они меня утомляли своими разговорами исключительно о себе, и бесконечными попытками затащить меня и всех окружающих в процесс любования их исключительной персоной. Я предпочитаю любоваться пухлыми попами на стройных ножках и другими первоисточниками красоты, и ничего другого для восхищения мне больше не нужно. И интересовало меня сейчас другое, что хочет от меня режиссер. В то, что он хочет снять про нас фильм «за бесплатно», я не верила.

— Ну, это понятно… творческие люди и всё такое: А дальше что? Для Вас какой смысл в этой съёмке? Мы должны будем Вам за это заплатить? — продолжила я выяснять причины его интереса к нам.

— Нет. Зачем же… Это я должен был бы заплатить вам…

— Очень мило, заплатите? — усмехнулась я.

— Нет, заплатить я, конечно, не заплачу, — Володя опять стыдливо опустил голову. — Но вам же тоже будет интересно, если про вас будет снят фильм, и на руках, кроме того, будет профессионально отснятый большой материал. Вы сможете его использовать, если ролик, к примеру, решите делать рекламный:.

Я обрадовалась, что так быстро всё поняла, — он собирается нам потом «впарить» отснятые сюжеты, мы за них всё равно должны будем заплатить. Он будет долго работать, потом он нам покажет, наконец, свой фильм, как это делают обычно в ЗАГСе, показывают снятый про «новобрачных» сюжет:, мы расчувствуемся, как и упомянутые ошалелые новобрачные, видя себя, милых:, и будет к тому же неловко, — ведь человек трудился много дней, конечно, надо заплатить: и заплатим. Всё мне стало понятно!

— А за весь материал, который Вы отснимете, сколько надо будет заплатить? Вы же монтируете фильм из небольших фрагментов, материала будет гораздо больше? — осторожно спросила я.

— Да, материала будет, конечно, больше. Платить ничего не надо, я Вам всё отдам, если Вы согласитесь сниматься, — ещё раз подтвердил свои бескорыстные намерения Владимир Мосс.

— Да? — я опять ничего не понимала, и мне нечего было сказать. Я замолчала. Продолжила Катя:

— У Вас же всё-таки должен быть какой-то интерес? Вы снимаете, производите трудозатраты и материальные затраты тоже, наверное. Вы же рассчитываете за это что-то получить? Или Вы такой альтруист? — Катя засмеялась.

Режиссер помялся, помычал, на лице та же стыдливая улыбка и прячущийся взгляд: и ответил.

— Есть, конечно, и собственные интересы: Сразу скажу, вам ничего ни на каком этапе платить ни за что не придётся. Возможно, я смогу продать этот фильм на один французский канал, у меня есть такая договоренность, если, конечно, он получится таким, каким я его сейчас представляю. Может быть, и на какой-нибудь российский тоже. Про это пока не знаю: это как получится. Мне нужно будет несколько дней для съемок:

— Несколько дней? — удивились мы с Катей. Теперь нам было жалко уже не денег, а своего времени. — Ничего себе! А зачем так долго?

— Не пугайтесь. Это же не с утра до вечера: И я буду приезжать только тогда, когда вам это будет удобно. Хорошо?

— А что: мне интересно, — согласилась Катя. — Посмотрим на себя со стороны.

— Ты красотка, ты точно хорошо выйдешь. А я? Я плохо получаюсь даже на фотографиях, — я заныла, но уже не отказывалась. И мы с ним договорились.

— Я тогда напишу сценарий, нарисую раскадровки и заеду ещё.

— Так всё серьёзно? — опять удивились мы.

— Ну, а как же вы думаете?

— А общая концепция какая? — поинтересовалась я о будущем фильме.

— Я думаю снять фильм: — Володя задумчиво очень по-режиссерски запрокинул голову, а его взгляд поверх нас поддержал эту позу его творческого напряжения, — я думаю снять фильм, как историю одной фотографии.

— А мы причем? — не совсем поняли мы.

— А фотография эта будет вашим автопортретом. Вы просыпаетесь: Я снимаю Катю, как она чистит зубы, готовит завтрак:

— Утром я страшная, утром меня снимать не надо. Пока я не накрашусь, я в кадре не появлюсь, — возмутилась Катя.

— Ты можешь накраситься и делать вид, что чистишь зубы. Что ты прямо: — одернула я Катю.

— Конечно, накраситесь: всё, как Вам хочется, — Володя опять стыдливо заулыбался. — Сейчас мы только общую линию проговорим, чтобы понятна была общая картина. Ок? А дальше всё, как сами хотите.

— Ок, ок: И что дальше? — уже с интересом спрашивали мы.

— А Вы, — он повернул голову ко мне, — Будете как будто ехать на машине:

— Я могу и не как будто.

— Ну, да: Я имею в виду, едете Вы на машине, заезжаете за Катей, едете дальше: и готовитесь к съемке, — продолжил Мосс. — Как вы обычно к ней готовитесь?

— Едим где-нибудь, — не задумываясь, хором ответили мы, это единственное, что мы вспомнили о нашей подготовке к съёмкам.

— Ну, это понятно. А потом?

— Продукты к съемке покупаем.

— Нет. Я имею ввиду — костюмы какие-нибудь выбираете, еще что-нибудь?

— А-а!? — это звучало для нас скучней и неинтересней, чем священная для нас в любой момент еда. — Ничего не выбираем. Что выбирать? Мы рекламу в основном снимаем. Уже и так обычно всё отобрано-подобрано, и всё утверждено у клиента. Вот чтобы поесть было на съемке — это да, это наша забота.

— Да:? — Володя был обескуражен такой прозаичностью. — Ну, может быть, можно что-нибудь придумать, чтобы смотрелось интересней?

— Можно заехать в Большой театр в костюмерные, вроде костюмы мы там выбираем, — предложила находчивая Катя. — У нас там знакомый работает, — подтвердила я.

— Отлично, — обрадовался Мосс. — А там снимать разрешат?

— Разрешат, он договорится, — уверенно сказала я.

— Отлично. Значит, следующая мизансцена такая:

— Чего… чего…? — слово «мизансцена» прозвучало смешно.

— Мизансцена… ну, говорят так обычно, — смутился Володя и даже покраснел. — Значит, мизансцена такая — вы приезжаете с костюмами в студию, и с вами здесь уже работает гример…

— Стилист, — поправила я.

— Да, стилист. У нас в кино гример это обычно называется. У вас есть хороший стилист?

— Ну, есть… Пригласим кого-нибудь, если что. А дальше то?

— Надо выбрать уже снятую вами фотографию — ваш автопортрет и снимать, как будто снимаем его. Есть такой? Я видел где-то ваш автопортрет: Катя, как ведьма на нём, а Вы в белом платье.

— Это в жизни она как ведьма, а там она добрая фея. А на мне не платье, а ночная рубашка с блёстками.

— Да? Похоже на вечернее платье, — удивился режиссёр.

— Я тебе сейчас дам ведьму — мало не покажется. Это кто ведьма? — гневно возмутилась Катя.

— Господи! Катенька, я пошутил. Сказал же — фея…, добрая фея. Что тебе ещё надо?

— Потом поговорим, — Катя, сверкая своими еврейскими глазками, зло откинулась в кресле.

Автопортрет этот висел тут же на стене, и мы его показали. На нем я достаточно женственная, с почему-то широкими бедрами и узкими плечиками, в шикарной ночной рубашке на тоненьких бретельках, она действительно была похожа на вечернее платье, иди в нем хоть на вручение «Оскара». Но в фильмах я не снималась, поэтому уже долго скромно висела в этом «вечернем платье» на стене нашей студии. Катя вся в черном, стоящая на табуретке за мной, на ней непропорционально длинная юбка, скрывающая и ноги, и табурет, как будто она действительно ведьма, начинающая взлетать надо мной, её жертвой. Лицо её с соответствующим её ведьминскому положению гримом, он её не украсил, красивая Катя на этой фотографии выглядела рядовой ведьмакой. Она от этого злилась уже два года, ровно столько, сколько висел этот наш автопортрет на стене.

— Здорово! — я была довольна, на этой фотке я себе нравилась.

— Нет, не здорово. Я здесь страшная, я хочу выглядеть красивой, — обиделась на выбранную фотографию Катя.

— Катя, снимать же будут нас в основном в процессе съемки, а эта фотография мелькнет в кадре только в конце. Какая разница? — пыталась я её успокоить и уговорить именно на эту фотку.

— Катя, Вы зря волнуетесь. Вы и на этой фотографии выглядите симпатично, и сниму я Вас красиво, — ласковым голосом вставил маленький Мосс.

— Ладно, не буду спорить. Вечно ты делаешь так, как тебе удобней и лучше.

Я промолчала. Мы посидели ещё чуть-чуть с Владимиром Моссом и разбежались.

* * *

— Абрамова Георгия будьте любезны.

— Представьтесь, пожалуйста, — я назвалась, музыка для ожидания…

— Алло! Привет, Борь!

— Георгий, привет! Звоню по очень щекотливому вопросу, — не зная с чего начать, всё же начала я.

— Опять гайморит?

— А что щекотливого в гайморите? В носу щекочет? — усмехнулась я.

— Ну, не знаю. Он же вроде бы был недавно у тебя. Сам же звонил, просил ЛОРа хорошего найти, — работал Георгий в большой компании начальником местного медицинского центра и при этом увлекался фотографией. Ему было интересно разговаривать со мной о фотоискусстве, мне с ним консультироваться о болезнях. Георгию я звонила по нарастающей — то просто насморк, потом гайморит, потом еще к нему обращалась по какому-то поводу посерьезней. И вот теперь…

— Нет, Георгий, не гайморит. Мне нужен сексопатолог, и не просто какой-нибудь, а из НИИ им. Ганнушкина. У тебя есть там знакомые?

— Ну, найти всегда можно кого-нибудь? А почему именно оттуда? И зачем тебе вообще сексопатолог? Э-э-э… — Георгий хотел пошутить, но на всякий случай воздержался.

— Ох, Георгий, — я вздохнула. — Стыдно признаться, но у меня транссексуальные наклонности. Хочу хоть раз проконсультироваться у специалиста.

— Да, ничего, ничего: Проконсультироваться — это всегда правильно: — он помолчал. — Гормоны уже принимаешь?

— Ну, да.

— Надо же! Это, действительно, не гайморит. А чего ты не можешь просто поехать туда и записаться на приём?

— Я уже поехал в одно место, хватит: Теперь я хочу только через знакомых. Или хотя бы узнать к кому лучше пойти. И я не хочу идти на прием к мужчине.

— Почему это? — Георгию стало обидно, он тоже был врачом-мужчиной.

— Потому: Георгий, отстань, — я не могла внятно это объяснить и обижать его тоже не хотелось.

— Ладно, узнаю. У меня была женщина знакомая оттуда, но она из отделения наркологии. Мне она, кстати, нравилась. Красивая: — мечтательно произнёс он.

— Молодая? — спросила я с живым интересом.

— Ну, так: моложе меня.

— И что, роман у вас был?

— Нет, не было. Я женат, она замужем: Она, кстати, хорошо получает там в наркологии. Алкоголики, наркоманы: среди них всегда найдутся богатые. Бешеные деньги они там гребут. Ладно, будет повод ей позвонить. Перезвоню сейчас тебе, — и перезвонил.

— Договорился, записывай.

— Ну, а как твоя любовь-морковь? — спросила я.

— Да: Просто поболтали пять минут. Я ей, по-моему, безразличен: хрен с ней. Значит, так: Тебе надо позвонить по телефону, попросить Елену Васильевну и сказать ей, что звонишь от Андреевой Натальи Юрьевны.

— Андреева — это твоя знакомая что ли?

— Да, она звонила этой бабе, ну, этой, я тебе уже сказал имя и отчество. И сказала, что ты позвонишь записаться.

— А к кому?

— Она тебе скажет, кто лучше.

— Спасибо тебе, Георгий.

— Не за что, для такого дела рад был помочь, — он хихикнул.

Я готовилась и настраивалась позвонить записаться к врачу целый час, настолько мне было неловко и стыдно опять произносить фразу, — «я чувствую себя женщиной». Я держала телефонную трубку весь этот час в руках и чувствовала себя «круглой» идиоткой.

Наконец, набираю, заикающимся от волнения голосом: «Здравствуйте!».

— Здравствуйте! — бодро и вежливо, приятный женский голос:

— Будьте любезны, Елену Васильевну:

— Елену Алексеевну, — поправил меня уже строго тот же голос.

— Ой, извините, ради Бога, — «Какой ужас!» — думала я, только позвонила и уже перепутала, как ее зовут. Я готова была провалиться сквозь землю. — Извините, мне только что продиктовали Ваше имя и отчество. Я, наверное, неправильно записал, извините:, - я бы, наверное, произнесла «извините» еще сотню раз, но добрая Елена Алексеевна смилостивилась:

— Ладно, ничего страшного. Что Вы хотели?

— Елена Алексеевна, — я произнесла ее имя с отчеством, тщательно выговаривая по буквам, я хотела реабилитироваться в ее глазах. — Елена Алексеевна, я хочу записаться к сексопатологу. Может быть, Вы порекомендуете кого-нибудь?

— Так-так-так, — пауза. — А по какому вопросу?

— У меня транссексуальные наклонности:

— Это как это? — неожиданно спросила она.

— Ну:, я чувствую себя женщиной. Я хочу записаться к врачу, который специализируется на этом вопросе:

— То есть, Вы хотите пол сменить?

— Ну, не совсем так. Я хочу просто проконсультироваться.

— А Вы какой номер набрали?

— 963-12-… - я назвала из своей записной книжки номер. — Я попала в другое отделение?

— Вы попали в квартиру. Набирайте внимательней номер: и не сходите с ума.

— Извините, — только сумела сказать я.

Я набрала внимательно еще раз этот номер. Весь возможный позор я уже пережила, звонила я поэтому абсолютно спокойная без малейших волнений.

— Здравствуйте, Елену Васильевну будьте любезны, — по новому кругу начала я.

— Здравствуйте, это я, — меня не послали на хуй, но голос этот был того самого охранника из центра репродукции на Иваньковском, я его безошибочно узнала. В этот раз он был женским, звучащим совсем по-другому, но это был именно тот голос того, стриженного ежиком собирательного образа всех наших ебанных совковых услуг.

— Мне телефон дала Андреева Наталья Юрьевна:

— А-а? Да, да, она мне звонила, — голос ее смягчился, но скудная порция уважения в ее голосе пролетела мимо меня, она предназначалась доктору Андреевой из соседнего отделения, мне же предназначались следующие слова, они меня уже торопили, я не укладывалась в десятисекундный норматив разговора с клиентом. — Так, и что Вы хотели?

-:она сказала, что Вы можете порекомендовать нужного мне врача и записать к нему.

— Да, пожалуйста. С какой проблемой Вы хотели обратиться, что мне записать?

— Ну, у меня не то, что проблема:

— Обращаетесь — значит, проблема.

— Ну, да, наверное, так. У меня транссексуальные наклонности:

— А? Значит, пишу — смена пола, — «смена пола» Елена Васильевна произнесла по буквам, уже записывая это в регистрационный журнал.

— Нет, пол я менять не хочу, — испугалась я. — Я хочу просто проконсультироваться:

— Вы чувствуете себя женщиной? — спросила Елена Васильевна уже с явным раздражением. Прямо поставленный вот так вот вопрос всегда ставил меня в замешательство. Кем я себя чувствую — я не знала. Для официальных случаев я давно выбрала мягкую обтекаемую формулировку — «у меня транссексуальные наклонности». Сказать, что я женщина или самой повесить себе ярлык «я транссексуалка», у меня никогда не поворачивался язык. Также как и называть себя в женском роде я чаще всего не могла, я чувствовала себя при этом как бы выпрашивающей одолжения, неполноценной и не заслуживающей этой оценки — «я женщина». Я иногда путалась в родах, но это бывало нечасто. Я могла с Катей свободно разговаривать об этом и пугать ее отрезанными пиписками: с другими нет.

— Ну, да, чувствую, конечно:, но я пока хочу только проконсультироваться.

— Чувствуете, значит, уже записала — «смена пола».

— Ну, не совсем так:

— Вы будете записываться или нет? Вы отнимаете мое время.

— Да, хорошо, запишите — «смена пола», — я решила не спорить, смена, так смена. — А к какому врачу Вы меня записали, — я спросила в надежде узнать по фамилии мужчина или женщина будет меня принимать, я уже боялась задавать лишние вопросы.

— Записала я Вас к Рузгис, — ответила мне любезная Елена Васильевна.

Тьфу, блядь, хуевый день, по фамилии ничего не поймешь, идти на прием опять к мужику мне не хотелось.

— Извините, Елена Васильевна, это мужчина или женщина?

— А Вам какая разница? — ну, вот, я не ошиблась, Елена Васильевна уже дословно цитировала своего братка-охранника. Почему все они, как с конвейера, так похожи друг на друга своим хамством. Почему я, как пациент, не могу узнать, кто меня будет принимать, в чём здесь военная тайна, блядь.

— Мне бы хотелось попасть на прием к женщине, мне так проще, — всё ещё мягким голосом обращалась я к уважаемой Елене Васильевне, про себя вставляя через каждое слово пятиэтажное нецензурное выражение. Пятиэтажное? Это описка! Небоскребы мата вырастали у меня на языке, готовые обрушиться на эту ебанную медсестру из психушки.

— У нас всеми транссексуалами занимаются только женщины, у врачей-мужчин не хватает на вас терпения, — блядь, терпение надо иметь — пережить такой несложный с виду процесс, как запись к врачу. Невротизированная хуевой жизнью, милая Елена Васильевна почему-то делала этот процесс невыносимым. А получала она деньги, чтобы как раз отвечать на такие и другие разные вопросы пациентов, работала она в регистратуре. — Женщина будет Вас принимать, успокойтесь.

Я была спокойна, мы договорились о дне и времени приема.

* * *

Приехал нас снимать Володя Мосс. С ним осветитель и оператор. Вносят большие сумки, грохнули об пол штативы — всё солидно. Я уже знала, что учится товарищ Мосс во ВГИКе, и снимает он нас для своей дипломной работы. Не быть нам звездами французского телеэкрана, французский канал был здесь абсолютно не причём. Рассказал нам об этом Сергей Синцов, который, оказывается, хорошо знал Володю Мо: — нет, не Мосса, фамилия Мосейкин была у молодого режиссёра. Конечно, я позлилась: «Почему надо было врать про французский канал, почему нельзя было сразу честно сказать, что это работа для диплома? И это его дурацкое волнение за две буквы „с“ в Моссе: Что за цирк!?» Но Володя, теперь уже Мосейкин, был хорошим человеком, — это было видно сразу, и человеком, очень увлеченным своей профессией, — это тоже было видно сразу. Хорошее сочетание! Я отнеслась к нему с уважением. Мучил он нас целый день. Мучил он нас и много других дней в будущем. Начал он зимой, закончил почти летом.

Приехал Аслан с Аликом. Аслан стилист, скажу даже суперстилист. Работали мы и со многими другими его коллегами на протяжении продолжительной и очень активной своей рабочей жизни. Многие выёбывались больше, прямо лезли из кожи вон, «растопыривая пальцы» и разводя перед честным народом понты, но были хуже, во много крат хуже. Аслан с Аликом моднющие всегда, обращающие внимание на себя в любом месте и заставляющие на себя обернуться и подивиться будущей моде:, будущей потому, что были они немного впереди планеты всей или, если выразиться скромнее, подавляющего большинства тусующейся модной части населения города Москвы.

Мы бледными мышками на их фоне находились в кадре. Зачем? Потом, просматривая кассету, наше присутствие в этом фильме у всех вызывало недоумение: Да, мы действительно проснулись, я ехала на машине, Катя в своей самой боевой раскраске чистила зубы. Выглядели мы при этом напуганными и пришибленными пыльным мешком из-за угла. Много внимания было уделено машине, её сняли со всех сторон и неоднократно — я еду; я выхожу из машины; сажусь; мою, поливая из шланга; копаюсь в багажнике: Зачем?

И: в фильм врываются настоящие герои, модные и современные, красивые и знающие, что с нами делать, безнадёжно невзрачными и растеряно озирающимися по сторонам перед объективом камеры.

Мы большой компанией смотрели на даче отснятый фильм, как бы премьера, и истерически смеялись до слез. На меня еле-еле одели привезенный Асланом корсет, они с Аликом так его затянули, что чуть не вылезли мои кишки наружу. Черное вечернее платье одели, как длинную юбку: Туфли на огромной шпильке: На мою голову выдавили большой тюбик геля для фиксации волос, и Аслан сделал на ней прилипшими волнами прическу, окружив её чёрными перьями, — а-ля «Вера Холодная». Макияж под стать этому образу — черные круги под глазами, то ли холера, то ли по роже надавали: Я посмотрела тогда в зеркало: — творчески, креативно, концептуально, называй это как хочешь, но выглядела я абсолютной страхолюдиной. Голова и особенно лицо выделилось:, и без того большое, оно увеличилось в два: нет в три раза оно раздулось из-под перьев! Корсет тисками сдавил мою грудь и живот, выдавливая моё содержимое в две свои стороны, живот заболел тут же, и стойкая колика отразилась на моем лице с синяками: Кате тоже не повезло. Ей приклеили бороду, одели сюртук и цилиндр, — настоящий мужик, только очень маленький и очень мудаковатый. Ну, а что делать? Менять было что-то уже поздно, я плюнула на возможно упущенную свою красоту в этом фильме, смирилась и не возникала. Мы встали вместе — огромная «Вера холодная» из страны Гулливеров и маленький бородатый мудак в цилиндре. Ради этого снимался фильм?: несколько месяцев?

* * *

Очень удачно мы опять начали ремонт в студии, точнее продолжили. Студия имела семиметровые потолки. В предыдущий ремонт с помощью украинских рабочих, мы «разбили» половину ее площади на два уровня. Наверху у нас находилась офисная часть и кухня, а внизу мы снимали. Теперь мы хотели по всему периметру сделать узкий балкон, чтобы сваливать туда остающееся от съемок барахло — декорации и всякую другую ерунду. Денег не было.

— Ну, может быть, ты хотя бы частично сделаешь что-то сама, — произнесла Катя с надеждой, что балкон появиться сам или только моими строительными усилиями.

— А как ты себе это представляешь? Здесь надо неделю кувалдой долбить, вбивать куски арматуры в стену, а потом к ним все приваривать.

— Но ведь сварка у нас есть, — с укоризной сказала Катя.

— А ты думаешь, я умею варить? Я варила один раз в армии, и то мне было просто интересно попробовать. Так ткнула пару раз электродом, посмотрела на огонек и пошла дальше, — вспомнила я свой действительно один-единственный подобный опыт:.

Что-то сваривал рядовой Романов из моего взвода, он вообще был мастером на все руки, одну из них отрезало у него чуть позже циркулярной пилой, и мастером на все руки он быть перестал: и его комиссовали. Отрезало руку ему потому, что больше других он умел и поэтому больше других работал. Бездельникам ничего не отрезало. Ефрейтор Юлдашев только один раз дал по яйцам тупому хохлу Колесникову, было их два брата-акробата, два близнеца, один тупее другого. Тоже было ЧП во всей нашей костромской ракетной дивизии, с отбитыми яйцами того тоже чуть не комиссовали. А тогда я остановилась возле Романова, щурясь на сверкающую голубым электрическую дугу. «Ну-ка, отойди». Я одела маску, ткнула электродом в абсолютную за маской черноту: и тут же прожгла дырку в стратегически чрезвычайно важной для нашей части какой-то гнилой трубе. «Ой! Я, по-моему, мимо!» — не очень виновато оценила я свою работу. «Ничего, товарищ сержант, заварю дырочку». «Извини, Романов», — я пожала плечами, сморкнулась в сторону, повошкалась здесь и там, помытая хозяйственным мылом аж целую неделю назад: и пошла дальше осматривать, вверенный мне государством объект.

— Попробуй еще разок, — Катя томно развалилась на диване, нога на ногу, одной из них покачивала, бедра мягким кругом: глаза, сучка, сделала при этом голубыми и блядскими.

И: я опять ее выебала: и на следующий день размахивала огромной кувалдой.

Предварительно высверлив огромным перфоратором с полуметровым сверлом дырки в стене, я вбивала шестнадцатимиллиметровые по тридцать сантиметров куски арматуры. Вбила их сорок штук и все за один день. На следующий день я решила быстренько всё к ним приварить. Я надела страшную маску с прямоугольным стеклышком посередине, ни хрена не видать, как в них работают сварщики, не представляю. Я поискала и нашла темные солнечные очки, я думала беречь надо только глаза, одела их и начала бодро работать. Катя что-то держала и помогала мне, отворачиваясь от света сварки, потом ей надоело, и она ушла домой.

Нужны были «вторые руки», и я позвонила своему дружбану Кузе. На «Кузю» — мой друг Сергей Кузнецов страшно обижался, но года за три привык, начал отзываться и гневно возмущаться перестал. Был он фотографом, не оцениваю и не комментирую эту область его деятельности: И был он художником, художником настоящим, талантливым и свободным.

Помню недавние телевизионные интервью с выставки Энди Уорхолла*, проходящей в Москве. Абсолютно все дружно начинали своё интервью, говоря об этом американском деятеле — «это по-настоящему свободный художник», с этой фразы начинал чуть ли не каждый. «Ну, какой же он, на хрен, свободный художник?» — возмущалась я, слушая несколько дней эти репортажи. Если всё это его «искусство» изначально производилось им исключительно на продажу, если он в муках и депрессиях лез из кожи, — «как бы ещё так извернуться, чтобы на меня обратили внимание»: — то, конечно, я не считаю это искусством, и мне скучны и абсолютно не интересны произведения Уорхолла. Сама по себе эта продажность абсолютно не страшна и не преступна и не исключает присутствия искусства в продаваемом произведении, так как продажность справедливо можно расценивать, как успех и востребованность, а, значит, это говорит в какой-то степени о качестве этого успешно продающегося творения. Но, когда изначально целью искусства болезненно ставят перед собой его обязательную и громкую продажу: — это, блядь, совсем не искусство, а полная и абсолютная хуйня и наебательство дурного народа, неважно, американского, русского или какого-то другого! Душа должна быть в искусстве, пусть и с надеждой продать её подороже, но обязательно душа должна наполнить нотки, строчки, холстики:, не получается без души делать искусство, и никогда и ни у кого не получится, другого способа делать искусство ещё не придумали. Обмануть можно, что и проделал успешно американский товарищ Энди Уорхолл.

И считала я так потому, что знала я по-настоящему свободного художника Кузю или в этот раз в угоду ему важно назову его Сергеем Кузнецовым. Писал он свои полотна без оглядки на рубль и другие бумажки, без оглядки даже на будущего зрителя: Что он видел вокруг себя, или в себе, или в других: — всё это ложилось на его холсты. И были они красивы:, иногда грубы, иногда странноваты и непонятны, но были они свободны, как парящие в небе птицы, были они свободны, как и он сам, лысый и седой уже, свободный ото всего мира человек. По этим же причинам общаться с ним было чрезвычайно трудно, его не проданная ещё гениальность не сделала его упорядоченным и организованным человеком, и хаос из его головы мощными вихрями окружал его, и я часто обходила его стороной, стараясь не стать жертвой его беспорядочной жизни. Но нужны были вторые руки, и я ему позвонила:

— Кузенька!: — ласково начала я.

— Какой я тебе Кузенька!? — рявкнул на меня он.

— Сергей, ты мне не поможешь, я тут железяки привариваю:

— Электросваркой? Сам что ли? Ты варить умеешь? — удивился Серёга.

— Не умею, но варю. Мне помочь надо: подержать. Не подержишь?

— А когда надо?

— Сейчас, — ответила я. — Я хочу за пару дней закончить. А то съёмки намечаются, а мы работать не можем, вся студия металлом завалена.

— Заезжай тогда за мной, — согласился помочь мне Серега. — Я только сейчас с девушкой, но она уже собирается, уезжает. Заодно копчённой рыбы поешь, я сам закоптил только что.

— Как закоптил? А где? — удивилась я. Я представляла процесс копчения сложным и несовместимым с квартирными условиями занятием.

— Коптильню купил и закоптил, — ответил Серёга, как будто носки постирал.

— У тебя же даже балкона нет. Когда коптят, дым же вроде идёт?

— Я форточку открыл и нормально.

— Ничего себе. А у тебя сейчас Катя Воронцова? — поинтересовалась я. Катя Воронцова была постоянной девушкой Сергея уже несколько лет, но вскоре они расстанутся. Кате надоест неуправляемость, непредсказуемость, неорганизованность своего молодого человека, которому к тому же было уже за сорок пять, а самой ей было на двадцать лет меньше.

— Нет, не Катя. Катька злая стала в последнее время: Да ну её. Анька у меня в гостях, познакомились недавно на выставке.

— И что, опять молодая? — спросила я. Девушки у Сергея были все до двадцати трёх включительно, Катя Воронцова была исключением, превысив этот возрастной порог на целых два года. Что они находили в немолодом уже Сереге? Черт его знает. Может быть, все девушки мечтают стать Музой и, видя художника, ложатся с этой целью в постель с ним. Становятся они таким образом Музами или нет? Надо будет спросить их. — И что, опять молодая? — спросила я, зная уже ответ.

— Двадцать два года: — небрежно и без уважения к девичьей свежести, что-то жуя, ответил Сергей.

— Как тебе удается так? — позавидовала я. — Где ты с ними знакомишься? И почему такие молоденькие липнут к тебе всегда?

— Хуй их знает: Поебаться хотят, вот и липнут, — продолжал жевать Кузя, явно не ценящий, как бы этого следовало, эти свои удачи на любовном малолетнем фронте.

— Ты же не единственный, почему именно к тебе? — не могла я всё-таки понять этого его успеха. — Вот ты, зараза! Прямо расстраиваюсь от зависти.

— Да ладно, заезжай давай.

Я заехала. Жил Кузнецов недалеко от меня на улице Флотской в когда-то считавшейся трёхкомнатной квартире, разрушенной им настолько основательно, что количество комнат подсчитать теперь было нельзя:, их не было, но оставались руины стен то здесь, то там. «Последний день Помпеи» не меньше, изображала эта несчастная квартира. Но Серёга упорно называл этот процесс разрушения ремонтом и даже ремонтом, подходящим уже к концу. Имел в виду он конец Света? Возможно: я его не понимаю и даже не пытаюсь. Следы разрушений присутствовали на каждом квадратном метре, и с годами они разрастались, сужая и без того почти не оставшееся для жизни пространство. Стен, в привычном человеческом понимании, не существовало, их не было даже вокруг туалета, то есть одна стена случайно осталась стоять вместе с дверью в санузел, но с других сторон света всем предлагалось для обозрения писающие и какающие гости, таковых поэтому никогда не было, захотели пописать — пора Вам домой, не хрена рассиживаться по целому дню у Сереги в гостях. Сергей, конечно, оправдывался, обещая вместо туалетных стен возвести огромный аквариум, но пока только разруха окружала и туалет, и всё остальное. Мебели почти не было тоже, её заменяли неожиданные предметы, значение которых понимал только сам хозяин этой квартиры.

— Привет! Меня Борис зовут, — представилась я действительно молодой и симпатичной девушке, неудобно сидевшей на неожиданном для городской квартиры кряжистом дремучем пне.

— Меня Аня, — улыбнулась она, показав хорошие зубы и приятную улыбку. Я ещё больше разозлилась и позавидовала Серёге. Вот он: стоит рядом — длинный, лысый, форма черепа чрезвычайно необычная, вытянутая яйцом неизвестной птицы — гуманоид, блядь! Ну, что она в нём нашла!? Глаза голубые, но очень светлые, брови вздёрнутые высокой дугой, носогубные складки острые, режущие лицо и подчеркивающие его абсолютное сходство с чёртом: Не с тем чёртом, которого обычно изображает на киноэкране Роберт де Ниро* или ещё кто-нибудь с симпатичным и известным на весь мир лицом, а с чёртом, которого обычно рисуют на страшных картинках, с хвостом и копытами и животной шерсткой, покрывающую нижнюю часть тела. Хвоста и копыт у Кузи не было, а вот дьявольское лицо наглядно присутствовало, вот оно сладко лыбится передо мной, обожравшись копчённой рыбой и вдоволь наебавшись с молодой пиздой. «Гуманоид, блядь! Ну, что она в нём нашла!?» — справедливо злилась я ещё больше. — «Ну, чем он ей мог понравиться?» — не могла понять я.

— Рыбу будешь? — спросил меня Сергей.

— Нет, не хочу. Знаю я тебя, присяду сейчас и всё, застряну на целый день.

— Я уже положил, попробуй, — он поставил передо мной тарелку на старый, возраста пня, сундук.

— О-о-ох! — я вздохнула от бессилия бороться со своим другом и быстро съела вкусную рыбу. Потом мы выпили чай, потом Аня всё-таки собралась и ушла, и мы ещё выпили чай, но уже отравленный моим бесконечным нытьём о потерянном времени, о ремонте нашей мастерской, о Сергеевском распиздяйстве:, но оно не помешало второму чаепитию разморить нас окончательно, и мы долго ещё, разбухшие от съеденного и выпитого, сидели на чём-то неизвестном и обсуждали Аню и ещё каких-то Серегеевых баб. Наконец, Сергей, начал собираться, он ходил потерянный среди своей же разрухи и не мог найти ни одной пары носков.

— Сергей, ну, давай ты быстрей, — начала раздражаться я. — Одевай уже что-нибудь. Времени нет, я же приехал, чтобы ускорить работу, а не ждать тебя до ночи.

— Так я вообще никаких носков не вижу, матушка, наверное, приходила, убрала их на место.

— А где их место?

— В шкафу, наверное: Пойду посмотрю, — одна территория, похожая на комнату всё-таки была, она находилась за углом, и образовывали её стены к соседям, их, к счастью, снести было нельзя. И мебели там было завались, она, рассредоточенная раньше до «ремонта» по углам и стенам всей квартиры, теперь вся была плотно свалена за этим углом и потому была бесполезна. Серега втиснулся в щель, запустил куда-то руку и вытащил на свет божий вязанку носков, выдернул из неё мрачную серую пару и вылез обратно. Скоро он был окончательно одет, но упорно не шёл за мной к выходу: «Сейчас: сейчас: ещё минутку:» — бурчал он, и такой же потерянный, как без носков, ходил кругами по квартире.

— Сергей, всё, я уже пошёл на улицу, в машине буду ждать. Давай быстрее, надоело уже, — и я, чтобы ускорить Серегу, действительно пошла ждать его в машину. Я включила музыку и попыталась успокоиться: и успокоилась — не нервнобольная же я. Прошло десять минут, я позвонила со своего мобильного дружбану Сереге.

— Сергей, ну ты где? Сколько можно?

— Выхожу уже, всё, в дверях стою, — ответил мне Сергей.

Жду ещё десять минут и звоню опять.

— Кузя, блядь, где ты? Ну, заебал ты. Ты же сказал, выходишь:

— Да выхожу уже, позвонили мне, разговаривал. Бегу.

Я сделала музыку погромче и стала в терапевтических целях даже напевать — мне помогло, и я опять успокоилась, но этого хватило на следующие десять минут.

— Кузя, пошёл на хуй, я уезжаю: спасибо за помощь: — ещё раз позвонила я попрощаться.

— Всё, бегу — ответил Кузя и действительно появился в подъездных дверях. Жил он в длиннющем доме, машину я поставила у его начала, и теперь я в бешенстве наблюдала за неторопливо идущей фигуркой Кузи, одетую в серое унылое пальто, совершающую этот неблизкий путь. Не дошедши нескольких шагов до машины, он развернулся и таким же неторопливым шагом двинулся обратно. Еб его мать! Я была взбешена.

— Куда ты? — крикнула я, высунувшись из машины.

Но он меня не слышал, он шёл весь в своих мыслях, и никого не было рядом с ним в его особенном мире. Он вошел в подъезд и вскоре появился вновь. Вышел он в огромном потёртом песочного цвета тулупе и такой же потрепанной шапке-ушанке «почтальона Печкина», не хватало ему берданки за плечи охранять колхозное поле от своих же колхозников. Моё истеричное раздражение сменилось таким же истеричным смехом, я не могла злиться на Кузнецова, он был существом другого биологического вида. Что с него взять, гениального гуманоида?

— А я чего-то на улицу вышел, и мне холодно показалось, решил тулупчик одеть. Вот и вернулся по быстрому, — объяснил Серега, еле уместившись в немаленькой американской машине в своем колхозном тулупе.

Я решила не злиться и промолчала.

— А меня сегодня Лёлька приглашала в гости, — продолжил Сергей.

— Кузя, езжай куда хочешь, последний раз с тобой связалась: — оговорилась я и тут же себя поправила, — связался.

— Я еду помогать тебе, я же обещал: вот, еду, — Сергей помолчал. — А чего ты не хочешь съездить со мной к Лёльке? Классная баба!

— А что мне до твоей бабы? Мне работать надо, студию доделывать.

— А она уже не моя, мы уже года два сексом не занимаемся. Это моя бывшая тёлка, теперь мы просто так иногда встречаемся.

— Симпатичная? — спросила я.

— Я же говорю классная. Жопа — во! — и Кузя в воздухе двумя руками нарисовал два красивых изгиба, приятно расширяющиеся книзу и затем плавно сужающиеся… дальше рисунок обрывался. Художник — знает своё дело!

— Да?: Хорошая жопа! — сказала я, как будто мне показали фотографию.

— Поехали, я самогона взял, — и Кузя, отогнув край тулупа, показал горлышко литровой бутылки.

— Господи, боже мой! Как она там уместилась? — я даже вздрогнула, я не сразу поняла, что нацелилось на меня из его меховой за пазухи.

— А здесь карман такой вместительный, — и Сергей вытащил всю бутылку, продемонстрировав возможности потайного карманчика.

— Ты же ко мне ехал, зачем ты взял самогон, если ты знаешь, что я вообще не пью?

— Так, на всякий случай, думал, вдруг всё-таки к Лёльке заскочим.

— Тьфу, блядь! На хуй я тебе позвонила: Ладно, поехали к твоей Лёльке, всё равно от тебя толку никакого, — неожиданно согласилась я на его Лёльку.

Лёлька жила на Сретенке. Мы купили фруктов и что-то к чаю, и я высунулась из-за тулупа Кузи уже в её квартире.

— Здрасьте!

— Привет! Проходите, — поздоровалась Лёля.

Мы разделись и вошли. Бывшая Серёгина девушка, оказывается, несколько раз удачно выходила замуж, предыдущий муж был миллионером, и она после развода отсудила у него всё, что могла отсудить по полной программе. Муж данного момента был французом, тоже миллионером и не присутствовал, видимо, повседневно в жизни многомужней роковой Лёльки.

— А как же вы занимались с ней сексом, если она давно уже замужем, — потихоньку спросила я Кузнецова, пока его подруга вышла в другую комнату.

— Так они у неё все были какие-то жалкие французики:, миллионеры, конечно, но так, говно одно, а ей мужик нормальный нужен, — совершенно нелогично объяснил ситуацию Кузя, но для меня это прозвучало чрезвычайно патриотично, и я с ним весело согласилась. Действительно, кому нужны «жалкие французики»?

Квартира была шикарной, трёхуровневой и сделанной с большим вкусом. Первый уровень занимали кухня с гостиной, объединенные единой студией, и ещё одна светлая комната. На второй уровень вела лёгкая алюминиевая лестница, не с жирными и богатыми балясинами, а лёгкая конструкция вела наверх к небольшой спальне с огромной кроватью. Из спальни небольшая лестница вела в комнату уже под крышей, две противоположные стены наклонились углом и под большими светлыми окнами, врезанных в эти откосные стены, располагался всего лишь маленький стол с компьютером, на полу мягкий ковер и всё, — пустая комната, с не отвлекающими Вас лишними предметами. Был и ещё один уровень… Вы ещё выше поднимаетесь по лестнице и оказываетесь в застеклённом по кругу кошачьем домике над самой крышей. Чудесная квартира!