Капоретто и после
Капоретто и после
Многие считали, что в развитии событий под Капоретто осенью семнадцатого года всему виной был итальянский главнокомандующий генерал Кадорна. Главнокомандующий был уверен, что противник непрерывно будет наступать на Тренто. Всю войну прождал он этого, удара. А наступление началось на Изонцо. Предполагалось, что тройная линия укреплений послужит для австро-германцев непреодолимой преградой. Послужит, если уж они решатся наступать там, где, по мнению генерала Кадорны, им наступать отнюдь не полагалось. Австро-германцы же почему-то решились. Так они спутали все стратегические карты непредусмотрительного итальянского генерала.
Командование было своевременно предупреждено, но Кадорна, должно быть, не слишком поверил данным разведки.
Наступление началось 24 октября 1917 года. У австро-германцев был известный численный перевес.
Прошло полтора часа после начала атаки. Первая линия итальянской обороны была прорвана. Потом прошло еще полтора часа. Теперь была прорвана уже вторая линия, в трех километрах от первой. Самое удивительное, что итальянцы не сопротивлялись, они и не думали сопротивляться. Они попросту покидали позиции, и австрийцы в походном темпе пересекали линию фронта. Наступил полдень. Все три линии укреплений были прорваны. И австро-германские войска хлынули в долину Изонцо. К четырем часам они прошли целых пятнадцать километров и захватили местечко Капоретто — пункт, в котором сходились все коммуникации северного фронта. Итак, в линии фронта была пробита брешь, брешь эта все время расширялась, она достигла тридцати километров в ширину, а в глубину — от трех до пятнадцати километров.
Но страшны были не только и не столько масштабы прорыва, сколько то, с какой легкостью вдруг начал рушиться итальянский фронт. Целые бригады, не сделав ни единого выстрела, покидали свои позиции. Отступление распухало, как снежная лавина; 25—26 октября почти вся вторая армия отступила в глубь страны.
Сами победители были, казалось, поражены легкостью одержанной победы. Захваченные ими итальянские укрепления были бетонированы, снабжены бомбоубежищами, крытыми переходами.
«Здесь, как и в других местах, победители вновь спросили себя, как могли итальянцы оставить такие позиции. Это можно объяснить лишь падением боевого духа во вражеском стане»,— писал впоследствии генерал Краффт фон Дельменсинген.
Надо сказать, что он был не далек от истины. Армия уходила в беспорядке. Бросая орудия, бросая боеприпасы. Мосты через горные реки частью оказались нетронутыми — и благодарные австро-германцы преспокойно перешли по ним. Голодные итальянские солдаты, отступая, громили хлебные лавки и продовольственные склады. Никакие убеждения и увещания не действовали. Некий священник пытался уговорить солдат вернуться на позиции.
«Мы идем домой... война окончена... К рождеству все будут дома»,— отвечали они ему.
«Эти канальи хотят мира любой ценой»,— записал свидетель отступления, офицер, настроенный, видимо, не слишком радикально.
Проходя по улицам прифронтовых местечек, солдаты кричали: «Эй, буржуйчики, война окончена, идите на Триест сами!»
В последние дни отступления штабная автомашина, в которой ехали генерал Кадорна с адъютантом, натолкнулась на толпу солдат, уходящих с фронта. Их, должно быть, было много тысяч. Это были солдаты, одни солдаты, без офицеров. Впрочем, и без оружия. Без знаков различия. В руках у них были палки, пастушеские посохи. Многие покуривали трубки. И казалось, что они только что покинули до смерти осточертевшую им работу и вот теперь мерным шагом и со спокойной совестью возвращаются домой. Отряды, еще сохранившие военный строй, проходившие под командой офицеров, вызывали у толпы беглецов взрывы гнева. Отступающих в порядке подозревали в том, что они собираются продолжать войну. Им кричали: «Изменники, штрейкбрехеры, мы заключили мир — о войне нет больше речи!»
Австро-германские части входят в Удине. Это происходит 28 октября. А накануне из Удине эвакуировалась ставка Кадорны. Делать нечего — еще немного, и будут окружены новые участки итальянского фронта, и вот генерал Кадорна отдает приказ об отступлении трех других армий (первой, третьей и четвертой). Нужно было спасать все, что еще можно было спасти. А в Милане и в Риме распространялись уже упорные слухи о том, что король готов отречься от престола. В правящих кругах, серьезно обсуждалась возможность революции. Когда у Джолитти спросили, что он думает о сложившемся положении вещей, старый политикан ответил: «Будет ли революция!.. Если рабочие поднимутся, король может отречься от престола и передать герцогу Аоста честь заключения сепаратного мира». Но подобная перспектива совершенно не устраивала страны Антанты. Английская охранка мобилизовала всех своих небескорыстных друзей в Италии (и в первую очередь — Муссолини). И Муссолини приказал своим людям, чтобы они проучили всех, кто решится участвовать в антивоенных демонстрациях на улицах Милана. Он выразился даже еще резче — его люди готовы «разбить головы» всем противникам войны.
И вот наступает день, когда итальянские войска переходят реку Пиаве. Австрийцы не стали форсировать Пиаве. Наступление их выдохлось. И 15 ноября они сами объявили, что наступление окончено. Но можно ли удержаться на Пиаве? Этот кошмар мучил итальянское командование. Генералы серьезно сомневались в том, что им удастся удержаться на новом рубеже. Относительно настроений солдатской массы они после всего происшедшего не могли уже питать никаких иллюзий. Дни Капоретто и были днями наибольшего в войну обострения революционного кризиса. Исполинский революционный заряд, революционный потенциал, который несла в себе усталая от войны и разгневанная солдатская масса, мог быть превращен в действие, мог вызвать революционный взрыв. Но взрыв этот в те дни еще некому было возглавить. В руководстве социалистической партии не было единства и не было человека, который мог бы взять инициативу в свои руки. Но все-таки вопрос о возможности непосредственной борьбы пролетариата за власть был впервые поставлен именно в те дни, в ноябре семнадцатого года, когда до Италии докатилось эхо залпа «Авроры». И поставили этот вопрос два человека — инженер Амадео Бордига и журналист Антонио Грамши.
Это было в дни Капоретто! Социалистическая партия предполагала провести свой чрезвычайный съезд в Риме. Однако это было запрещено правительством. Тогда решили провести съезд во Флоренции. Провести тайно.
Но организационный комитет совершил непростительный промах. Первое заседание решено было провести прямо в помещении социалистической федерации.
Трудно сказать, на что рассчитывали флорентийские конспираторы, но только вместе с делегатами (а их было человек сорок всего) явилась целая орава карабинеров и полицейских.
Делегатам было предложено поговорить с префектом. Префект Флоренции заявил, что закроет заседание после полуночи.
До полуночи времени было достаточно, и делегаты решили обсудить положение.
Присутствовали Серрати, Ладзари, Фортикьяри, Кароти, Грамши и Бордига, не говоря о лицах, менее заметных в партии.
Совещание это было поневоле краткосрочным, почти молниеносным. Но это было первое появление Грамши и его грядущего антагониста — Бордиги, так сказать, на всеитальянской трибуне, первая их акция в масштабах страны.
Запомним дату флорентийского совещания — 18 ноября 1917 года.
А пока вернемся к дням Капоретто. Результаты наступления были сокрушительными. Австро-германцы продвинулись на сто двадцать километров. Потери итальянской армии были громадны. Она потеряла 300 тысяч одними только сдавшимися в плен. Французы и англичане явно всполошились. И было отчего! На итальянский фронт прибыл французский главнокомандующий генерал (будущий маршал) Фош. Прибыл также английский генерал Робертсон. Но дело не ограничилось одними только военными, хотя бы и в самых высоких чинах. Италию поспешно навестил глава английского правительства Ллойд-Джордж. Прибыл также и французский премьер Пенлеве. Видимо, англичанам и французам было уже не до тонкой дипломатии: они с места в карьер выложили свои требования: сместить Кадорну, сместить все итальянское верховное командование! Только при этом условии страны Антанты соглашались оказать Италии необходимую помощь. Итальянским властям было уже не до престижа. Следовало подчиниться диктату. И они подчинились Был смещен Кадорна. Был снят также и его начальник штаба — генерал Порро. Главнокомандующим был назначен генерал Диац. Кое-кто из пылких патриотов сокрушался, что новый итальянский главнокомандующий носит явно не итальянскую (скорее испанскую) фамилию. Но дело уже было сделано. На итальянский фронт вскоре прибыло двенадцать английских и французских дивизий. Положение было спасено, катастрофа ликвидирована. Но многое в Риме изменилось. Правительство Бозелли пало еще 25 октября, едва только пришли первые известия о поражении. Новым главой правительства стал Орландо. Против этого мало кто мог возразить — считалось, что это человек одаренный и деятельный. Но нужно было бросить кость и нейтралистам-буржуа, которых было немало в тогдашней Италии. Нужно было ввести в состав правительства человека, которого нейтралисты сочли бы своим. И в правительство вошел новый министр финансов Нитти, в прошлом убежденный нейтралист, близкий к Джолитти и джолиттианцам. Назначение это удовлетворило определенные круги. Возможно, что в какой-то мере оно было воспринято как залог быстрейшего достижения какого-либо реального выхода из создавшейся коллизии. Население Италии, естественно, все меньше и меньше верило в возможность победоносного завершения войны. И тут стоит рассказать об одном эпизоде, забавном и грустном в одно и то же время. В самый разгар событий под Капоретто в городе Брешии по каким-то соображениям, должно быть научно-археологического порядка, из местного музея без ведома префекта или каких бы то ни было иных городских властей на глазах у населения была вынесена статуя Ники — Крылатой Победы.
И вот всю Брешию охватила паника. Говорят, что итальянцы ненужно-суеверны. Но едва ли необходима была чрезмерная доза суеверности, чтобы усмотреть в выносе Крылатой Победы из городского музея некий скверный знак, некое дурное предзнаменование! Уж очень все в точности совпало!
Слухами полнилась в эти дни итальянская земля. Слухами самыми разноречивыми. Говорили, что командованию было известно о намерении австро-германцев перейти в наступление еще за месяц до начала событий. Говорили, что за две недели до наступления итальянскому генштабу было уже известно, что наступление это будет направлено в сторону Капоретто. А там была оставлена всего одна линия. В тыловых траншеях не было ни души. Маневренной резервной армии не оказалось, а предполагалось, что она непременно должна быть введена в действие в подобном случае. Уверяли, что всему виной была скверная погода, туман. И что наступлению предшествовали непрерывные газовые атаки. И что у итальянцев не было подходящих противогазов. И что груды итальянских трупов усеяли поля в районе прорыва. И еще что неприятельские войска в районе главного натиска были вчетверо многочисленнее итальянских. А еще уверяли, что уже 24 октября к трем часам дня верховное командование было уже изолировано. Так все это было или не так — трудно проверить. Впрочем, Кадорна (а его сместили и перебросили на чисто декоративный пост в верховном межсоюзническом органе) отказывался признать себя побежденным. «Я,— уверял он,— не генерал, потерпевший поражение, я жертва предательства, вместе со мной была предана Италия. В течение двух дней я потерял шестьсот тысяч человек. За первой линией были расположены пять сильно укрепленных линий!»
Генерал Кадорна стремился сохранить лицо. Степень его ответственности за происшедшее, конечно, трудноустановима. Но главное было уже не в нем. Капоретто было уже пройденным этапом, пренеприятным событием, которое с превеликим трудом удалось как-то замять, избыть, если подобного рода глаголы применимы к свершениям исторического порядка. А замяв и избыв, старались как можно быстрее позабыть и не вспоминать более.
Иные задачи становились в порядок дня. Итальянская буржуазия (интервенционистского толка) выдержала, что называется, характер, не сдала позиций. Нейтралистов удалось как-то приструнить, замазать им рот. Союзники спасли положение на фронте. Но итальянская армия еще не оправилась от сокрушительного поражения. На это потребовалось время. И немалое. Целый год.