ОТЕЦ СОЛДАТАМ

ОТЕЦ СОЛДАТАМ

В конце ноября Конгресс реорганизовал военный совет, и Ричард Генри Ли постарался, чтобы туда вошел Томас Миффлин. Как мы помним, в августе 1775 года Вашингтон назначил его первым квартирмейстером Континентальной армии. Миффлин хорошо зарекомендовал себя на этом посту, хотя, конечно, ему больше нравилось быть полевым командиром (он дослужился до бригадного генерала), однако замены ему пока не было. Появлялись какие-то темные слухи по поводу злоупотреблений, якобы допущенных Миффлином; он сам потребовал провести расследование, и поэтому оно не состоялось. Миффлину доверяли все, и прежде всех продвигавший его Вашингтон. Но оказалось, что он плетет интриги за спиной бывшего патрона с целью его сместить. Для Вашингтона это был жестокий удар — уже второй после тайного письма Джозефа Рида генералу Ли. Но теперь дело принимало куда более серьезный оборот. Лафайет предупреждал, что члены Конгресса молятся на Гейтса. «Мы каждый год приносим тысячи жизней и миллионы средств в жертву некомпетентности нашего главнокомандующего, — возмущенно писал генеральный прокурор Пенсильвании Джонатан Диккинсон Серджант конгрессмену из Массачусетса Джеймсу Ловеллу. — Он проиграл два сражения из-за таких грубых ошибок, каких не сделал бы и новобранец, прослуживший всего три месяца». Наконец, Миффлин настоял на назначении Горацио Гейтса председателем военного совета. Таким образом, Вашингтон становился подотчетен Гейтсу. С другой стороны, просьба Конвея об отставке — чтобы вернуться служить во Францию — не была принята.

Вашингтон всё еще требовал от Гейтса объяснений по поводу давешней записки Конвея, раскрывшей ему глаза на заговор против него. Не отвечая на вопрос по существу, Гейтс возмущался тем, что его личные бумаги могли попасть в чужие руки. Верно, это Гамильтон рылся в его личной переписке и тайно снял копию с письма, а «столь великие преступления не должны оставаться безнаказанными». Вашингтону пришлось раскрыть источник информации — болтливого адъютанта самого Гейтса, Джеймса Уилкинсона.

Тринадцатого декабря Военный совет создал систему инспекций, чтобы положить конец дезертирству, обеспечить целевое расходование общественных средств и наладить обучение солдат военному делу. Главным инспектором был назначен не кто иной, как Томас Конвей, которого, вопреки мнению Вашингтона, всё-таки произвели в генерал-майоры. Более того, он теперь уже не подчинялся Вашингтону и обладал обширными полномочиями.

У главнокомандующего сейчас голова болела совсем о другом: где разместить на зиму его армию бродяг и голодранцев? Хоу с комфортом зимовал в Филадельфии, британских солдат были вынуждены принять на постой горожане, а Континентальная армия опять оказалась в чистом поле, на снегу, без единого одеяла. На письма о том, что солдаты голодают, Конгресс ответил циничной рекомендацией не деликатничать с местным населением и реквизировать всё необходимое. Как похвалялся Ловелл Сэмюэлу Адамсу, этой резолюцией «полубога щелкнули по носу».

Если бы Вашингтон ушел вглубь Пенсильвании, люди Хоу смогли бы свободно разорять фермы в окрестностях Филадельфии, а Континентальный конгресс в Норке и Законодательное собрание Пенсильвании в Ланкастере остались бы без защиты. Кроме того, в сельской местности все удобные места уже были заняты беженцами из столицы.

В конечном итоге Вашингтон выбрал для зимнего лагеря поселок Вэлли-Фордж на берегу реки Скулкилл, в 32 километрах северо-западнее Филадельфии — по его собственному позднейшему признанию, «унылое и неудобно расположенное место». Но в теории это место выглядело идеальным: довольно высокая горная гряда обеспечивала ему защиту; войска Хоу находились в целом дне пути; окрестные леса могли снабжать материалом для строительства хижин и дровами; запасов продовольствия на местных фермах хватило бы для пропитания армии, а чистую воду можно брать из реки. 19 декабря армия принялась обустраиваться в Вэлли-Фордж.

Пенсильванские законодатели наперебой порицали Вашингтона: он уводит армию в лагерь, вместо того чтобы сражаться, — как будто этот лагерь был раем земным. «Могу уверить этих джентльменов, — писал 23 декабря главнокомандующий новому председателю Конгресса Генри Лоренсу, — что гораздо проще и не так огорчительно цедить упреки, сидя в уютной комнате у жаркого очага, чем удерживать холодный холм, открытый всем ветрам, и спать на снегу и морозе без теплой одежды и одеял. Но если в них мало сочувствия к голым, бедствующим солдатам, то я сочувствую им всей душой, мне больно из-за этих страданий, облегчить или прекратить которые не в моей власти».

Какие сражения? Больше всего Вашингтон опасался, что его голодающая армия попросту разбежится. В том же письме он рассказал, что велел своим солдатам напасть на британских фуражиров, рыскающих по окрестностям, но те не смогли выполнить задание. Чем кормить людей? У него на всех 25 бочонков муки, а мяса вообще никакого! Кроме того, у солдат по одной рубашке, а бывает, что и той нет, около трех тысяч человек непригодны для дела, потому что разуты; мыла нет и в помине; люди не спят которую ночь, греясь у костров, так как одеял тоже нет. «Три-четыре дня плохой погоды нас доконают».

Вашингтон ехал в Вэлли-Фордж по кровавым следам, оставленным на обледеневшей дороге босыми обмороженными ногами его солдат. Добравшись до места, поселился в двухэтажном каменном домике при мельнице, построенном Айзеком Поттсом — владельцем кузницы (Forge), которая и дала поселку название. На втором этаже генерал спал, на первом — работал. Адъютанты спали на полу тесного «кабинета», прижавшись друг к другу; обедали в примыкающем к дому бревенчатом сарайчике. Вашингтон был крайне щепетилен во всём, что касалось частной собственности: он взял этот домик в аренду, а не реквизировал его.

Первым делом требовалось построить для людей теплые сухие хижины. Полки поделили на бригады по 12 человек, которые валили лес и строили себе домики. Чтобы подать пример, в период этой стройки Вашингтон спал посреди лагеря в палатке. Для ускорения процесса он привнес элемент соревнования: пообещал 12 долларов бригаде, которая первой выстроит себе хижину, и сотню любому, кто придумает, чем покрыть крышу вместо дерева, оказавшегося в дефиците.

Томасу Пейну солдаты, стучавшие по бревнам тупыми топорами, напоминали семейство бобров: «…каждый при деле, одни тащат бревна, другие — глину, остальные скрепляют одно другим». В течение месяца на ровном месте выросли две тысячи времянок, выстроившихся параллельными рядами.

Внутри было темно и тесно; 12 мужчин должны были уместиться в помещении величиной 14?16 футов (4,6?5,3 метра). По обе стороны от двери размещались узкие нары в три яруса. Многие солдаты набрасывали поверх хижин палатки, чтобы не так продувало пронизывающим ветром. Привилегией офицеров было жить в домике с деревянным полом, рядовые же довольствовались земляным.

Вопрос с пропитанием стоял очень остро. Вашингтон как-то не учел, что местные фермеры предпочтут продавать свой товар британским войскам в Филадельфии за твердую валюту — фунты, а не изголодавшимся соотечественникам за обесценившиеся бумажки, которые печатал Конгресс. «Я не говорю о том, чтобы сразу отмести идею патриотизма, — писал главнокомандующий в Йорк, пытаясь достучаться до Конгресса, — но осмелюсь утверждать, что в большой и длительной войне не выстоять на одном лишь этом принципе». Короче говоря, идеи в рот не положишь…

На рождественском ужине Вашингтон со своей свитой довольствовались барашком, картофелем, капустой и хлебными корками, запивая их водой. Офицеры были особенно удручены отсутствием горячительного. После сражения при Брандевин-Крик Вашингтон потерял почти весь свой обоз, в котором возил посуду, столовые приборы и кухонную утварь, и теперь приходилось орудовать одной только ложкой. Но он прекрасно понимал, что находится в привилегированном положении по сравнению со своими солдатами: «Наши больные голы, и здоровые голы, и несчастные люди в плену тоже голы!»

Двадцать седьмого декабря в лагерь явился Томас Конвей, чтобы сообщить Вашингтону о своем назначении главным инспектором и получении чина генерал-майора. Главнокомандующий умел владеть собой. Он принял посетителя с «учтивой церемонностью» и ледяной вежливостью, от которой людям обычно становилось не по себе. Что касается назначений, то пусть Конвей знает: его повышение — пощечина для бригадных генералов, поболее его послуживших делу американской свободы, а инспектировать он ему ничего не даст, пока не получит четких указаний от Конгресса.

Пожаловавшись в Конгресс на холодный прием, оказанный ему в Вэлли-Фордж, Конвей настрочил письмо Вашингтону, написав в нем всё то, что не решился бы высказать прямо в глаза: «Я понимаю, что Ваше отвращение ко мне вызвано письмом, написанным мной генералу Гейтсу». Между прочим, в европейских армиях подчиненные вольны высказывать свое мнение о начальстве и никто их за это не преследует. Неужели в этой стране наступает эра тирании и инквизиции? «Поскольку Вы даже вида моего не выносите в Вашем лагере, я готов поехать туда, куда направит меня Конгресс, даже во Францию».

Вашингтон пришел от этого письма в такую ярость, что Джон Лоренс был уверен: не будь войны, генерал непременно бросил бы в лицо наглецу перчатку. (На самом деле Вашингтон отвергал дуэли, считая их феодальным пережитком.) «Это такое оскорбление, — писал он отцу, председателю Конгресса, — какое Конвей никогда не посмел бы нанести, если бы положение генерала не делало для него невозможным получить удовлетворение в частном порядке».

Конгресс не стал усугублять конфликт и перевел Конвея к генералу Мак Дугаллу в Нью-Йорк.

Отчаявшись добиться чего-то от Конгресса, Вашингтон стал рассылать циркулярные письма штатам. Еще в ноябре был составлен проект Статей Конфедерации — основного закона будущего американского государства. Центральная власть была слаба, и штаты, пользуясь обретенными свободами, уклонялись от уплаты налогов и поставки рекрутов. Самые даровитые люди оставались дома, «сочиняя конституции, издавая законы и исполняя государственные должности», а посредственностей делегировали в Конгресс.

Оказалось, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Вашингтону было трудно отрешиться от принципов, которым он следовал всю жизнь. Он по-прежнему сурово наказывал солдат, застигнутых во время грабежа местного населения. Виновного привязывали к дереву или столбу и били по голой спине «кошками» (плеткой с завязанными на ней узлами); чтобы вынести это наказание, люди стискивали зубами свинцовую пулю. Но и с крестьянами, занимающимися контрабандной торговлей с врагом, он поступал не менее сурово. Многие фермеры старались обойти запрет, посылая в Филадельфию жен и детей с повозками, нагруженными продовольствием, в надежде на то, что американские часовые их пропустят. В конце января окончательно выведенный из себя главнокомандующий издал приказ казнить кого-нибудь из виновных в назидание другим. Не видя другого выхода, он решил вывести из строя мельницы, работающие на врага, и послал солдат вынуть оси и валы из водяных колес. Натанаэль Грин с тысячей солдат прочесывал окрестности, конфискуя весь обнаруженный скот. Но даже несмотря на эти чрезвычайные меры, армия голодала, поскольку фермеры прятали свое движимое имущество в лесах и болотах.

Люди питались лепешками из муки, замешанной на воде, которые пекли на раскаленных в костре камнях. Иногда за весь день у них и крошки во рту не было. «Вот подают миску говяжьего супа — из жженых листьев и грязи, от которого стошнило бы самого Гектора, — писал в дневнике доктор Олбидженс Вальдо из Коннектикута. — Вот идет солдат: его босые ступни видны сквозь изношенную обувь, ноги почти голые под клочьями единственной пары чулок; штаны не прикрывают наготы, рубашка свисает лохмотьями, волосы всклокочены, лицо исхудало; всем своим видом он являет заброшенность и уныние».

Один из французов, бывших в лагере, «заметил солдат, использовавших вместо плащей и накидок шерстяные одеяла, подобные тем, что носят пациенты во французских госпиталях». Позднее он понял, что это были офицеры и генералы. Даже палатки порвали на полосы, из которых пытались соорудить подобие рубашек. Нищета добралась и до ставки главнокомандующего: Билли Ли, прислуживавший Вашингтону за столом, был «неприлично» наг.

От постоянно горевших костров всё пространство лагеря покрылось жидкой грязью. Повсюду валялись разлагающиеся конские трупы, наполняя зловонием зимний воздух. Людям приходилось самим впрягаться в повозки, чтобы доставлять в лагерь припасы. По просьбе Вашингтона Конгресс назначил квартирмейстером Натанаэля Грина вместо Томаса Миффлина, довольно небрежно исполнявшего свои обязанности. Грин сначала отказывался, но потом принял должность, решив таким образом загладить свою вину за прошлые просчеты.

И при таких условиях армия всё-таки не разбежалась. Именно Вашингтон сумел поддержать в солдатах угасающий боевой дух и стал главной цементирующей силой. Каждый день он появлялся среди них, величественный и непоколебимый. «Я не мог отвести глаз от этого внушительного лица, серьезного, но не сурового, любезного, но без фамильярности, — писал один француз. — Преобладающим выражением его было спокойное достоинство, сквозь которое проглядывали стойкие чувства патриота. Командующий был отцом своим солдатам».

Не всё было так однозначно. В хорошие дни, проезжая верхом мимо хижин, генерал слышал патриотическую песню «Война и Вашингтон»; в иные в спину ему неслось: «Нет хлеба — нет солдат!» Однажды к дому Поттса даже явилась группа воинственно настроенных людей, пытавшихся устроить что-то вроде мятежа. Вашингтон вышел к ним. Они сказали, что пришли выяснить, понимает ли он, насколько им тяжело. Он понимал. «Можно только восхищаться несравненным терпением и преданностью нагих и голодающих солдат», — писал он в дневнике.

Сам Вашингтон сильно тосковал по Маунт-Вернону. Возможно, в глубине души он был бы даже рад своей отставке, которая позволила бы ему, наконец, заняться тем, что дорого и мило его сердцу, хотя… Честь для него значила очень много, и он никогда не бросил бы доверившихся ему людей на произвол судьбы. Но он был очень одинок сейчас. А Марта не могла приехать: как раз перед Рождеством, через год после брата Уильяма, умерла ее младшая сестра и лучший друг Анна Мария Бассет, дорогая Фанни. Марту одолевали мысли о том, что и ей не так уж долго осталось жить и скоро она вновь соединится с сестрой — в лучшем мире. Пока же она упросила овдовевшего Бервелла прислать их десятилетнюю дочь Фанни в Маунт-Вернон, желая заменить ей мать.

По счастью, в жизни происходили не только печальные события: в канун Нового года Нелли, жена Джеки, родила вторую дочку, которую назвали в честь бабушки Мартой. Вашингтон понимал, что жена задерживается по важным причинам, но всё же торопил ее с поездкой: путешествие по плохой дороге с замерзшими колдобинами — суровое испытание, отнимающее много времени и сил.

Она прибыла в лагерь в начале февраля, приветствуемая восторженными кликами солдат. Увидела, в каких условиях живет муж, как он осунулся и помрачнел, ужаснулась виду его воинства — и принялась за работу. С раннего утра до позднего вечера каждый день, кроме воскресенья, она руководила кружком женщин, находившихся при армии, и вместе с ними вязала чулки, шила из лоскутков одежду для солдат. Потом, прихватив корзинку, обходила с единственным провожатым самых нуждающихся, находя для каждого слова утешения и делясь всем, чем могла.

Той страшной зимой в Вэлли-Фордж были веселая Кэти Грин, ничуть не похудевшая Люси Нокс и элегантная леди Стерлинг со своей модницей-дочерью леди Китти; Вашингтон был особенно «увлечен» последней, а Китти даже попросила у него прядь волос на память. Азартные игры в лагере были запрещены; на фоне всеобщих страданий было не до танцев, но дамы пытались внести хоть какую-то радостную ноту в эту жизнь, устраивая музыкальные вечера с пением, чаем и кофе. На день рождения Вашингтона, которому исполнилось 46 лет, был дан концерт полкового оркестра, состоявшего из флейты и барабанов. (Вашингтон заставлял музыкантов регулярно упражняться. Поскольку они слишком уж ревностно подошли к делу, он ограничил время репетиций одним часом утром и еще одним после обеда. Сложнее всего было добиться однообразия в исполнении; специальным распоряжением генерал запретил барабанщикам стучать кто во что горазд, поскольку барабаны должны подавать армии четкие сигналы.)

Юный Лафайет в самом деле занял в сердце бездетного Вашингтона место сына, относясь к нему с неподдельным почтением и искренней любовью. Вашингтон, ценивший в людях добросовестность, не мог не отметить этого качества в молодом французе, который старался использовать свое пребывание в Америке для самосовершенствования. «Я читаю, учусь, присматриваюсь, прислушиваюсь, размышляю… Стараюсь говорить поменьше, чтобы не сболтнуть глупость, или не сделать чего-нибудь неразумного», — писал Лафайет жене.

Грин оказался способным квартирмейстером, и к середине февраля снабжение лагеря продовольствием более-менее наладилось. А в конце месяца в Вэлли-Фордж прибыл чудо-богатырь — барон Фридрих Вильгельм Лудольф Герхард Августин, барон фон Штойбен, показавшийся солдатам воплощением бога Марса: сбруя его коня, кобуры пистолетов, его дородная фигура и лицо с крупным носом и мощными челюстями — всё казалось огромным и внушало уважение. Правда, бароном он был фальшивым (этого титула его удостоили Франклин и Дин, снабдившие его в Париже рекомендательным письмом Вашингтону), зато ветераном настоящим: прослужил всю Семилетнюю войну в качестве капитана прусской армии, лучшей в Европе. В Америке бывший капитан разом стал генерал-лейтенантом; но он служил идее (а еще состоял в братстве «вольных каменщиков») и поэтому согласился временно не получать жалованья, ограничившись возмещением своих расходов.

Увиденное в лагере глубоко поразило его. Треть личного состава была больна; у многих были ампутированы отмороженные пальцы ног, а то и все ступни; от недоедания и холода распространились тиф, пневмония, дизентерия, цинга. В больничных бараках, вынесенных за черту лагеря, люди лежали вповалку на полу, дрожа от холода, прося воды воспаленными, потрескавшимися губами. Некоторые заболевшие предпочитали оставаться со своими здоровыми товарищами и заражали их.

С конца лета армию Вашингтона покинули две-три сотни офицеров, и теперь он просто не знал, как сможет возобновить военные действия с началом весны. Штойбен был ниспослан ему Провидением: он не имел себе равных в обучении солдат и наведении дисциплины.

Начал он с гигиены: велел убрать из лагеря гниющую лошадиную падаль, вырыть выгребные ямы не менее чем в сотне метров от хижин — их полагалось забрасывать землей каждые четыре дня и копать новые. После этого пруссак приступил к занятиям. Для начала Вашингтон выделил ему всего сотню людей из своей личной гвардии, и очень скоро они смогли бы заткнуть за пояс англичан по части строевой подготовки. Штойбену тотчас прислали новых учеников, которых он обучил и неведомым им прежде боевым приемам, например штыковым (раньше американцы использовали штыки лишь в качестве вертела для поджаривания мяса). Целыми днями он муштровал солдат на широкой площадке в центре лагеря: учил ходить в ногу, перестраиваться из колонны в шеренгу и обратно. Они путались, сбивались с непривычки; Штойбен, плохо владевший английским и переходивший на французский, когда его не понимали, носился на коне перед строем, изрыгая немецкие, французские и английские ругательства. С помощью Джона Лоренса и Александра Гамильтона он начал писать свою знаменитую «синюю книгу» — учебник по строевой подготовке (он будет использоваться вплоть до Гражданской войны 1861–1865 годов). Дело пошло. В марте Вашингтон уже мечтал о том, как выведет на поле боя 12 тысяч своих прекрасно обученных солдат, заслуживших «восхищение всего мира, любовь своей страны и благодарность потомков». В дополнение к красивым словам каждому солдату выдали по чарке рома или виски.

Но три тысячи человек еще были к тому времени больны оспой. Для пополнения поредевших рядов своей армии Вашингтон решился на шаг, который пару лет назад показался бы ему немыслимым: согласился зачислить в солдаты чернокожих. Еще в январе власти Род-Айленда пообещали освободить рабов, которые пожелают вступить в «черный» батальон, — таких очень скоро набралось 130 человек. Примеру Род-Айленда последовали Массачусетс и Коннектикут. Рабовладельцев, отправлявших в армию своих невольников, освобождали от военной повинности. Под воздействием новых веяний Вашингтон написал своему управляющему в Маунт-Вернон, чтобы тот не продавал рабов без их согласия. Но Лунд Вашингтон, попробовав следовать этому указанию, ответил, что тогда негров вообще будет невозможно продать: никто не захочет. Однако продажа рабов с аукциона — надежный источник доходов…

В апреле, с возвращением теплых дней, ожививших и природу, и людские надежды, события стали развиваться в ускоренном темпе. Устав от притязаний Конвея, Конгресс удовлетворил его очередное прошение об отставке; «заговор» против Вашингтона провалился. Молодые офицеры поставили своими силами в Вэлли-Фордж любимую пьесу Вашингтона — «Катона» Джозефа Аддисона — и сыграли ее перед многочисленными зрителями, восторженно принявшими спектакль. Позже в лагере состоялся спектакль иного рода: туда явился генерал Чарлз Ли со своими собаками, освобожденный британцами после полугодового комфортного плена в Нью-Йорке. Вашингтон встречал его верхом на подступах к Вэлли-Фордж, в сопровождении «почетного караула», выученного Штойбеном. Ли остался верен себе: такой же самоуверенный, невоздержанный на язык и неопрятный. Уполномоченный по делам военнопленных Элиас Будино вспоминал, что утром генерал «был так грязен, будто всю ночь провел на улице». В частных письмах он по-прежнему заявлял, что Вашингтону нельзя доверить и взвода, что его армия находится в еще худшем состоянии, чем он ожидал, и без него главнокомандующий как без рук, потому что его офицеры никуда не годятся; однако в глаза он говорил совсем другое.

В конце апреля 1778 года Вашингтон получил неофициальное известие, что 6 февраля Франция признала независимость Америки и заключила с ней военный союз, а также договор о предоставлении Франции режима наибольшего благоприятствования в торговле. Бенджамина Франклина отныне принимали в Версале как посла Соединенных Штатов. Узнав об этом, пылкий Лафайет расцеловал Вашингтона в обе щеки, а у самого генерала на глаза навернулись слезы радости.

«Всемогущему повелителю Вселенной было угодно благосклонно выступить в защиту Соединенных Штатов Америки и, даровав нам могущественного друга среди государей всего мира, утвердить нашу свободу и независимость на прочном основании; нам следует выделить день для вознесения благодарности за Божественную доброту», — писал Вашингтон в приказе по армии от 5 мая 1778 года. На следующий день в девять утра выстроили все полки и торжественно зачитали им оба договора, после чего 13 раз выстрелили из пушек. Две шеренги пехотинцев дали ружейный залп; солдаты спели «Да здравствует французский король» на мотив британского гимна; французских офицеров обнимали. Вымуштрованная Штойбеном пехота молодцевато промаршировала перед Вашингтоном, который был на седьмом небе от счастья; в благодарность Штойбена назначили главным инспектором в чине генерал-майора. Прямо на улице для офицеров накрыли столы, ломившиеся от мяса; за них уселись полторы тысячи человек; вино лилось рекой. Вашингтон даже сыграл с молодыми офицерами партию в крикет. Когда в пять часов дня он поскакал к себе, солдаты рукоплескали ему и кричали «Да здравствует Джордж Вашингтон!»; тысячи шляп взлетали в воздух. Главнокомандующий, сопровождаемый адъютантами, останавливался, оборачивался и кричал «ура!».

Ночью он выслал патрули для охраны лагеря, опасаясь, как бы неприятель не захватил их врасплох посреди празднований, как сделал он сам с гессенцами в рождественскую ночь 1776 года. Но всё было тихо.

Через несколько дней в лагерь приехал Бенедикт Арнольд, наконец поправившийся после ранения. Солдаты, бывшие с ним при Саратоге, бурно его приветствовали. Арнольд не позволил ампутировать свою многострадальную левую ногу, но она плохо срослась и стала на пять сантиметров короче правой, из-за чего ему было трудно передвигаться без посторонней помощи. Вместе с солдатами Вашингтона Арнольд принес присягу на верность Соединенным Штатам.

Пора было нанести решающий удар.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.