Отец и сын

Отец и сын

15 июня 1979 года в Доме кино состоялась премьера «Сталкера». Выступая перед показом фильма, Андрей был краток:

– Я, конечно, волнуюсь. Мне хотелось бы поблагодарить съемочную группу… Было отснято 2 тысячи метров из 2 700, но их по техническим причинам пришлось выбросить в корзину. Поэтому те, кто пришел в этот момент на съемочную площадку, знали, что работать придется почти бесплатно, так как премии уже не дадут. Я знаю, что фильм многим не понравится. Я даже знаю, кому персонально он не понравится. Но я снимал его для тех, кому он понравится. Я благодарю всех, кто пришел сюда.

Премьерный показ был принят «на ура», с овацией. После показа мы спросили отца режиссера, вписались ли его стихи в картину. Арсений Тарковский улыбнулся, пожал плечами:

– Не знаю. Впрочем, где вы видели отца, недовольного своим сыном? Очень милый фильм, нечто сюрреалистическое, не правда ли?

Впервые Арсений познакомился с режиссурой сына в 1956 году, посмотрев его курсовую короткометражку, снятую по рассказу Хемингуэя «Убийцы».

Вспоминает Александр Гордон:

Ставить «Убийц» предложил Тарковский. После большого перерыва студентам разрешили ставить современных американских авторов. Анализируя рассказ, мы понимали, что снимать будем маленькую психологическую драму… Роли распределили среди студентов мастерской: Ник Адамс – Юлий Файт, Оле Андерсон, затравленный боксер, обреченно ожидающий своего конца, – конечно же, Василий Шукшин… Хозяина закусочной играл я. Реквизит в институте был нищенский. Все несли из домов – своих, родственников и знакомых. Помню, Андрей принес круглые настенные часы и бабушкин саквояж для Шукшина. Устроить в павильоне американский бар (а в те времена бар был чуть ли не олицетворением разврата), уставленный бутылками с иностранными наклейками, было событием в институте; к нам ходили на экскурсии… Тарковский работал серьезно и весело одновременно, давал время операторам-студентам – А. Альваресу и А. Рыбину – на тщательную работу со светом. Он создавал большие паузы, рождал в них напряжение, требовал естественности и простоты в актерском поведении. В маленьком фильме не было музыки, только речь да насвистывание одного из посетителей бара, которого играл сам Андрей.

Арсений Тарковский смотрел «Убийц» вместе с друзьями, четой Аграновских, и на их восторженные отзывы задумчиво проговорил:

– Бедный Андрюша, трудно ему будет, очень трудно… Ведь он не отступится от своего видения мира, а они будут его ломать…

Лариса Миллер вспоминает, как однажды, уже в 70-е годы, Арсений Тарковский сказал ей:

– Сегодня был Андрей и рассказал сон: мы с ним по очереди ходим вокруг большого дерева: то я, читая стихи, то он. Скрываемся за деревом и появляемся снова.

Сон был длинный. Я не придала этому рассказу значения и мало что запомнила. А позже поняла, что этот сон был началом «Зеркала»… Арсений Александрович видел фильм много раз, хотя это давалось ему не просто, и он всегда имел при себе валидол.

Отношения отца и сына, Арсения и Андрея Тарковских – невероятно сложная тема. Ее нельзя раскрыть до конца, можно лишь наметить контуры, обозначить маршруты, по которым пойдут будущие исследователи.

В «Зеркале» Андрей отождествил себя и отца, наложил прошлое на настоящее, а настоящее – на будущее в лице Натальи (Ирмы Рауш) и ее сына Игната (сына Ирмы и Андрея). Донателла Баливо, рассказывая о римском периоде жизни Андрея, говорит, что иногда он был веселым и шутил, как ребенок, но «вдруг вспоминал реальность и умолкал, словно считал, что не имеет права быть счастливым. Быть может, он чувствовал себя виноватым за то, что оставил свой дом и своего сына; он боялся, что с Андрюшей произойдет то же самое, что случилось с ним и с его отцом».

После того как Андрей сошелся с Ларисой, отношения с отцом надолго прервались. Арсений, которому была симпатична интеллигентная, сдержанная Ирма, не хотел встречаться с Ларисой (по его представлению, вульгарной особой). Этого Лариса, конечно, не могла простить. Вообще-то, ее не жаловали и другие родственники Андрея. Она отвечала той же монетой.

Но и сам Андрей к близким (за исключением отца) после триумфа «Иванова детства» стал относиться, мягко говоря, прохладно. Как свидетельствует Александр Гордон (да и другие мемуаристы), с родственниками, особенно с сестрой, Андрею было скучно и неинтересно.

Ему казалось, что он теряет драгоценное время жизни. <…> Успехи, знаменитые друзья, любовь к искусству и само творчество увлекли его, и было ему не до родных, даже самых близких. И я, и Марина оказались на обочине его интересов, вне его круга.

Примерно тот же упрек Гордон адресует и тестю, Арсению Тарковскому:

Сказать, что Маринин отец был человеком, который постоянно, изо дня в день заботился о своих близких, я не могу. Он был из тех людей, у которых любовь и внимание проявляются спонтанно, совпадая с получением гонорара или отлучкой жены.

Затем, правда, следует важный реверанс:

Но когда случались в семье важные события, радостные или печальные – рождения, похороны, – он обязательно принимал в них участие.

Если попытаться определить бытие «клана» Тарковских во второй половине XX века, на наш взгляд, уместно предложить такую формулу: «Все против всех». За одним исключением – отец и сын. Вот кто всегда чувствовал между собой кровную связь и великую привязанность, несмотря на происходивший иногда разлад в отношениях.

Какие бы умильные стихи не писал Арсений любимой доне Марине (как называл он дочку на украинский манер), она не была в его глазах гениальным продолжением рода Тарковских. Впрочем, и в сына Арсений не верил до той поры, пока тот не снял фильм «Андрей Рублев».

Фильм «Иваново детство» Арсению, на личном примере ощутившему грубую прозу войны, казался поэтической фантазией, сказкой, поддерживающей советские мифологемы о Великой Отечественной. Вероятно, поэтому он никогда не высказывал похвал этому фильму. Он-то понимал, что все было не то и не так. Ему претила сама идея поэтизации войны, пусть даже и с точки зрения ребенка. Заметим еще, что в фильме выведен образ матери Ивана, но ни разу не возникает тема его отца.

Как ни странно, Андрей Тарковский, желая показать ужасы войны, способствовал ее возвеличиванию, даже поэтизации. Зачем снимать войну так красиво, так эстетично, в стиле итальянского неореализма?

Задумаемся также: не будь войны, кому был бы интересен некий мальчишка и его сюрреалистические сны? Кому была бы интересна немудреная любовная линия, случившаяся на фоне экзистенциальных событий? Получается, что для выявления гениальности личности нужны события, ввергающие в ужасные страдания всех окружающих, даже весь мир. Недаром «Иваново детство» чрезвычайно высоко оценил Жан-Поль Сартр, один из идеологов экзистенциализма.

Формальное примирение «клана» Тарковских с Ларисой произошло, когда Андрей и Лариса переехали жить в Орлово-Давыдовский переулок.

Здесь нужно сделать небольшое отступление для рассказа о местах жительства Андрея. Известна фраза Воланда из романа «Мастер и Маргарита»: «Хорошие люди москвичи, только квартирный вопрос их испортил». Андрея квартирный вопрос не испортил, но все же повлиял на многие события его жизни.

Первое жилье Тарковских в Москве (с сентября 1932 года) – Гороховский переулок, дом 21, квартира 7. В декабре 1934 года семья переезжает по адресу: 1-й Щипковский переулок, дом 26, квартира 2. Это был двухэтажный деревянный дом, находившийся на территории фабрики.

Тарковские жили в коммуналке, которую А. Гордон описывает так:

На кухне с окошком, выходящим в коридор, постоянно горит лампочка; во время стирок она еле видна. Горит газовая плита, воздух спертый, а от полов дует.

Зимой длинный металлический крюк в тамбуре покрывается инеем. «Заложить дверь на крюк» – значит, обрести покой, защититься. Живут они (Тарковские) в двух смежных комнатках вчетвером – мать, бабушка, брат, сестра. Помещение как бы полуподвальное, небольшие окна выходят во двор всего в полуметре от земли. Дом заселен в основном рабочим людом – выходцами из подмосковных деревень. В правой части длинного коридора – общежитие. Иногда туда наведывается милиция. Наверху живет семья Гоппиусов – совсем другой мир: тишина, уют, в столовой пианино.

Довольно распространенная модель: внизу – ад, наверху – рай, да еще и с музыкой.

После того, как фильм «Иваново детство» получил на Венецианском фестивале «Золотого льва», Андрею Тарковскому (он уже был женат на Ирме) дали двухкомнатную квартиру на улице Чкалова (Садовое кольцо, недалеко от Курского вокзала). Когда Андрей сошелся с Ларисой, сначала они поселились в квартире ее сестры Тоси на Звездном бульваре. Сейчас такое трудно представить, но в то время казалось в порядке вещей, что в небольшой двухкомнатной квартире жили семь человек: сама Тося, затем Андрей и Лариса с дочкой Лялей, мама Ларисы Анна Семеновна да еще племянник Ларисы Сережа, который тогда был женат на Ольге Сурковой!

Андрей ночевал на кухне – постель ему стелили под кухонным столом. Как тут не вспомнить, что Арсений Тарковский в молодости спал под письменным столом у Георгия Шенгели!

Ольга Суркова упоминает, что после развода с Ирмой Андрей получил однокомнатную квартиру на Соколе, в которой никогда не жил, но подтверждения этому факту в других источниках нет.

В 1968 году Андрей, Лариса, ее дочь от первого брака и мама переехали в трехкомнатную квартиру в Орлово-Давыдовском переулке. Первоначально это была коммунальная квартира, где семье Ларисы принадлежали две комнаты, а в третьей проживала престарелая соседка. После смерти соседки комнату отдали Ларисе и, таким образом, появилась отдельная квартира, где в 1972 году состоялось «историческое» примирение отца и сына (о нем чуть ниже).

В середине 1970-х Андрей искал разные варианты улучшить жилищные условия. (Была, например, возможность обмена на квартиру в старинном доме XIX века с камином на Сретенке!) Наконец в 1979 году в доме, построенном на средства «Мосфильма» (напротив киностудии), Тарковский получил две квартиры на одной лестничной площадке и объединил их в одну.

За первые годы жизни с Ларисой Андрей ни разу не привел ее ни к матери, ни к отцу. Наступило отчуждение, едва ли не полный разрыв в отношениях с родными. Единственный человек из близких, с кем Андрей в те годы общался, был Александр Гордон. Однажды он сказал Тарковскому, что отец часто спрашивает о нем, на что Андрей после долго молчания ответил:

– Я не могу к нему идти. И чем дальше, тем мне страшнее. Потом вдруг встрепенулся:

– Слушай, передай ему от меня записку! Сейчас напишу. Он взял листок бумаги, задумался, а потом медленно проговорил:

– Нет, ничего не надо… И со вздохом добавил:

– Думать не мог, что с самыми близкими людьми мне будет так трудно.

Из дневников Андрея Тарковского (запись от 14 сентября 1970 года):

Очень давно не видел отца. Чем больше я его не вижу, тем становится тоскливее и страшнее идти к нему. У меня явные комплексы в отношении родителей. Я не чувствую себя взрослым рядом с ними. И они, по-моему, не считают взрослым меня. Какие-то мучительные, сложные, не высказанные отношения. Как-то непросто все. Я очень люблю их, но никогда я не чувствовал себя спокойно и на равных правах с ними. По-моему, они тоже меня стесняются, хоть и любят. Странно. Мы с Ирой разошлись, у меня новая, другая жизнь, а они делают вид, что ничего не замечают. Даже сейчас, когда родился Андрюшка. (NB. Завтра или послезавтра сходить в загс и зарегистрировать его.) Стесняются прямо со мной заговорить обо всем этом. И я стесняюсь. И так всю жизнь. Очень трудно общаться по принципу «черного и белого не покупать, «да» и «нет» не говорить». Кто в этом виноват? Они или я, может быть? Все понемногу. Но, тем не менее, мне надо еще до отъезда в Японию появиться у отца. Ведь он тоже мучается оттого, что наши отношения сложились именно так. Я же знаю. Я даже не представляю, как сложились бы они дальше, если сломать лед самому. Мне. Но это очень трудно. Может быть, написать письмо? Но письмо ничего не решит. Мы встретимся после него, и оба будем делать вид, что никакого письма не существует. Достоевщина какая-то, долгоруковщина. Мы все любим друг друга и стесняемся, боимся друг друга. Мне гораздо легче общаться с совершенно чужими людьми почему-то…

Андрей Тарковский-младший родился 7 августа 1970 года, но только три месяца спустя Арсений впервые увидел внука. 17 ноября Андрей записывает в дневнике:

Вчера был у нас отец. Познакомился с внуком, который по этому случаю был одет в праздничный голубой костюм. Ну, дай Бог!

Но вернемся к «исторической» встрече в Орлово-Давыдовском переулке. В тот день в квартире сошлись почти все главные действующие лица «семейной саги» (за исключением Ирмы Рауш и Сеньки, сына Андрея от первого брака): Андрей и Арсений, Татьяна Озерская, Мария Ивановна Вишнякова, Лариса Тарковская, ее мама и дочь Лялька, Александр Гордон и Ольга Суркова.

Время действия – 4 апреля 1972 года, день рождения Андрея. И не просто день рождения – 40-летний юбилей. Именно это обстоятельство позволило объединить столь разношерстную компанию.

Сцена так и просится в роман Достоевского: члены одной семьи, между которыми – сплошь противоречия, напряжение, интриги… И вот они все вместе – как-то пройдет эта встреча, какие повороты она сулит – драматические, трагические, комические? Учтем, ко всему прочему, что Мария Вишнякова к этому моменту еще ни разу не видела внука – сына Андрея и Ларисы, родившегося год и восемь месяцев назад. Как вспоминает Ольга Суркова, «крайнее напряжение прямо-таки вольтировало в воздухе в каждом движении, в каждом слове.»

Представим себе, что мы сочиняем пьесу «Юбилей» в стиле XIX века со списком действующих лиц и примечаниями драматурга, дабы господам актерам было проще играть своих персонажей. Это своего рода попытка исторической реконструкции, подобно тому, как по ничтожному фрагменту кости, найденной в вечной мерзлоте, ученые пытаются воссоздать величественный облик мамонта.

Андрей Арсеньевич Тарковский – юбиляр, кинорежиссер, чрезмерно склонный к рефлексии. Взвинчен и возбужден до крайности, можно сказать «наэлектризован». Движения иногда резкие, иногда плавные. Мечется от одного героя к другому, как бы пытаясь своими передвижениями всех примирить и объединить.

Лариса Павловна Тарковская – жена кинорежиссера. Особа внешне эксцентричная, взбалмошная, однако себе на уме. Не прощает никому и ничего. Много говорит. Ко всем обращается с улыбкой.

Арсений Александрович Тарковский – отец кинорежиссера, известный поэт с благородной внешностью. Волнуется, но умеет скрыть волнение. Много курит.

Татьяна Алексеевна Озерская-Тарковская – жена Арсения Тарковского. Светская дама. Внешне любезна, но внутри очень насторожена.

Мария Ивановна Вишнякова – первая жена Арсения Тарковского, мать режиссера. Худенькая, с пучком седых волос, одета скромно. На фоне других женщин выглядит «бедновато», однако видно, что обладает огромным чувством собственного достоинства.

Александр Витальевич Гордон – шурин юбиляра, по профессии кинорежиссер. Простой добрый малый. Звезд с неба не хватает, зато честен и порядочен. Умен. Наблюдателен. Порой гениален. Чтобы зарабатывать на хлеб для семейства, вынужден соглашаться на любую работу, хотя, конечно же, мечтает о большем. В общем, заложник обстоятельств.

Анна Семеновна Кизилова – мать Ларисы Тарковской. Женщина простая, добропорядочная, всю жизнь провела за швейной машинкой, обшивая родных и близких, а также чужих и дальних, дабы заработать деньги для родни. Близорука. В споры не вмешивается. Хочет, чтобы всем вокруг было хорошо.

Л я л ь к а (О л ь г а) – дочь Ларисы Павловны от первого брака. Девочка внешне общительная, но с таинственным внутренним миром.

На сцене: роскошный стол, уставленный самыми «крутыми» для советского времени блюдами: лососевая и осетровая икра, сырокопченая колбаса, малосольный лосось, осетрина горячего копчения, ветчина и т. д.

Гордон (пробуя осетрину). Однако! Такую и в «Национале» не подают.

Л я л ь к а. Ой, это очень вкусно. Это мама с бабушкой готовили.

Андрей. Мама, папа, вы пожалуйста угощайтесь!

Татьяна Алексеевна. Все просто замечательно. Потрясающий стол. (Мужу) Арсюша, не кури так много.

Арсений Александрович. Да-да, Таня, сейчас докурю – и все.

Лариса Павловна. Вы ешьте, ешьте, пожалуйста. Это для вас, все-все для вас.

Мария Ивановна. Тут всего так много – хватит на целую неделю.

Лариса. Ах, мои гусики! (Убегает на кухню.)

Анна Семеновна (вдогонку). Ларочка, не спеши, не перегорят, я на маленький огонь поставила.

Арсений Александрович (шутливо). Гуси-гуси, га-га-га, есть хотите? Да-да-да.

Т а т ь я н а А л е к с е е в н а. Арсюша, не кури так много.

Гордон. А ветчина-то – ого-го!

Андрей. У всех родные, как родные. А мне Бог послал… (в сторону) вот уж глуповаты – что Саша, что сестра.

Лариса (вернувшись с кухни). Предлагаю тост. За Андрея Тарковского, великого русского кинорежиссера! Нет, не просто за великого – за самого великого русского кинорежиссера!

Андрей. Лара, это как-то нескромно. Вы это зря…

Лариса. Нет, не зря. Мы все тут знаем, кто вы для искусства. И кто они, все эти… (Умолкает, пытаясь найти эффектную формулу, убийственную характеристику, объединяющую всех врагов мужа.) Ну, в общем, все они!

Анна Семеновна. А что ж вы заливное-то не едите? Оно вкусное, ешьте, пожалуйста.

Мария Ивановна. Да что-то не хочется. И так всего столько много… Спасибо большое. (Тарковскому) Арсюшенька, передай мне, пожалуйста, воду.

Арсений Тарковский. Да, конечно. (Передает Вишняковой воду и закуривает.)

Татьяна Алексеевна. Арсюша, не кури так много.

Андрей (обращаясь к матери). Мама, нет, ты еще не представляешь – я привезу тебя на наш хутор. Там сохранился фундамент дома, в котором мы жили, и на этом фундаменте выстрою точно – понимаешь меня? точно! – точно такой же дом, в каком мы жили. Наш дом. И только тогда я привезу тебя туда. И ты его сама увидишь, сама проверишь и посмотришь, правильно ли я все помню. И, если будет нужно, если я в чем-то ошибся, то мы, конечно, поправим… Вот увидишь – это будет наш дом! Понимаешь?

Л ар и с а. Колбаску, колбаску берите… Очень хорошая колбаска, сырокопченая.

Андрей. Папа! Вот ты увидишь, что это будет за фильм! Вы все увидите! Это будет – как зеркало всей нашей жизни.

Арсений Александрович. Дай-то бог! Но зеркала разные бывают, в том числе и кривые…

Мария Ивановна (затягиваясь и медленно выдыхая папиросный дым). Ах, Андрей, все это так нескромно. Дал бы ты нам сначала умереть спокойно.

Татьяна Алексеевна (озабоченно). Арсюша, не кури так много.

Арсений Тарковский (гасит сигарету). Как говорил Ницше: «Больше или меньше, все мы юберменши[91]». Это мы с Бугаевским баловались, укладывая в стихи мировую философию. А Шопенгауэра зарифмовали так: «Более иль менее, мир – лишь представление».

Потрясающе точно оценила встречу «клана Тарковских» единственный сторонний наблюдатель Ольга Суркова:

С одной стороны, весь этот вечер был какой-то странной и горестной попыткой поправить и пережить набело свершившуюся уже жизнь, обманувшую Андрея с самого детства. А с другой – было ощущение, что Андрей находился в предвкушении возможности громко заявить о себе в этой семье новым фильмом, таким образом заверив в своем полном соответствии отцу.

У Сурковой даже возникло в этот вечер ощущение, что не только «Зеркало», но, может быть, все творчество Андрея было спровоцировано «болезненным желанием заявить отцу о себе самом, незаслуженно недополучившим от него внимания. Как неожиданная для отца награда и выстраданная сыном месть».

Замечательно точно написал о том, что объединяло отца и сына, Александр Гордон, вспоминая похороны Веры Николаевны, тети Арсения.

Неподвижно, как скала, стоял Арсений Александрович, по лицу потоками лилась вода, и мысли его были где-то далеко-далеко… В нем угадывался фаталист, открытый всем ветрам жизни. На лице его читалось то христианское смирение, то стойкое упорство в противостоянии ударам судьбы. В этом и состоял стержень его характера. В этом Андрей был похож на отца, хотя и по-своему.

Вернувшись с похорон бабушки Веры Николаевны, Андрей записал в дневнике:

Я помню, когда еще я был ребенком и был у отца в гостях в Партийном (!) переулке, пришел дядя Лёва Горнунг (если не ошибаюсь). Отец сидел на диване, под одеялом, кажется, он был нездоров. Дядя Лёва остановился на пороге и сказал:

– Знаешь, Арсений, Мария Даниловна умерла.

Отец некоторое время смотрел, не понимая, потом немного отвернулся и заплакал. Он выглядел очень несчастным и одиноким, сидя на диване под одеялом. Мария Даниловна – это моя бабушка по линии отца. Отец ее очень редко видел. И тоже, кажется, стеснялся чего-то. Может быть, это семейное, вернее, фамильное? А может быть, я и ошибаюсь насчет отца и бабушки Марии Даниловны. Может быть, у них были совсем другие отношения, чем у меня и матери.

Мать иногда говорила о том, что Арсений думает только о себе, что он эгоист. Не знаю, права ли она… Обо мне она тоже имеет право сказать, что я эгоист. Я, наверное, эгоист. Но ужасно люблю и мать, и отца, и Марину, и Сеньку. Но на меня находит столбняк, и я не могу выразить своих чувств. Любовь моя какая-то недеятельная. Я хочу только, наверное, чтобы меня оставили в покое, даже забыли. Я не хочу рассчитывать на их любовь и ничего от них не требую, кроме свободы. А свободы-то и нет, и не будет.

Потом, они меня осуждают за Иру, и я это чувствую. Ее они любят, и любят нормально и просто. Я не ревную, зато хочу, чтобы меня не мучили и не считали святым. Я не святой и не ангел. А эгоист, который больше всего на свете боится страданий тех, кого любит.

Ревность и обиды со всех сторон – вот что окружало отца и сына. Но, говоря честно, в этом были виноваты и они сами. Ольга Суркова вспоминает обиженные восклицания Ларисы о встречах Андрея и Марины у отца:

«Ну хотя бы когда-нибудь они предложили ему хоть какую-то реальную помощь, а? Такие они там все бесчувственные, ужас! Да, никому он там не нужен».

Не берусь судить, где правда. Скорее всего, ее нет. Но у Ларисы были самые глубокие основания не любить их – слишком разными людьми они были.

Оставшись за рубежом, Андрей попросил Суркову во время поездки в Москву навестить его отца. Арсений в это время жил в Доме творчества писателей в Переделкине. Вот как описывает Суркова эту встречу:

Конечно, я видела Арсения Александровича раньше, но еще раз поразилась величественности его облика. Он слушал мой рассказ светски сдержанно, только чуть-чуть подрагивали губы, и где-то в глазах затаилось страдание, которое он не хотел демонстрировать. Лицо его, прорезанное очень глубокими выразительными морщинами, оставалось почти неподвижным.

Я снова рассказала ему историю в Канне во всех подробностях, рассказала о сомнениях Андрея, о попытках с его стороны решить вопрос продления визы и воссоединения семьи с советскими властями полюбовно. Но… Все складывалось так, что если на его просьбы никакого положительного ответа не последует, то он будет вынужден остаться. То есть, как Андрею кажется, его вынуждают остаться, не желая вступать с ним в переговоры…

Во время моего рассказа Арсений Александрович кое-что переспрашивал, вздыхал потаенно и как будто иногда ахал. А когда я наконец собралась уходить, и он встал со мною прощаться, вдруг разрыдался и буквально упал мне на плечо. Это было так неожиданно и непереносимо горько. Никакие слова ничего не могли к этому добавить.

После эмиграции Андрея связь между отцом и сыном стала крайне эпизодичной. Иногда доходили переданные с оказией письма и фотографии из-за границы, но было это чрезвычайно редко – одно-два послания в год. Арсений же и вовсе не писал сыну, – кроме письма, написанного от его имени Мариной по просьбе Ермаша, других, кажется, не было. Но виною здесь не слабое чувство отцовской любви, а угасание Арсения, его возрастающая отрешенность от мира из-за склероза сосудов головного мозга.

Вспоминает Лариса Миллер:

Когда в 77-м зашел разговор об Андрее, Арсений Александрович с грустью сказал, что Андрей давно не звонил, не появлялся и дажене знает, что отец болен и лежит в Голицыне. И, о чудо, возвращаясь из Голицына, мы с мужем оказались в вагоне метро рядом с Андреем. Я бросила случайный взгляд на рукопись, которую он читал, и увидела, что это сценарий о Моцарте. Велико было мое искушение сказать ему, что мы едем от отца, который болен и скучает, но мы не решились, так как не были знакомы. Я много раз встречала дочь Тарковского Марину, которая часто навещала отца.[92]

Мы подружились и иногда перезванивались. Андрея же я видела только дважды в жизни: первый раз в Политехническом музее на вечере Арсения Александровича, второй – тогда в метро. Мой друг Саша Радковский видел его чаще и говорил мне, что порой казалось, будто Арсений младше Андрея. Рядом с А. А., который часто шутил и дурачился, Андрей казался молчаливым и серьезным. Саша видел, как они играли в шахматы. Когда А. А. проигрывал, он так расстраивался, что даже чувство юмора ему изменяло. Он требовал новых партий и играл до тех пор, пока не выигрывал. Если же не удавалось взять реванш, Арсений долго оставался не в духе.

Из воспоминаний Александра Лаврина

Тарковские были слабыми шахматными игроками. Однажды, приехав к Андрею на Мосфильмовскую, я застал его за решением простенькой шахматной задачи. В несколько минут найдя нужное решение, я услышал от Андрея:

– А я никак не мог найти этот ход…

С Арсением Александровичем я играл в шахматы, давая фору – ладью или слона, – между тем, что и сам я играл тогда неважно, бессистемно, дебюты знал очень приблизительно.

Помню одну любопытную встречу у Тарковских 29 декабря 1980 года, которую я подробно описал в дневнике:

Я пришел в 7 вечера. Арсений Александрович был весел, шутил. Вскоре пришла Татьяна Алексеевна и почти вслед за ней – Андрей Тарковский с сыном Андреем, приятным мальчиком лет десяти.

Много спорили – о русской литературе, философии: Шестов, Бердяев, Федоров… Андрей с большим восхищением говорил о Флоренском…[93]

Арсений Тарковский за шахматной партией в Доме ветеранов киноНа обороте фотографии надпись: Саше Лаврину на добрую память. 17. XI.[19]84. АТ.

Я заговорил о теме двойничества. Парадокс: человек должен раздвоиться, чтобы стать самим собой. Найди в себе пару! Только тогда ты станешь единой цельной личностью… Кто твое альтер эго? Ты вынужден быть «другим» (общество, мораль, религия и т. д.). Найди себя изначального, не отвергая себя социального! Эта идея – гораздо глубже всех существующих психоаналитических школ и теорий.

Сняв противоречие между «начальным» и «социальным», решаешь все психологические проблемы. Начальное – это не только биология, физиология. Это весь комплекс самореализации человека как еще несоциального, досоциального существа.

Ход мыслей Андрею понравился, но двойничество – как основную идею развития всего и вся – он отверг. По его мнению, душа зеркальна миру, а мир, жизнь, вселенная развиваются более сложным путем, порой даже без очевидного противостояния каких-то элементов.

Арсений Александрович рассказывал о своих недавних выступлениях в Ленинграде. Помимо других, был, оказывается, вечер в институте культуры. Какие-то катакомбы, переходы, лестницы… Снимал пальто чуть ли не в той комнате, где пушкинский Германн задушил старуху. Денег за выступление не заплатили, хотя и обещали.

Потом перешли из комнаты Арсения Александровича на кухню. Пили чай и говорили о высоких материях. Арсений спросил Андрея об Италии. Тот ответил, что там пока туго идет дело, поскольку сменилось руководство RAI, к тому же у итальянцев нет денег…

– Все деньги в Америке, – резюмировал свою речь Андрей.

– Ну так сними фильм для американцев, – простодушно сказал Арсений Александрович.

– Там это никому не нужно, – сказал Андрей и добавил: – А я сейчас пишу новый сценарий…[94]

Заговорили о будущем России. Я сказал о периоде ремифологизации и о том, что есть люди, которые верят в скорое слияние церкви и советского государства. Андрей долго смеялся, иронически варьируя эту идею.

Вспоминает Лариса Миллер:

Когда Андрей умер, Арсений Александрович уже мало осознавал происходящее. И тем не менее, Татьяна Алексеевна боялась за него, старалась подготовить Тарковского к страшному известию. Узнаво смерти сына, Арсений Александрович плакал. И все же, удар, наверное, был смягчен тем состоянием, в котором он находился. Я была у Тарковских в Переделкине, когда туда приехала Марина, только что вернувшаяся из Парижа с похорон. Она была утомлена и подавлена. Ей трудно было говорить. Арсений Александрович спал одетым на диване. Марина, несмотря на усталость, хотела дождаться его пробуждения, чтобы поздороваться и поговорить. Наконец Тарковский открыл глаза. Марина наклонилась к нему:

– Папа. Папа. Тарковский, увидев ее, спросил:

– Что? Похоронили?

– Похоронили, – ответила Марина.

Больше Арсений Александрович ни о чем не спрашивал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.