ПОБОРНИК НЕЗАВИСИМОСТИ

ПОБОРНИК НЕЗАВИСИМОСТИ

Генерал Ли, раньше всех прибывший в Нью-Йорк (точнее, его принесли на носилках: он страдал от подагры), не знал, как ему быть: город, расположенный на островах, был со всех сторон окружен водой — и как прикажете его оборонять? Крупнее Бостона, но меньше Филадельфии, Нью-Йорк занимал тогда площадь менее одной квадратной мили, то есть десятую часть острова Манхэттен (тогда он назывался Йорк), который растянулся на 11 миль от квартала Баттери на севере до реки Гарлем. На этой территории теснились 20 тысяч жителей. К северу от города шли вперемежку леса, реки, болота и каменистые возвышенности, усеянные небольшими фермочками и крупными загородными усадьбами до самого Королевского моста, представлявшего собой, несмотря на громкое название, узкий деревянный мостик, переброшенный через Гарлем на материк. Лучшие дома и церкви стояли на прямом и широком Бродвее с тенистыми деревьями. Деловой центр города находился на Куин-стрит, рядом с многолюдными верфями Ист-Ривер; правда, большинство населения покинуло город, спасаясь от войны, и этот район затих и обезлюдел. Здание городской управы стояло на Уолл-стрит.

С запада протекала река Гудзон, отделявшая Манхэттен от Нью-Джерси; протока Ист-Ривер (Восточная река) разделяла его с островом Лонг-Айленд, где находилась некогда голландская колония Новый Амстердам, захваченная англичанами и переименованная в Нью-Йорк. По сути, это была не река, а устье с соленой водой шириной в милю, с быстрыми разнонаправленными течениями и приливами, достигавшими двух метров в высоту. Непосредственно у реки, на обрывистом берегу, раскинулась деревушка Бруклин, куда можно было попасть на пароме: всего семь-восемь домишек и старая голландская церковка посреди Ямайской дороги, которая вела от паромной переправы вглубь острова. К западу от Лонг-Айленда, через пролив Нарроус, находится остров Статен. Географическое положение, с одной стороны, превращало Нью-Йорк в крупный морской порт, с другой — сильно затрудняло его оборону. «Признаюсь, я озадачен тем, что делать с этим городом, — писал Ли Вашингтону. — Он окружен глубокими судоходными протоками, и любой, повелевающий на море, будет повелевать городом». Морями правила Британия.

«Объединиться или умереть». Политическая карикатура Б. Франклина в «Пенсильвания газетт». 9 мая 1754 г.

«Не наступи на меня» — первый флаг борцов за независимость, известен с 1775 года. На хвосте гремучей змеи 13 колец погремушек, по числу восставших колоний. Идею этого символа тоже приписывают Франклину

Было ясно, что город не удержать, но и сдать стратегический центр без боя было просто немыслимо. Так считали не только члены Конгресса, сидящие в Филадельфии; настроение в войсках было самое боевое. «Я никогда не задумывался о том, сколько их и сколько нас. Мне казалось, что американцы непобедимы», — вспоминал потом новобранец из Коннектикута Джозеф Пламб Мартин. Вашингтон же был твердо намерен «сделать всё возможное, чтобы расстроить планы неприятеля».

Для начала Ли решил установить пушки для защиты от нападения с моря на маленьком Губернаторском острове в Верхней (Нью-Йоркской) бухте, в поселке Ред-Хук в Бруклине и на мысе Паулус-Хук (ныне Джерси-Сити) на западном берегу Гудзона. С Бруклинских высот можно было обозревать весь Нью-Йорк, гавань и реки, а также длинные, низкие холмы Нью-Джерси; если построить тут форт с восемью пушками, его значение будет таким же, как у Дорчестерских высот в Бостоне. В любом случае, если Нью-Йорк — ключ к континенту, то Лонг-Айленд — ключ к Нью-Йорку, решил Ли.

К прибытию Вашингтона (13 апреля) Ли, по приказу Конгресса, уже находился в Чарлстоне, Южная Каролина, чтобы оборонять город от британцев; командование он передал Израэлю Патнэму, а надзор за сооружением укреплений — генералу Уильяму Александеру из Нью-Джерси, больше известному под именем лорда Стерлинга. Главнокомандующий устроил свою ставку рядом с Баттери, в южной части Манхэттена, откуда начинается Бродвей. Прямо напротив, в сквере Боулинг-Грин, на беломраморном пятиметровом постаменте стояла конная статуя Георга III. Четыре дня спустя до города, наконец, добрались Натанаэль Грин и его люди, попавшие в снежную бурю: от них четыре дня не было известий, и Вашингтон уже начал опасаться за их жизнь. Тогда же, 17 апреля, приехала Марта, и Вашингтоны перебрались на север Манхэттена в особняк, оставленный бывшим главным казначеем британских войск в Америке Абрахамом Мортье. Дом стоял в тихом живописном месте — на Лиспенардском лугу в двух милях от города (ныне — пересечение Варик-стрит и Чарлтон-стрит), а с просторной веранды открывался роскошный вид на реку Гудзон. Однако ставка по-прежнему находилась в доме 1 по Бродвею, известному как «дом Кеннеди». Когда-то его построил шотландский эмигрант Арчибальд Кеннеди, разбогатевший на торговле землей, позже им владел его сын и полный тезка, капитан королевского флота, пока не уехал в Англию. Этот дом с большой парадной лестницей, банкетным залом и салоном в 50 футов длиной считался эталоном элегантности; находившийся за ним сад спускался прямо к берегу Гудзона, а со смотровой площадки на крыше можно было обозревать окрестности на много миль в любую сторону. Как и в Кембридже, Вашингтон держал свою военную свиту при себе, чтобы всегда была при деле.

Первым делом Вашингтон издал строжайшие распоряжения о том, как солдатам надлежит вести себя по отношению к местным жителям, чтобы американская армия выгодно отличалась от британской в Бостоне: в домах, куда они размещены на постой, деревянных полов не рубить, воду и помои в окна не выливать, урожай с полей не воровать. (По сравнению с Бостоном жизнь в Нью-Йорке была очень дорогой.) По утрам и вечерам солдаты становились на молитву, следуя примеру офицеров, по воскресеньям обязательно ходили в церковь. Тем не менее божба и грязная ругань неслись отовсюду.

Сложнее всего оказалось проследить за тем, чтобы солдаты не посещали квартал «красных фонарей» неподалеку от Гудзона, называвшийся «Землей обетованной» (каждую ночь на участке, принадлежащем церкви Троицы, собирались больше пятисот проституток). Здесь царил такой неприкрытый разврат, что армия, продержавшаяся целый год под Бостоном, могла разложиться в Нью-Йорке за месяц. 22 апреля, всего через неделю после прихода Континентальной армии, в одном из борделей нашли изуродованные тела двух солдат; один из них был варварски кастрирован. Его разъяренные товарищи разнесли дом в щепки, никого не пощадив. Вашингтон был вне себя от такого самоуправства и пригрозил виновным суровым наказанием. Он установил комендантский час и объявил, что любой солдат, застигнутый в пьяном виде, подвергнется наказанию, а в случае сопротивления аресту с ним обойдутся, как с неприятелем, то есть пристрелят на месте. Однако при отсутствии мундиров определить, являются ли пьяные посетители борделей солдатами, было практически невозможно. На темных грязных улицах, освещенных лишь тусклыми масляными лампами, каждую ночь вспыхивали потасовки, раздавались крики «Убивают!»; туда устремлялись патрули, хватая драчунов дюжинами без разбора; кого-то потом наказывали, а кого-то отпускали. В довершение всего венерические болезни, уже появившиеся в нескольких американских полках, грозили серьезными потерями еще до подхода британцев.

А то, что британцы придут, не вызывало сомнения. В Лондоне о сдаче Бостона узнали только полтора месяца спустя, и 6 мая парламент бушевал, обличая политику администрации, однако премьер-министр лорд Норт и секретарь по делам американских колоний Джордж Джермейн по-прежнему отстаивали военную линию. Король договорился с ландграфом Гессена об отправке семнадцати тысяч наемников в Северную Америку. Вашингтон учредил систему сигналов между Лонг-Айлендом, островом Статен и Нью-Йорком, чтобы о прибытии вражеских кораблей все были немедленно оповещены.

В мае войска под командованием Джона Бургойна сняли осаду Квебека; Бенедикт Арнольд был вынужден отступить в Монреаль, а затем командовал арьергардом Континентальной армии, оставившей форт Сен-Жан (по свидетельству лейтенанта Джеймса Уилкинсона, он последним покинул форт перед приходом англичан). Конгресс велел Вашингтону послать в Канаду подкрепление, и генерал Салливан с тремя тысячами солдат отправился вверх по Гудзону; в распоряжении главнокомандующего осталось не больше десяти тысяч. «Нас ждет кровавое лето в Нью-Йорке и Канаде, — писал Вашингтон брату Джеку в конце мая, — именно сюда, сдается мне, будут брошены основные силы неприятеля, а мы, как ни жаль, к этому не готовы: нет ни людей, ни оружия».

Вашингтон бывал в Нью-Йорке только дважды, и ему требовалось лично осмотреться на местности. Однако вместо этого он был вынужден торчать в ставке, одолеваемый бесконечной бумажной работой, в том числе перепиской с Конгрессом. Основываясь на планах генерала Ли, он занялся возведением на каменистой возвышенности над Гудзоном двух фортов-близнецов, которые получили названия форт Вашингтона и форт Конституции; эти аванпосты должны были помешать англичанам подняться по реке в Канаду. Генерала Грина он поставил командовать Лонг-Айлендом, и его люди вместе с вновь прибывшей стрелковой ротой из Пенсильвании расположились в Бруклине. Кэти Грин и Люси Нокс со своими младенцами приехали к мужьям.

На Бруклинских высотах строился форт Стерлинга, а на противоположном берегу, у поселка Грейвсенд, еще три укрепления: форт Патнэма в честь Руфуса Патнэма, разработавшего чертежи укреплений, форт Грина в форме звезды на Ямайской дороге и форт Бокса, названный по имени майора Даниеля Бокса, одного из офицеров Грина. Каждый бастион был окружен широким рвом, они соединялись между собой системой траншей длиной в милю. Вооружившись топорами, солдаты рубили деревья, чтобы пушки могли стрелять без помех. Дисциплину установили суровую: солдат, ушедший без позволения, должен был неделю отработать без отдыха.

К началу июня в распоряжении Континентальной армии имелось 121 орудие на Манхэттене, на побережье Нью-Джерси, на Губернаторском острове и в Бруклине. Ежедневно на улицах и на городском выпасе проводились учения, чтобы превратить вчерашних крестьян в солдат.

Войска были расквартированы в пустующих домах, в том числе в роскошных особняках, которые быстро утратили свои пышные интерьеры. Королевский колледж, одно из самых больших и красивых зданий в городе, переделали под армейский госпиталь; книги из библиотеки вывезли, чтобы солдаты не сожгли их в печках.

Двадцать первого мая Вашингтон отправился в Филадельфию для консультаций по поводу военной стратегии, оставив вместо себя генерала Патнэма; за ним волочился шлейф слухов о том, что главнокомандующий хочет подать в отставку. Слухи не подтвердились: под давлением генерала Конгресс решил для привлечения новых солдат учредить премию в десять долларов за добровольное поступление в армию, а также создать военный совет под руководством Джона Адамса, который занимался бы вопросами армейского набора и снабжения войск. Кроме того, Вашингтон уговорил Джозефа Рида примкнуть к армии в должности генерал-адъютанта (начальника административного управления), но в чине полковника, вместо Горацио Гейтса, которого Конгресс отправил в Канаду.

В Филадельфии все разговоры вертелись вокруг провозглашения независимости Объединенных колоний от Великобритании; Вашингтон поднял на смех тех членов Конгресса, кто «до сих пор питается деликатесами примирения». Он знал, что Виргинский конвент в Уильямсберге уже высказался за независимость и Джордж Мэйсон сочинил Декларацию прав, в которой были строки: «Все люди рождаются равно свободными и независимыми и имеют определенные неотъемлемые естественные права… в том числе право на жизнь и свободу с правом приобретения и обладания собственностью и стремления к счастью и безопасности». Этот текст был впоследствии обработан Томасом Джефферсоном.

Джон Хэнкок, благодарный за спасение своей собственности в Бостоне, заказал Чарлзу Уилсону Пилу портрет Вашингтона на фоне освобожденного города. Главнокомандующий согласился позировать с большой неохотой. На портрете он выглядит вовсе не торжествующим победителем, а усталым, осунувшимся, даже плохо выбритым, озабоченным тяжелыми мыслями. В дневнике Пила содержится запись от 1 июня 1776 года: «Сегодня Континентальный конгресс объявил Объединенные Колонии свободными и независимыми штатами». Возможно, он несколько опередил события: 7 июня Ричард Генри Ли внес в Конгресс проект резолюции, провозглашавшей, что «Объединенные Колонии являются свободными и независимыми штатами».

Шестого июня Вашингтон вернулся к армии и был встречен барабанным боем и парадом пяти полков, маршировавших по Бродвею мимо статуи Георга III.

Марта сопровождала мужа в столицу, где наконец-то собралась с духом и подверглась процедуре прививки от оспы. У нее поднялась температура, и несколько недель ей пришлось провести в карантине. 10 июня Джеки Кастис, находившийся с женой в Мэриленде, написал отчиму благодарственное письмо в связи с выздоровлением матери. «Господу было угодно лишить меня отца в самом начале моей жизни, но мне следует возблагодарить Его за то, что Он послал мне такого опекуна, как Вы, сэр. Немногие были окружены такой заботой и вниманием своих собственных родителей, как я. Тот заслуживает называться отцом, кто исполняет его роль».

Наверняка Вашингтону было приятно это признание своих заслуг, но пришлось быстро переключить внимание на более насущные дела.

В Бостоне патриоты и британцы были четко отделены друг от друга, в Нью-Йорке же тысячи солдат Континентальной армии теснились в Южном Манхэттене, в то время как остров Статен находился под контролем англичан, а у песчаной косы Санди-Хук, выдающейся в море от Нью-Джерси, стояли британские боевые корабли. Губернатор Уильям Трайон устроил свою ставку на борту корабля «Герцогиня Гордон», тайно руководя действиями лоялистов, оставшихся в городе. Население Нью-Йорка было в целом настроено пробритански; на Лонг-Айленде, в окраинных поселках и на богатых фермах жили преимущественно голландцы, тоже не поддерживавшие «мятежников». В этой напряженной атмосфере развилась шпиономания, и в начале июня открылась настоящая охота на тори, якобы снабжавших английские корабли провизией и шпионивших за патриотами.

Семнадцатого июня Провинциальный конгресс Нью-Йорка получил донесение от лоялиста Айзека Кетчума, арестованного по подложному обвинению и содержащегося под стражей в Сити-холле — здании городской мэрии, куда был переведен штаб главнокомандующего. Он заявил, что два члена личной охраны Вашингтона, Томас Хикки и Майкл Линч, тоже арестованные по подложным обвинениям, находятся в сговоре с британцами и намерены саботировать оборону Нью-Йорка. Оба якобы уверяли, что, после того как британские военные корабли встанут на якорь в Нью-Йоркской бухте, губернатор Уильям Трайон дарует перебежчикам королевское прощение. Линч и Хикки также туманно ссылались на «стрелков на острове Статен» и «людей с Кейп-Кода», тоже якобы состоявших в заговоре. В ходе следствия выяснилось, что оружейник Гилберт Форбс должен был платить перебежчикам из средств, которые ему передавал мэр Нью-Йорка Дэвид Мэтьюз. Вашингтон тотчас велел арестовать Мэтьюза, что и было сделано в час ночи. Кроме мэра, в тюрьму посадили двух докторов, сапожника, портного, свечного мастера и бывшего школьного учителя. На допросе Мэтьюз подтвердил, что губернатор вручил ему кипу бумажных денег для передачи Форбсу за ружья и мушкеты. (Уже после войны Мэтьюз сделал сенсационное заявление, что он планировал с помощью Томаса Хикки захватить в плен Вашингтона и его охрану. Тогда же Вашингтон был уверен, что в центре заговора стоит Трайон, а Мэтьюз является лишь его орудием.)

В ту же ночь к Вашингтону явился гонец от капитана американской шхуны, захваченной у мыса Анны фрегатом «Грей-хаунд», на котором находился генерал Хоу: 9 июня британские корабли отплыли из Галифакса и движутся к Нью-Йорку.

Вскоре по городу побежали слухи о том, что главнокомандующий не стал есть поданный ему горошек, а когда тот отдали курам, они все передохли. Снова начались аресты. Некоторых нью-йоркских тори вываливали в смоле и перьях, других катали на «деревянной кобыле». Когда Хикки, наконец, отдали под трибунал, оказалось, что заговорщики планировали при подходе британского флота запаять американские пушки в обмен на прощение и вознаграждение. По словам одного свидетеля, около семисот американцев обещали перекинуться на сторону врага; среди заговорщиков было не менее восьми членов личной охраны Вашингтона. Хикки отказался раскаяться, был признан виновным в подстрекательстве к мятежу и бунту и приговорен к повешению. Вашингтон выделил 140 солдат для охраны узников Сити-холла. Он также полагал, что не меньше двух сотен лоялистов скрываются в лесах и болотах Лонг-Айленда, а потому в проливе между островом Статен и Бруклином по ночам курсировали патрули, чтобы перехватывать перебежчиков.

Мэтьюза и нескольких других его помощников отправили в тюрьму в Коннектикут, а там они то ли сбежали, то ли их попросту отпустили без суда. Зато Хикки было решено казнить в назидание остальным, и Вашингтон приказал всем присутствовать 28 июня в 11 утра на его повешении. Он надеялся, что это суровое наказание отвратит войска от мятежа и прочих преступлений, «не приличествующих званию солдата и пагубных для его страны, от которой он получает жалованье и ест ее хлеб». В соответствующем приказе уточнялось, что во избежание подобных прегрешений солдатам следует в особенности «избегать распутных женщин, которые, как следует из предсмертного призвания несчастного преступника, и приобщили его к делам, приведшим к его безвременной и позорной смерти». Виселицу установили на пустыре у начала улицы Бауэри; посмотреть на казнь явилось 20 тысяч человек — практически всё население Нью-Йорка. Хикки отказался от услуг капеллана, назвал собравшихся убийцами и удерживал слезы, пока палач не надел ему на шею петлю.

Тем временем генерал Ли успешно оборонял Чарлстон от британского экспедиционного корпуса Генри Клинтона и кораблей командора Питера Паркера. Англичанам не удалось захватить форт Салливан под командованием полковника Уильяма Моултри и высадить десант. Артиллерийский обстрел форта продолжался несколько часов; одним из ядер был сбит «флаг Моултри» — синее полотнище с белым полумесяцем, обращенным влево, в левом верхнем углу и надписью «Свобода». Сержант Уильям Джаспер выскочил из форта, поднял знамя и водрузил его обратно. «Флаг Моултри» стал знаменем, под которым сражались патриоты Юга. Англичанам пришлось отступить, потеряв много людей убитыми и один корабль, севший на мель. Эта победа сильно подняла боевой дух колонистов.

Зато в Канаде дела обстояли хуже. В июне Горацио Гейтс, повышенный в звании до генерал-майора, принял командование канадским соединением вместо Джона Салливана. Войска беспорядочно отступали из Квебека, выкашиваемые оспой, не получавшие жалованья, сломленные духом. Докатившись до Тикондероги, Гейтс вступил в конфликт с генерал-майором Филипом Скайлером, но, к счастью, они сумели поделить власть: Скайлер остался главнокомандующим в Канаде, а Гейтсу поручили Тикондерогу и оборону озера Шамплейн.

В Нью-Йорке же напряжение росло. Британский флот, не имевший равных во всём мире, мог появиться на горизонте в любую минуту. Вашингтон приказал солдатам даже спать с оружием. 29 июня дозорные на острове Статен завидели с косы Санди-Хук 40 британских кораблей, направлявшихся к проливу Нарроус. На Манхэттене поднялась суматоха. «Город гудит, пушки подают сигналы тревоги, солдаты бегут на свои посты, всюду переполох», — писал Генри Нокс брату.

В Коннектикут и Нью-Джерси галопом помчались гонцы: присылайте ополчение, скорее!

Конгресс постановил удержать город любой ценой. Днем раньше Вашингтон отдал приказ ополчению из Массачусетса и Коннектикута срочно выступить в Нью-Йорк, а теперь ускорил приготовления к атаке англичан: повсюду возводили стены из мешков с песком. Перепуганные женщины и дети в спешке покидали город (Кэти Грин и Люси Нокс с детьми тоже уехали); им навстречу двигался поток ополченцев. Главнокомандующий день-деньской был на ногах, стараясь успеть повсюду. Марту он отправил в Филадельфию: там спокойнее. Чтобы легче переносить разлуку, она попросила Пила сделать для нее акварельную миниатюру, изображавшую ее супруга в синем мундире с золотыми эполетами.

До прибытия подкреплений в распоряжении Вашингтона находилось менее девяти тысяч солдат, из которых две тысячи были больны. Сразиться же предстояло с гигантским тридцатитысячным экспедиционным корпусом, включавшим 17 тысяч немецких наемников. Первый отряд кораблей уже был виден с Манхэттена, а вдали показалась армада из 110 военных кораблей и транспортных судов. Это была жуткая и завораживающая картина. «Я не мог поверить своим глазам, — записал рядовой Даниель Мак-Кертин. — Я уставился в одну точку, и каково же было мое изумление, когда в десять минут вся бухта была полна кораблей… Честное слово, я подумал, что весь Лондон спустился на воду».

Там были и корабли, на которых эвакуировались жители Бостона: устроив себе передышку в канадском Галифаксе, они вернулись на юг, в Нью-Йорк. К счастью для Вашингтона, авангард под командованием его заклятого врага генерал-майора Уильяма Хоу решил не форсировать события. Некоторые корабли встали на якорь у Грейвсенда на Лонг-Айленде, а вновь прибывшие британские солдаты расположились лагерем на острове Статен. Генерал Хоу поджидал основной флот из Англии, которым командовал его брат-адмирал Ричард, виконт Хоу.

В приказе по армии от 2 июля Вашингтон воззвал к патриотическим чувствам своих необстрелянных солдат, стараясь пробудить в них достоинство и выставляя их не пешками в чьей-то игре, а людьми, которые сами вершат историю: «Настает решительный момент, который покажет, суждено ли американцам быть свободными людьми или рабами… Судьба нерожденных миллионов отныне зависит, по Божьему соизволению, от храбрости нашей армии». В то же утро пять британских военных кораблей прошли через Нарроус, словно намереваясь атаковать американские форты. Этот маневр не вызвал никакой паники — патриоты были готовы к бою и, казалось, даже желали его.

Конгресс решил «разорвать связь» с Великобританией и принял резолюцию, предложенную Ричардом Генри Ли, правда, еще два дня не мог согласовать окончательный текст Декларации независимости. Наконец 4 июля текст был одобрен; Конгресс велел отпечатать его в двухстах экземплярах для распространения во всех колониях. Два дня спустя Хэнкок, поставивший свою подпись под этим документом, прислал один экземпляр Вашингтону с просьбой зачитать Декларацию армии. Там, в частности, напоминалось о каре, которая уготована британскими войсками мятежникам. (Впоследствии Вашингтон скажет, что они дрались «с петлей на шее».) Вашингтон знал, что в глазах англичан они являются изменниками; случись им попасть в плен, их не пощадят. Для себя он решил, что в этом случае «не будет ни просить, ни ожидать милости от Его Величества», но разработал план побега в страну Огайо, на принадлежащие ему земли. «В худшем случае они послужат мне убежищем», — писал он Бервеллу Бассету.

Радостная весть разлетелась на легких крыльях. Все офицеры отправились в паб праздновать провозглашение независимости.

Полкам было приказано собраться в шесть часов вечера 9 июля на плацу для заслушивания Декларации независимости. Вашингтон попытался растолковать солдатам значение этого документа, придав конкретное наполнение абстрактным понятиям. «Генерал надеется, — говорилось в приказе по армии, — что сие важное событие побудит каждого офицера и солдата проявить стойкость и мужество, зная, что отныне мир и безопасность нашей страны зависят (по воле Божией) только от успехов нашего оружия и что он теперь состоит на службе государству, обладающему властью вознаградить его за заслуги и повысить до самого почетного звания в свободной стране». Кроме того, Конгресс теперь мог чеканить свою монету и использовать другие методы поощрения. Декларация была зачитана каждой бригаде и встречена криками «ура». В городе звонили во все колокола. Пришедшие в невероятное возбуждение солдаты толпой помчались по Бродвею, свалили конную статую Георга III, оторвали ей голову, отрубили нос и сорвали с нее лавровый венок, а затем маршировали с этим трофеем по всему городу под звуки флейт и барабанный бой. Голову, насаженную на пику, выставили возле таверны. Четыре тысячи фунтов позолоченного свинца, из которого была сделана статуя, пустили на отливку 42 088 мушкетных пуль, «чтобы смешать их с мозгами наших заносчивых врагов».

Вашингтон был удручен этими сценами: его армия вновь вела себя подобно разнузданной орде. Революция — это не бунт, должны быть порядок, уважение к чужой собственности и государственным символам, пусть даже и чуждым. И всё же такой порыв воодушевления не мог не подбодрить его: в письме Хэнкоку он утверждал, что если англичане пойдут в атаку, им придется заплатить большой кровью за взятие любого укрепления.

Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. 12 июля, в три часа пополудни, пять британских кораблей, воспользовавшись приливом и сильным ветром, подошли прямо к Баттери.

В Нью-Йорке прогремели сигнальные выстрелы из пушек. Улицы в один момент наполнились бегущими в разные стороны солдатами и обезумевшими от ужаса жителями. Пушки на Ред-Хуке и Губернаторском острове открыли огонь; когда корабли обогнули Манхэттен, направляясь к устью Гудзона, орудия в старом форте Георга и прочая береговая артиллерия их поддержали. В форте Георга огнем руководил девятнадцати-летний капитан Александр Гамильтон, покинувший Королевский колледж, чтобы служить великому делу.

Первое испытание американцы с позором провалили: только половина артиллеристов бросилась к пушкам; сотни солдат стояли разинув рот и пялились на неприятельские корабли, словно это была регата. Одна из пушек взорвалась в неловких руках, убив шесть человек из артиллерийской роты капитана Гамильтона.

Несмотря на плотный огонь с Манхэттена и Нью-Джерси, сорокапушечный «Феникс» и двадцатипушечная «Роза» поднялись по Гудзону и обрушили на Нью-Йорк двухчасовую канонаду, из-за которой весь город окутался дымом, а его жители метались в панике, женщины и дети пронзительно кричали. Их страх передавался военным…

На следующий день Вашингтон сурово наказал солдат, которые смотрели на британские корабли, ничего не предпринимая. «Подобное несолдатское поведение должно опечалить каждого хорошего офицера и создать у неприятеля дурное впечатление о нашей армии… бессильное любопытство в такое время заставляет человека выглядеть убого и жалко».

Вечером Вашингтон и его офицеры заметили появление нового корабля «Орел», шумно приветствуемого британскими солдатами на воде и суше. Корабль шел на всех парусах, а на фок-мачте гордо реял георгиевский флаг: прибыл адмирал Хоу.

Братья Хоу получили образование в Итоне, дружили с королем Георгом III и состояли в числе умеренных вигов в парламенте. Старший был великолепным моряком, прославленным своей храбростью, боевым духом и моральными принципами; младший во время Франко-индейской войны храбро сражался в Квебеке и рисковал жизнью на Банкер-Хилле. Этим сходство исчерпывалось. 47-летний генерал Уильям Хоу, высокий, хорошо сложенный и изящный, с густыми бровями, чувственными губами и смуглым цветом лица, безудержно предавался всем порокам, свойственным его классу, в особенности игре и распутству. В Америке он нашел себе любовницу, хорошенькую уроженку Бостона Элизабет Ллойд Лоринг, прозванную «султаншей британской армии»; ее муж Джошуа Лоринг сам свел ее с генералом в обмен на деньги и должность комиссара по делам военнопленных. Пятидесятилетний адмирал Ричард Хоу с холодным взглядом, тонкими губами и малопривлекательным лицом получил прозвище Черный Дик; он был сдержан, замкнут, мрачен и молчалив. Однако оба верили в Британскую империю и сочувствовали требованиям колонистов, а потому вовсе не желали вести войну на уничтожение. Не утратив надежды на то, что мятежников можно вразумить, они пришли к ним не только с мечом, но и с предложением мира.

Четырнадцатого июля братья Хоу отправили к Вашингтону парламентера, лейтенанта Филипа Брауна. «Положение, в котором Вы находитесь, и признанная широта Ваших взглядов побуждают меня искать случая переговорить с Вами о сути приказа, который я имею честь исполнять», — говорилось в письме адмирала. Между Статеном и Губернаторским островом три американские шлюпки преградили путь шлюпке Брауна. У лейтенанта спросили, куда он направляется и по какому делу. Тот ответил, что у него письмо Вашингтону. Ему велели оставаться на месте и отправились за инструкциями на берег. Навстречу парламентеру вышли Генри Нокс, Джозеф Рид и Сэмюэл Блэчли Уэбб и сказали, что не прикоснутся к письму, не узнав доподлинно, кому оно адресовано. Браун повторил: «Джорджу Вашингтону, эсквайру и проч.». Нет такого, ответили ему. Несколько озадаченный, Браун спросил, а кто же тогда есть, и ему объяснили, что есть генерал Вашингтон, об этом знают все с прошлого лета. Браун не стал нарываться и попытался выпутаться из неловкого положения: письмо лорда Хоу носит скорее частный, а не военный характер. Извините, недоразумение. Бывает, ответили ему.

Секретарь лорда Хоу Эмброуз Серль просто подскочил от негодования, узнав о причине, по которой Вашингтон не принял письмо. «До чего эти люди дошли в своем тщеславии и наглости!.. Теперь видно, что иного выхода нет: только война и кровопролитие стоят на пороге этого несчастного народа».

Два дня спустя Вашингтон отверг еще одно письмо, адресованное «Джорджу Вашингтону, эсквайру». Ах вот как! «Жалкий захудалый полковник милиционных войск, стоящий во главе бандитов или мятежников, считает ниже своего достоинства вести переговоры с представителем его законного суверена, потому что тот не величает его всеми титулами, на которые претендует это несчастное создание!» — воскликнул Серль. Но Вашингтон, желавший преподать англичанам урок и заставить их уважать его страну в его лице, всё же добился своего: 17 июля уже новый парламентер, капитан Нисбет Балфур, осведомился, сможет ли генерал Вашингтон принять полковника Джеймса Патерсона, велеречивого генерал-адъютанта генерала Уильяма Хоу. Правила протокола были соблюдены, и Вашингтон согласился на встречу 20 июля, в штабе Генри Нокса на Бродвее, дом 1, у самого моря (иначе полковнику пришлось бы завязывать глаза, везя вглубь острова).

В полдень 20 июля к Баттери подошел баркас Патерсона. На берегу выстроилась личная гвардия Вашингтона, а сам главнокомандующий явился при всём параде, со всеми военными регалиями. Патерсон, писал довольный Нокс жене, «был охвачен благоговением, словно предстал пред чем-то сверхъестественным»: «Кстати, меня это не удивляет. Он действительно стоял перед великим человеком».

Ловкий Патерсон уяснил ситуацию и так и сыпал почтительными «Ваше превосходительство». Они уселись за стол переговоров. Сообщив, что и адмирал, и генерал Хоу глубоко уважают генерала Вашингтона, полковник достал из кармана и положил на стол то самое первое письмо, адресованное «Джорджу Вашингтону, эсквайру и проч.». Вашингтон оскорбился этим «и проч.»; сколько Патерсон ни объяснял, что под этим сокращением скрываются все остальные титулы, генерал был непоколебим: он не состоит в частной переписке с Ричардом Хоу.

Тогда полковник завел речь о добром и милостивом короле, пославшем братьев Хоу заключить соглашение с чем-то недовольными колонистами. Вашингтон сразу сказал, что не уполномочен вести переговоры о соглашении. Братья Хоу посланы даровать прощение, однако не совершившим никакого проступка прощение не надобно, они лишь отстаивают свои бесспорные права. Вот давайте об этом и поговорим, с готовностью согласился Патерсон. Вашингтон обошелся с ним крайне учтиво и вежливо выпроводил, предложив перед отъездом разделить с ним легкую закуску.

В тот же день он выпустил пар в письме полковнику Адаму Стивену, обличая «гнусные махинации еще более гнусных правительственных агентов». Предложения о мире братьев Хоу — чистой воды пропаганда с целью «обмануть и обезоружить не только добрый народ нашей страны, но и тех англичан, кто не приемлет поступков короля и правительства», писал он два дня спустя уже Джону Хэнкоку.

Патриоты готовились к войне. На исходе июля, под палящим солнцем, солдаты Вашингтона рыли траншеи, вгрызаясь в иссохшую и окаменевшую землю. Толстяк Генри Нокс обливался потом, целые дни проводя на жаре, и жаловался жене, что в жизни так не уставал. Чистой воды было мало, и войска стали косить болезни: дизентерия, брюшной тиф, малярия, оспа. В каждом сарае, хлеву, конюшне, даже под заборами и кустами лежали больные. Доходило до того, что в некоторых полках не оставалось ни одного здорового офицера. Солдаты так и не приучились к гигиене: из канав несло вонью от испражнений. Грин велел оборудовать отхожие места и каждый день присыпать свежей землей. По его просьбе Вашингтон разрешил солдатам существенно дополнить свой мясной рацион свежими овощами для профилактики цинги. Обмундирования по-прежнему не было, и Вашингтон посоветовал бойцам облачиться в охотничьи рубахи, чтобы англичане думали, что перед ними целая армия опытных и метких стрелков. Оружия тоже не хватало; Грин раздал своим людям три сотни копий. В целом армия Вашингтона представляла собой некий «цыганский табор», в котором шестидесятилетние старики соседствовали с четырнадцатилетними подростками, а белые оборванцы — с неграми.

Старших офицеров тоже было мало: единственным генерал-майором в Нью-Йорке оказался старина Пат. По просьбе Вашингтона Конгресс произвел в генерал-майоры Уильяма Хита, Джозефа Спенсера, Джона Салливана и Натанаэля Грина.

Первого августа с Санди-Хука заметили 45 кораблей, доставивших из Южной Каролины генералов Генри Клинтона и Чарлза Корнуоллиса с тремя тысячами солдат. Для американцев они словно с неба свалились. 4 августа на горизонте показался еще один отряд из 21 корабля. Их имена были весьма показательны: «Доброе намерение», «Дружба», «Дружеское увещевание», «Отцовская доброжелательность»… Чтобы в рядах патриотов не возникло паники, командиры уверяли их, что англичане ночью уводят корабли в море, а поутру те появляются, как будто вновь прибывшие.

Кабинетным генералам Континентальной армии, знавшим о войне только по ученым трактатам, предстояло впервые дать бой — и кому? Хорошо обученным профессиональным войскам! Все были настроены пессимистично. Генри Нокс признавался брату, что у них недостаточно сил, чтобы выдержать мощный удар. Джозеф Рид предлагал тактику затягивания военных действий, уклонения от генеральной баталии, от сражения вообще, «если только на нашей стороне не будет решающего перевеса». То есть надо укрепить несколько неприступных позиций — и пусть англичане их штурмуют себе на гибель. Чарлз Ли хотел разбить армию на множество мобильных отрядов, которые рассеются на местности и будут изматывать врага партизанскими вылазками. Вашингтону пришлось смириться с тем, что оптимальный вариант — постараться просто выжить, изнуряя противника затяжной войной, а тем временем подыскивая себе союзников в Европе.

Споры о стратегии шли и в стане англичан, но им, напротив, требовалась скорая и решительная победа. От блокады американских портов отказались сразу — это была непосильная задача даже для королевского флота. Группа офицеров ратовала за террор, но в Фалмуте и Норфолке такая тактика уже привела к обратному результату: вместо того чтобы покориться, американцы только озлобились и сплотились. Нет, наша задача — вернуть мятежников к покорности, опираясь на лоялистов. Братья Хоу хотели сделать Нью-Йорк британской цитаделью и базой для рейдов в атлантические порты, чтобы обеспечить сухопутным войскам большую подвижность и свободу передвижения. Главное — сохранить контроль над Гудзоном и отрезать Новую Англию от остальных колоний.

Как это уже бывало, в напряженной атмосфере ожидания неминуемой катастрофы Вашингтон искал эмоциональной разрядки, уносясь мыслями в Маунт-Вернон. Из письма Джеки Кастиса он знал, что британские военные корабли поднялись по Потомаку и спалили все дома, но предпочитал представлять себе свою усадьбу такой, какой ее оставил. Он четко помнил всё до последнего кустика и размышлял о том, какие деревья где посадить, рекомендуя Лунду Вашингтону раздобыть семена гледичии трехколючковой для живой изгороди. Боярышник или шиповник тоже подойдет, но лучше кедр или какое-нибудь вечнозеленое растение. Если какое-то растение не приживется, попробуем другое, но сажать изгородь уже давно пора, и не только с декоративной целью.

Через пару дней ему будет не до кедров…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.