ПОБОРНИК ЦАРЕЙ
ПОБОРНИК ЦАРЕЙ
Голицын роковым образом обманулся в своих расчетах.
Митрополит Серафим и впрямь был «муж прост». Но вполне сложен был граф Аракчеев, который до поры до времени предпочитал оставаться в тени. И Фотий, несмотря на всю свою некнижность, тоже оказался отнюдь не простецом. Очень скоро стало ясно, что быть голицынским тараном он не намерен. Напротив того, сам отводит «князю-наперснику» вполне «орудийную» роль. Если тот целил в международных масонов, чтобы рикошетом попасть во внутренних врагов священного порядка, то Фотий ограничиваться этим не собирался. Перед ним стояла глобальная задача, сопоставимая с той, что позже встала перед бактериологом Пастером: раз и навсегда привить человечество от сибирской язвы иллюминатства, отраслями которого он считал не только вольных каменщиков, но и лютеран, и католиков, и библеистов. С тайных обществ следовало лишь начать, потом предстояло приняться за инославных гастролеров, чтобы в итоге добраться до корня всех зол, до возлюбленных князем обществ — библейских.
Потому уже во время первой встречи он постарался полностью овладеть княжей волей: дабы Голицын «рад был делать все, что Фотий внушал». А затем попробовал отсечь от Голицына главного русского революционера и злоумышленника — архиепископа Московского Филарета, который, по мнению Фотия, «многолетно имея доверие у князя, не токмо не направлял его сердце в пользу святой церкви и благочестия, но при его влиянии на князя, содружестве, все секты, все нововведения и прочие соблазны князь делал, самого Государя вовлекал время от времени в большие заблуждения, и Россия потоплялась от зловерия». Примечая, что Филарет, «когда где» с ним «сретался, то вид лица имел даже изменен», Фотий толковал это так: архиепископ Московский, «видев уклонение князя от себя к митрополиту более, имел зависть и неудовольствие к Фотию».
Так часто бывает: борец против заговора (настоящего ли, мнимого ли) сам начинает действовать как заговорщик; вычисляя изощренный ход мысли своего врага, сам попадает в трясину детективной логики; видит в людях не то, что они есть, а то, чем они могли бы быть — если бы и впрямь затевали нехорошее. Фотию и в голову не приходило, что противная сторона способна испытывать другие чувства, кроме зависти. Что московский владыка просто-напросто понял, куда клонится чаша государственных весов — и к чему приведет кометообразное вторжение новгородского игумена в пределы столичного небосвода. Что не покровительство Голицына он опасается потерять, а страшится погубить дело христианского просвещения послепетровской России, великое дело ее новой катехизации, значит, лишиться последней надежды покинуть «предместия Вавилона». Что же до Фотия лично, то архиепископ Филарет не мог не знать от Голицына о беспрестанных видениях отца игумена, во время одного из которых некто в образе святого Георгия Победоносца пропел ему прижизненный акафист: «…яко пленных свободитель, и нищих защититель, немощствующих врач, царей поборниче». И уж почти наверняка ему было известно, что смиренный архимандрит не сразу согласился на встречу с русским царем, «скорбя в сердце на него за тяжкие заблуждения и соблазны, святой Церкви учиненные». Филарет же, при всей своей «учености», твердо держался древнего правила, о котором поборник Святой Руси Фотий запамятовал. А именно: особа государя, яко помазанника Божия, священна, и кто кроме великих святых может решать, достоин ли самодержец свидания? Фотий решал — стало быть, кем он себя делал? Было от чего меняться в лице.
ГОД 1822. Март. 26.
Пушкин заканчивает черновую редакцию стихотворной сказки «Царь Никита и сорок его дочерей».
27.
Пушкин говеет.
Дела по Коллегии иностранных дел поручено единолично исправлять графу Карлу-Роберту Васильевичу Нессельроде. Граф Каподистрия поселяется в окрестностях Женевы.
«…удалился бы в какой-нибудь уголок, и жил бы там счастливый и довольный, видя процветание своего Отечества и наслаждаясь им…»
Впрочем, в 1827 году он станет первым президентом освобожденной Греции, чтобы в 1831-м погибнуть за нее.
Но в конце концов поборник царей снизошел к монаршей немощи.
5 июня 1822 года, в день памяти святого князя Феодора, брата святого Александра Невского (мощи Феодора, между прочим, первоначально были погребены в Новгородском Юрьевском монастыре), знаменательная встреча произошла.
До ее начала князь Голицын пригласил Фотия к себе, чтобы направить его гневные мысли в нужное речевое русло; наивный! Фотий даже союзного ему митрополита Серафима слушать не стал, воскликнув: «Владыко святый! я не знаю, что царь будет говорить мне и как, а потому учиться не могу, что говорить и как заранее: даждь лучше мне образ в благословение для царя». Так что покуда Голицын наставлял, Фотий, опустив глаза, «слагал на сердце своем, какая вина, что князь старается наставлять его, помыслил, что верно князь опасается, дабы чего о делах церкви не сказал царю Фотий по своей ревности».
А что же Александр Павлович? Догадывался ли он о скрытых намерениях — и самого сугубого министра, и его коварного гонца? Вряд ли; скорее всего, он ожидал очередного прославившегося духовидца, рассчитывал на волнующее и ни к чему не обязывающее парение в светящемся молитвенном тумане, как было некогда с госпожой Криднер, или — в 1818 году — с квакерами. А может быть, он и впрямь надеялся найти бескорыстного праведника, что откроет ему сокровищницу богознания, развеет его полное духовное одиночество, наполнит его душевную пустоту. Именно о страшном религиозном одиночестве он будет говорить в 1823 году с невольным оппонентом Фотия, отцом Феодосией Левицким: «что он не видит и не знает таковых духовных и облагодетельствованных свыше людей, посредством коих… великие дела Христовы в сем мире благонадежно совершаться бы могли; а только известны ему и под одеждою духовною почти все служители Христовы, плотские и земные, к оным весьма неспособные».[271]
И потому особенно сильно подействовало на него нервно-профетическое поведение Фотия. Войдя в царские покои, тот начал быстро-быстро крестить все вокруг, даже стул, царем предложенный, как бы прозревая повсюду толпища бесов, что окружают монарха. Вместо ожидаемого молочно-зыбкого тумана в комнату ворвалась молниеносная гроза — и разговор пошел не об озарениях и созерцаниях, но об угрозах и опасностях. И без того растревоженный началом аудиенции, государь и вовсе пришел в трепет, услышав:
«Никаких нужд я не имел земных для обители и себя, и не имею; с нами Бог, а с Ним все у нас есть. Едино есть тебе нужно поведать, для тебя паче всего нужное: враги Церкви святой и царства весьма усиливаются; зловерие, соблазны явно и с дерзостию себя открывают, хотят сотворить тайные злые общества, вред велик святой вере Христовой и царству всему; но они не успеют; бояться и нечего, надобно дерзость врагов тайных и явных внутрь самыя столицы в успехах немедленно остановить. Как поток водный — всюду нечестие, зловерие разливается. Господь с тобою, о царю! Все можешь ты сотворить».
Александр не только пал на колени перед Фотием, прося его благословения; не только неоднократно просил поскорее перекрестить его; не только лобызал руки праведника (чего, как царь, совсем не был обязан делать); в конце концов, все это привычные жесты его религиозного поведения. Главное заключалось в другом. В вопросе, заданном Фотию: что же делать!
Ответ прозвучал громогласно.
«Противу тайных врагов тайно и нечаянно действуя, вдруг надобно открыто запретить и поступать».
ГОД 1822. Июнь.
Игумен Фотий готовится к отбытию в Сковородскую обитель; внезапно вызван в Павловск, для беседы со вдовствующей императрицей Марией Феодоровной.
Разговор. Фотий одобрительно отзывается об Александре Павловиче и митрополите Серафиме; непохвально — о князе Голицыне «и прочих… сынах беззакония». Вдовствующая императрица особенно интересуется подробностями «о тайных внутренних врагах»; радуется, когда Фотий указывает на ее давних недругов, Александра Тургенева и Родиона Кошелева, как на главных смутьянов; с тем, что Голицын «не вполне виновен», не согласна, но готова принять, что «он будет полезен». Пока полезен.
Отец игумен отпущен с великим благоволением; позже он будет удостоен рескрипта и золотых часов.
В жутковатую политическую игру, одновременно и как бы с разных концов затеянную князем Голицыным и митрополитом Серафимом, вовлекались все новые и новые участники. Мария Феодоровна не включилась в интригу напрямую, но как бы зафиксировала свое особое место в ней: на обочине; такое же место она раз и навсегда отвела себе в русской политике — обочину, которая в любой момент может обернуться центром. Аракчеев пока таился и выжидал, но нетрудно было понять: он внимательно следит за всем происходящим из укромного уголка и в любую минуту готов выйти на авансцену, чтобы повернуть ход сюжета — на себя.
А тем временем Александр I опять постарался обмануть всех. Меры против масонов он принял; 1 августа направил высочайший рескрипт на имя министра внутренних дел Кочубея о закрытии и недозволении впредь любых тайных обществ и о даче государственными служащими подписки в том, что они не состояли, не состоят и состоять в таковых не будут; пожаловал Фотию алмазный крест (возложен тогда же, 1 августа; и это не случайное совпадение, но политический жест); чуть позже утвердил определение митрополита Серафима о назначении Фотия архимандритом Юрьевского монастыря.
Но этим ограничился и опять надолго уехал за границу: проводить конгресс в Вероне, вести переговоры о подавлении революции в Испании, уступать Англии свою роль на Востоке ради сохранения порядка на Западе. (Кстати, именно осенью 1822 года окончательно расходятся их пути с Лагарпом: наставник вежливо покритиковал политику воспитанника в личном письме; воспитанник переписку прекратил…)
Но лиха беда начало. По возвращении домой можно было вернуться к июньскому разговору, убедить царя в необходимости открыть второй — российский — фронт войны с революцией; по крайней мере — удержать его дома. Последнее им удалось, первое — нет.
ГОД 1823. Январь. 20.
Государь в открытых санях въезжает в Царское Село. Последнее заграничное путешествие завершено.
Февраль (?).
Киев.
На заседании Южного общества приняты основные положения проекта республиканской конституции Пестеля, позже названной «Русская правда»; определен и образ введения ее в России. Предложено оставить медленную систему и ускорить ход действия мерами насильственными.
Февраль. 21.
С.-Петербург.
Граф Нессельроде докладывает государю о просьбе Пушкина разрешить ему отпуск в Петербург. Резолюция: «Отказать».
В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны…
(Александр Пушкин. «Птичка». 1823.)
И это при том, что внутренне царь оставался верен прежним идеалам и намерениям; что желание освободить крестьян и «усчастливить» Россию свободой его не покидало ни на минуту. Даже Тургенев, чьи надежды на перемены «сверху» все слабели, тем не менее вынужден был признать, что Александр всегда утверждает решения Государственного совета в пользу крестьян, — пускай они и приняты меньшинством. Даром ли в «реакционные» 20-е годы на важные посты последовательно назначались разумные сторонники преобразований, вроде Михаилы Воронцова, Арсения Закревского, Павла Киселева, Васильчикова? Больше того, многие члены тайных обществ, поименованные в доносе Грибовского, не были отставлены.[272] (Как тот же Николай Тургенев.) Но люди назначались, а дело не двигалось с мертвой точки; если военные поселения, по едкому тургеневскому отзыву, оставались формами без содержания, то прогрессивным чиновникам «урожая 1820-х годов» суждена была участь содержания без форм.
Царь снова ждал очередного сигнала истории, обеспечивал тылы, не открывая внутреннего фронта; он снова готовился — к возможным обстоятельствам. Но обстоятельств сам не создавал и пресекал малейшие поползновения, имеющие целью их создание. Как поступил Он с депутацией Васильчикова в 16-м, как действовал после выступления Репнина в 18-м, — так точно обошелся он и с «подписантами» очередного обращения в 1820-м, когда братья Тургеневы, граф Воронцов, князья Меньшиков, Потоцкий и Вяземский попросили дозволить общество для содействия освобождению крестьян. Поговорив с Воронцовым предварительно, царь вроде бы одобрил затею; получив «подписной лист», в июне 20-го остановил порыв душевладельцев. Не нужно обществ, не нужно шума городского. Пусть будет на невских башнях тишина. Кто хочет действовать и предлагать — пусть обращается к министру внутренних дел. Лично. А там, глядишь, что-нибудь да выйдет…
Печально. Так и не укоренившаяся в реальном российском обществе, не включенная в систему сообщающихся сосудов, русская государственная жизнь вернулась в замкнутое пространство дворца, и ее пируэты в зеркальной пустоте дворцовых зал час от часу становились все головокружительнее.
А стихия русской общественности, оставшись не у дел, лишенная государственных скрепов и предоставленная сама себе, тоже закружилась смерчем по городам и весям, чтобы рано или поздно вернуться в столицы.
И когда ритмы вращения самодостаточной государственности и самопредоставленной общественности совпадут, когда две круговерти ринутся одна навстречу другой и под их обоюдным напором дворцовые стены треснут — тогда совершится то, что совершилось.
Ждать остается недолго.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.