Глава 5 Михаил Лермонтов, Или Тайна «шестнадцати»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5

Михаил Лермонтов, Или Тайна «шестнадцати»

Не смейся над моей пророческой тоскою.

Я знал: удар судьбы меня не обойдет;

Я знал, что голова, любимая тобою,

С твоей груди на плаху перейдет;

Я говорил тебе: ни счастия, ни славы

Мне в мире не найти; настанет час кровавый,

И я паду, и хитрая вражда

С улыбкой очернит мой недоцветший гений;

И я погибну без следа

Моих надежд, моих мучений.

Но я без страха жду довременный конец, —

Давно пора мне мир увидеть новый.

Пускай толпа растопчет мой венец:

Венец певца, венец терновый!..

Пускай! Я им не дорожил.

М. Ю. Лермонтов

1

Российская империя была самодержавным государством. Другими словами: законы законами, а окончательное решение по любому вопросу мог принять своею волею только государь-самодержец. Законы, впрочем, утверждались им же, а потому император старался их придерживаться.

Николаю I дважды, с промежутком немногим более четырех лет, довелось решать судьбу дуэлянтов, убивших величайших писателей России (27 января 1837 г. был смертельно ранен A.C. Пушкин; 15 июля 1841 г. был наповал застрелен М. Ю. Лермонтов). Но вот закавыка: а кто в те годы знал, что речь идет о великих писателях? Именно об эту закавыку спотыкаются многие любители поразоблачать заговорщиков против русского народа.

Если вопрос с Пушкиным еще можно как-то оспорить — гибель его пришлась как раз на то известное в мировой практике время, когда недавний любимец вдруг разонравился толпе, жаждущей чего-нибудь новенького, а потому подвергается поношению и осмеянию. Когда речь идет о действительном творце, такой период проходит, и недавний объект глумления уже навечно занимает только ему отведенный историей пьедестал победителя. Если кто-то думает, что величайшие из величайших избегли подобной участи, жестоко ошибается. Толпа она и есть толпа и в своих пристрастиях и нетерпимости неустойчива во все времена. Прах Пушкина не успел еще остыть, а гроб его достичь места своего вечного упокоения, как толпа закономерно спохватилась, и началось камлание именем поэта, и несть тому угомона по сей день. Николай I доподлинно знал, какое место занимает Александр Сергеевич в судьбах Отечества, ценил и берег его как поэта, хотя и недолюбливал как человека.

Маленький пример из переписки царя с генерал-фельдмаршалом, светлейшим князем Варшавским Иваном Федоровичем Паскевичем-Эриванским (1782–1856).

Паскевич, узнав о гибели поэта, написал императору: «Жаль Пушкина, как литератора, в то время, когда его талант созревал; но человек он был дурной».

Николай I ответил 22 февраля 1837 г.: «Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю, и про него можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее»[174].

Совершенно иначе обстояли дела с М. Ю. Лермонтовым. Ко времени гибели поэт имел несколько серьезных журнальных публикаций, две книги (обе 1840 г. издания общим тиражом около 10 тысяч экземпляров на многомиллионную Россию; менее чем через год Лермонтов был убит) — «Стихотворения» (в которой основное место занимает поэма «Мцыри») и прозаическая «Герой нашего времени»[175].

Ну, кое-что (в том числе «Демон») ходило по рукам в списках. И все. Николаю I Михаил Юрьевич был больше известен скандальным, блестяще написанным, но, мягко говоря, не проницательным, то бишь по-юношески наивно-неумным стихотворением «На смерть поэта». Наверняка царь знал (но не читал) и о запрещенной цензурой драме «Маскарад», признанной в его царствование безнравственной.

Даже В. Г. Белинский, чья профессия обязывала уметь различать уровень таланта писателя, находился в глубоких сомнениях и только после гибели поэта окончательно сказал свое слово о значении его творчества. И неудивительно — современники о созданном Лермонтовым имели весьма смутные представления. Подлинная слава пришла к Михаилу Юрьевичу, когда его уже не стало.

Император относился к литераторствующему офицеру (подчеркиваю: прежде всего и исключительно к офицеру!) весьма предвзято, можно даже сказать, с каким-то гадливым отвращением. Здесь сыграли свою роль возраст и ершистость писателя, который открыто заявлял, что намерен обличать целые поколения российской аристократии, самому же при этом от роду было немногим более 20 лег, и проявил он себя к этому времени далеко не ангелом добродетели. Это невольно вызывало отторжение, тем более у Николая I, который и без Лермонтова не знал, как привести высшие слои общества в чувства после столь длительной «европеизации», когда заимствовали из-за рубежа худшее, предпочитая не замечать лучшее[176]. А тут еще какой-то хамоватый молокосос в учителя лезет.

Впрочем, Михаил Юрьевич и был ярким представителем тех самых европеизированных кругов, скорее по возрасту, чем по состоянию души. Да и в обществе, в котором он жил, Лермонтов ухитрился сформировать о себе весьма отвратное мнение. Один из его сослуживцев, впоследствии генерал Александр Иванович Арнольди (1817–1898) вспоминал в 1888 г.: «Мы не обращали на Лермонтова никакого внимания, и никто из нас и нашего круга не считал Лермонтова настоящим поэтом, выдающимся человеком. Тогда еще немногие стихотворения Лермонтова были напечатаны и редкие нами читались… Ведь много лучших произведений Лермонтова появилось в печати уже после его смерти… Его чисто школьнические выходки, проделки многих раздражали и никому не нравились. Лермонтов был неуживчив, относился к другим пренебрежительно, любил ядовито острить и даже издеваться над товарищами и знакомыми, его не любили, его никто не понимал. Даже и теперь я представляю себе непременно двух Лермонтовых: одного — великого поэта, которого я узнал по его произведениям, а другого — ничтожного, пустого человека, каким он мне казался, дерзкого, беспокойного офицера, неприятного товарища, со стороны которого всегда нужно было ждать какой-нибудь шпильки, обидной выходки… Мы все, его товарищи офицеры, нисколько не были удивлены тем, что его убил на дуэли Мартынов, которому столько неприятностей делал и говорил Лермонтов; мы были уверены, что Лермонтова все равно кто-нибудь убил бы на дуэли: не Мартынов, так другой кто-нибудь… И вот никак я не могу в своем представлении соединить Лермонтова — забияку, молодого офицера и Лермонтова — великого поэта…»[177]

Любопытный факт: в 1835 г. было опубликовано первое его поэтическое произведение — поэма «Хаджи-Абрек», и в этом же году Михаил Юрьевич изменил написание своей фамилии Лермантов[178]. С 1835 г. поэт стал подписываться — Лермонтов. Как предполагают биографы, сделано это было в честь легендарного шотландского барда Томаса Лермонта из Эркельдуна (ок. 1220 — ок. 1290), непревзойденного поэта, певца и музыканта. Немногим более чем через год в стихотворении «На смерть поэта» Михаил Юрьевич взялся обличать иностранцев, не почитающих русские святыни. В этом весь Лермонтов.

Лучше всего поняла Михаила Юрьевича его первая любовь, выдающаяся отечественная мемуаристка Екатерина Александровна Сушкова (Хвостова) (1812–1868). В начале своих «Записок» она дала ориентир для каждого, кто хотел бы разобраться в характере великого поэта, вникнуть в корневую систему его творчества и понять причины трагической гибели поэта: «Сердце у Лермонтова было доброе, первые порывы всегда благородны, но непонятная страсть казаться хуже, чем он был, старание из всякого слова, из всякого движения извлечь сюжет для описания, а главное, необузданное стремление прослыть «героем, которого было бы трудно забыть», почти всегда заставляли его пожертвовать эффекту лучшими сторонами своего сердца»[179]. Но об этом знали лишь самые близкие, царь видел и знал то, что видел и знал любой другой сторонний человек.

Поддержал Сушкову в своих воспоминаниях и А. И. Васильчиков (1818–1881), близкий приятель поэта и секундант на роковой дуэли:

«В Лермонтове (мы говорим о нем как о частном лице) было два человека: один добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой — заносчивый и задорный для всех прочих его знакомых.

К этому первому разряду принадлежали в последнее время его жизни прежде всех Столыпин (Монго[180]), Глебов, бывший его товарищ по гусарскому полку, впоследствии тоже убитый на дуэли князь Александр Николаевич Долгорукий, декабрист М. А. Назимов и несколько других ближайших его товарищей. Ко второму разряду принадлежал по его понятиям весь род человеческий, и он считал лучшим своим удовольствием подтрунивать и подшучивать над всякими мелкими и крупными странностями, преследуя их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными насмешками.

Но, кроме того, в Лермонтове была черта, которая трудно соглашается с понятием о гиганте поэзии, как его называют восторженные его поклонники, о глубокомысленном и гениальном поэте, каким он действительно проявился в краткой и бурной своей жизни.

Он был шалун в полном ребяческом смысле слова, и день его разделялся на две половины между серьезными занятиями и чтениями, и такими шалостями, какие могут прийти в голову разве только пятнадцатилетнему школьному мальчику…»[181]

При этом мы обязаны отметить, что, невзирая на личность Михаила Юрьевича, на его симпатии и антипатии, на его характер и его слабости, дуэль, в которой он погиб (если таковая имела место), не соответствовала никаким дуэльным правилам и была проведена столь гнусно (или глупо), что более похожа на преднамеренное убийство.

К сожалению, обязаны мы признать и косвенную вину в случившемся Николая I, хотя судить в этой истории спустя почти 200 лет никто не имеет права, поскольку гибель поэта в данном случае есть тайна великая и разгадке не подлежащая.

2

В воскресенье 18 февраля 1840 г. в 12 часов пополудни в роще у Парголовской дороги за Черной речкой состоялась дуэль между Эрнестом Барантом (1818–1859), атташе французского посольства в России и сыном французского посла Амабля Баранта (1782–1866), и Михаилом Лермонтовым.

Дело в том, что стихотворение «На смерть поэта» сильно смутило Баранта-старшего, он его расценил чуть ли не как оскорбление французской нации. Посол не раз высказывался по этому поводу в присутствии сына. Характер у Баранта-младшего был вздорный, недаром В. Г. Белинский отзывался о нем как о «салонном Хлестакове». Молодой человек стал искать повод, чтобы отомстить русскому за оскорбление французов.

Был и еще один существенный повод для дуэли, о котором долгое время почти не говорили. В январе 1837 г. секундант д’Аршиак одолжил у Эрнеста Баранта пистолеты для дуэли Пушкина и Дантеса, таким образом, атташе косвенно был соучастником смертельного ранения Александра Сергеевича, а потому все связанное с этой дуэлью воспринимал чрезвычайно остро. Лермонтов об этом знать не мог.

Ко всему еще добавилось предположительное соперничество из-за женщины — якобы Барант и Лермонтов одновременно ухаживали за вдовствующей княгиней Марией Алексеевной Щербатовой (1820–1879). Если так оно и было, то Барант бесспорно имел приоритет по времени, но вдовушка[182] явно отдала предпочтение поэту, так что шансов у француза не оставалось. Он это отлично сознавал и не особо огорчался. Лермонтов посвятил возлюбленной самую маленькую из трех своих «Молитв»: «В минуту жизни трудную…», что уже многого стоило в ту романтическую эпоху! Сама императрица Александра Федоровна переписала это стихотворение в свой альбом и не раз цитировала его.

16 февраля 1840 г. на балу у графини Александры Григорьевны Лаваль (1772–1850) Эрнест Барант потребовал от Лермонтова объяснений относительно «невыгодных вещей», которые поэт высказал о нем «известной особе». Предполагают, что этой особой была М. А. Щербатова, сплетня же о злоречии Михаила Юрьевича исходила от Терезы фон Бахерахт (1804–1852), за которой Барант тогда начал ухаживать. Признанная, но уже стареющая тридцатишестилетняя красавица, Тереза была дочерью русского дипломата и знаменитого в истории минералога-любителя Генриха Антоновича фон Струве (1772–1851) и женой секретаря русского консульства Романа Ивановича фон Бахерахта (? — 1884). Женщина умная, талантливая, в целом доброжелательная, госпожа фон Бахерахт имела одну, но очень существенную слабость — обожала слухи и сплетни.

Историки по документам следствия приблизительно восстановили диалог на балу у Лаваль.

— Правда ли, что в разговоре с известной особой вы говорили на мой счет невыгодные вещи? — спросил Барант.

— Я никому не говорил о вас ничего предосудительного, — последовал ответ Лермонтова.

— Все-таки если переданные мне сплетни верны, то вы поступили весьма дурно, — настаивал Барант.

— Выговоров и советов не принимаю и нахожу ваше поведение весьма смешным и дерзким, — парировал Лермонтов.

И тогда в конец раздраженный Барант заявил:

— Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как кончить это дело![183]

Француз откровенно намекал на дуэль, которые после гибели Пушкина энергично преследовались властями. Беда заключалась в том, что Николай I обладал романтической натурой и всячески приветствовал рыцарство. Известно, что при дворе самого его льстиво называли императором-рыцарем. По сей причине Николай Павлович нередко смягчал наказание дуэлянтам.

Но не будем забывать и о том, что дуэли пришли к нам из Франции вместе с модой на все французское и к истинной чести человека никакого отношения они не имели и не имеют. Это в интеллигентских книжонках трусливые борзописцы, зачастую оружия в руках не державшие, напускают на дуэли туман романтики и благородства. В России верующие в Бога люди изначально относились к дуэлям весьма отрицательно. Поскольку человек есть творение Божие, он не имеет права по своей воле распоряжаться собственной жизнью и смертью: а ведь дуэль обычно приравнивается к варианту суицида посредством чужих рук. Погибших на дуэли даже отпевать и хоронить по православному обряду было запрещено.

Однако офранцуженное, атеистически настроенное дворянство подобного рода моральными проблемами себя не обременяло, особенно в век вольтерьянства (вторая половина XVIII — первая половина XIX в.). К сожалению, и русская классическая литература не избежала этой богомерзкой моды и внесла свою существенную лепту в романтизацию дуэли: пушкинский «Выстрел», лермонтовская «Княжна Мери», позже купринский «Поединок» и т. д. Чем гениальнее творец, тем коварнее оказывается описываемое им событие.

Итак, мода есть мода, а дурь молодости ни в какие времена никто отменить не мог.

Михаил Юрьевич на выпад Баранта немедленно ответил:

— В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно[184].

Барант вызвал поэта на дуэль. Таким образом, именно француз считался оскорбленной стороной, попытки опровергнуть это положение некоторыми яростными поклонниками поэта неосновательны.

Секундантами согласились стать двоюродный дядя Лермонтова, лейб-гусар и капитан Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго) (1816–1858) и виконт Рауль д’Англесе.

О Столыпине[185] сохранились многочисленные отзывы современников как о человеке в высшей степени благородном, храбром, редкой доброты и сердечности. Дружба его с поэтом продолжалась много лет: они служили в одних частях, нередко снимали общую квартиру; Столыпин был одним из секундантов Михаила Юрьевича и во время трагической дуэли 1841 г., он же организовывал похороны поэта.

В непредназначенной для публикации поэме 1836 г. «Монго» Лермонтов охарактеризовал своего друга несколько иначе, чем хуже знавшие Алексея Аркадьевича современники:

Монго — повеса и корнет,

Актрис коварных обожатель,

Был молод сердцем и душой,

Беспечно женским ласкам верил

И на аршин предлинный свой

Людскую честь и совесть мерил.

Породы английской он был

Флегматик с бурыми усами,

Собак и портер он любил,

Не занимался он чинами,

Ходил немытый целый день,

Носил фуражку набекрень;

Имел он гадкую посадку:

Неловко гнулся наперед

И не тянул ноги он в пятку,

Как должен каждый патриот.

Но если, милый, вы езжали

Смотреть российский наш балет,

То верно в креслах замечали

Его внимательный лорнет.

В великосветских кругах распространялась сплетня, будто Лермонтов как хвост прицепился к популярному в обществе Монго и при его посредничестве постоянно проникал в приличное общество. Близко знавшие друзей свидетели, наоборот, утверждали, будто старший по возрасту Монго находился в полном нравственном подчинении у поэта и соглашался на любые нелепости, исходившие от Михаила Юрьевича, что якобы послужило одной из причин трагической гибели поэта.

Виконт Рауль д’Англесе, гвардейский офицер и путешественник, был человеком случайным, в Петербурге он оказался по делам Французской северной экспедиции и сразу после дуэли уехал. Отзывов о нем практически не сохранилось, но к политике, равно как к петербургскому свету этот человек явно не имел никакого отношения.

Обговоренные условия дуэли были жесткие и невыгодные для Михаила Юрьевича. Выбор оружия был за Барантом, и тот предпочел шпаги. В российской армии шпаги использовались редко, сражались в основном саблями. Однако Барант настаивал на шпагах либо требовал публичных извинений. Переговоры вел Столыпин. Ему удалось добиться смягчения условий, а именно: драться решили на шпагах, но до первой крови, после чего должны были перейти к пистолетам.

Дуэль проходила в мокром снегу. На шпагах бились вяло, без энтузиазма. Лермонтов не атаковал, лишь отбивал удары француза, и у его шпаги после одного из ударов соперника отломился конец. У Баранта вообще не было настроения. Изрядно продрогший Столыпин то и дело ругался на дуэлянтов. Наконец дипломат сделал решительный выпад, прицелившись Лермонтову в грудь, но поскользнулся, и острие шпаги прошло вдоль правого бока, лишь слегка оцарапав кожу. На рубашке поэта появилась кровь, а посему перешли к пистолетам.

Стрелять должны были по счету «три!» одновременно. Но получилось так, что Барант выстрелил первым и промазал. Отличный стрелок, Лермонтов заранее предупредил Столыпина, что будет стрелять в сторону. Так он и поступил.

Сразу же на месте дуэли произошло примирение, дуэлянты пожали друг другу руки (по некоторым источникам — расцеловались) и разъехались.

Среди современных нам любителей разоблачать заговоры ныне широко распространена версия о том, что уже эта дуэль стала результатом подлого великосветского (читай — масонского) заговора против четко вычисленного врагами России нового гения национальной поэзии. Обычно глубокомысленно повествуется о том, что в феврале 1840 г. готовилось убийство Лермонтова, которое не случилось исключительно по причине неуклюжести назначенного убийцы. Барант должен был совершенно точно заколоть гения, но поскользнулся; поэт же не мог убить противника априори, поскольку его шпага была подпилена — сразу после дуэли она пропала, и это есть главное доказательство преступных замыслов врагов против Михаила Юрьевича. При стрельбе из пистолетов Барант по неловкости своей промахнулся, Лермонтов же в него не стрелял вовсе! В этот раз заговор сорвался… Заговорщики Эрнест Барант, Алексей Столыпин (Монго) и Рауль д’Англесе, а также их тайные руководители остались с носом.

Вдохновителями этой дуэли обычно называют прежде всего стандартных «изуверов»: Николая I, графа и графиню Нессельроде, А. В. Адлерберга, чету Полетика, Геккерена… К ним добавились: любимая старшая дочь императора великая княгиня Мария Николаевна (1819–1876); друг покойного A.C. Пушкина В. А. Соллогуб (подло «завидовавший» гению Лермонтова); семидесятилетий Алексей Андреевич Кикин[186] (1772–1842), почти не выезжавший по старости из своего подмосковного поместья, но плохо отзывавшийся о Михаиле Юрьевиче как о неблагодарном внуке уважаемой Е. А. Арсеньевой, да еще и друживший с семьей Мартыновых; однокашник Лермонтова по юнкерской школе князь Александр Иванович Барятинский (1815–1879), один из богатейших молодых людей России, сосланный на Кавказ по причине волокитства за дочерью императора великой княжной Ольгой Николаевной.

В феврале 1840 г. планы «убийства» русского гения провалились. Но враги на этом не успокоились. Заговор принял более масштабные, а следовательно, и более коварные формы.

3

Здесь необходимо сделать небольшое, но существенное отступление. Предположительно осенью 1839 г. произошло сближение Михаила Юрьевича с группой молодых аристократов, получившей в истории название «кружок шестнадцати» (les Seize). Об этом тайном обществе (конечно, если и в самом деле существовало тайное общество, в чем многие исследователи глубоко сомневаются) мало что известно, но называемые его членами люди оказали существенное влияние на судьбу и идейное направление творчества писателя.

Иногда даже пишут, что «кружок шестнадцати» можно считать предтечей славянофильства, а Лермонтов, которому значительная часть идей славянофилов была не близка, посредствам «кружка» вступил в полемику с нарождавшимся тогда движением. К этой полемике, в частности, следует отнести знаменитые стихотворения «Родина» и бальзам на души отечественных демократов всех мастей — «Прощай, немытая Россия…»[187] (оба стихотворения созданы в 1841 г.).

Как утверждает тщательно исследовавшая проблему «шестнадцати» Эмма Григорьевна Герштейн (1903–2002) относительно указанного общества, «…первоисточников в литературе имеется всего два: это книга бывшего участника кружка Ксаверия Браницкого[188] «Les nationalites slaves. Lettres au reverend P. Gagarin (s.-j.)»[189], вышедшая в Париже в 1879 г., и письмо Ю. Ф. Самарина[190] к кн. И. С. Гагарину[191], написанное в 1840 г., но ставшее известным, и то не полностью, лишь в 1894 г.

Между этими двумя публикациями промелькнуло еще одно упоминание о «кружке шестнадцати», но оно именно промелькнуло, так как, по-видимому, было изъято цензурой. Я имею в виду статью Н. С. Лескова «Иезуит Гагарин в деле Пушкина», напечатанную в 1886 г. в 8-й книге «Исторического вестника». По свидетельству Н. Викторова, в этой статье одним из доводов Лескова против версии об участии Гагарина в рассылке пасквильных писем к Пушкину было указание на принадлежность Гагарина к кружку Лермонтова («кружку шестнадцати»). Но несмотря на то что Викторов приводит точную выдержку из названной статьи Лескова, цитированный им абзац отсутствует в печатном издании. Очевидно, Викторов пользовался либо изъятым экземпляром, либо рукописью статьи Лескова. Этот опущенный абзац, так же как и упорное молчание живших еще в России в конце XIX в. современников Лермонтова, безусловно являются доводом в пользу политического характера «кружка шестнадцати»»[192].

Единственное упущение исследовательницы относительно источников данной проблемы — это отсутствие указаний на дневники П. А. Валуева[193], где косвенно сказано и о «кружке шестнадцати». Дневники разрозненными частями были опубликованы в 1891 г. в журнале «Русская старина», в 1907 г. в «Вестнике Европы» и в 1908 г. в сборнике «О минувшем».

Правда, та же Э. Г. Герштейн увидела намек на «кружок шестнадцати» в уже упоминавшейся здесь книге маркиза де Кюстина.

Еще в конце XIX столетия исследователи отмечали: «Интересует Лермонтова и общественно-политическая жизнь, так что осенью 1839 г. он, вместе с Монго-Столыпиным, посещает собрания одного нелегального общества, которое называли, по числу его членов, «кружком шестнадцати». «Это общество, — пишет один из его участников, — составилось частью из университетской молодежи, частью из кавказских офицеров. Каждую ночь, возвращаясь из театра или бала, они собирались то у одного, то у другого. Там, после скромного ужина, куря свои сигары, они рассказывали друг другу о событиях дня, болтали обо всем и все обсуждали с полнейшей непринужденностью и свободой, как будто бы Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и не существовало: до того они были уверены в скромности всех членов общества». Кроме М. Ю. Лермонтова и А. А. Столыпина, к «кружку шестнадцати» принадлежали: граф Браницкий — гусарский поручик и флигель-адъютант; князь Иван Сергеевич Гагарин, перешедший потом в католичество и вступивший в орден иезуитов; граф Петр Александрович Валуев, впоследствии председатель Комитета Министров; князь Сергей Долгорукий[194]; граф Андрей Шувалов[195] и др.»[196]

Помимо названных в «кружок» входили: Борис Дмитриевич Голицын (1819–1878) — сын московского генерал-губернатора, знакомый А. С. Пушкина, в дальнейшем светлейший князь и генерал-адъютант Александра II; Александр Николаевич Долгорукий (1819–1842) — князь, офицер лейб-гвардии гусарского полка, он вместе с Лермонтовым участвовал в военных походах и в ряде сражений, в том числе при реке Валерик 11 июля 1840 г.; в роковое лето 1841 г. Долгорукий и Лермонтов не раз дружески встречались в Пятигорске; Николай Андреевич Жерве (1808–1841) — сослуживец поэта, участник кавказских баталий; Федор Иванович Паскевич (1823–1903) — граф Эриванский и князь Варшавский, сын светлейшего князя Паскевича; Дмитрий Петрович Фредерикс (1818–1844) — барон, морской офицер гвардейского экипажа; Фредерикс вместе с Лермонтовым воевал на Кавказе, был участником сражения при реке Валерик.

Других имен участников «кружка шестнадцати» история не сохранила.

Выдвигаются предположения, что участниками «кружка шестнадцати» также были: князь Григорий Григорьевич Гагарин (1810–1893) — известный русский живописец и рисовальщик, исследователь искусства (впоследствии многолетний вице-президент петербургской Академии художеств); граф Петр Павлович Шувалов[197] (1819–1900), романтичный брат А. П. Шувалова, в дальнейшем камергер и крупный горнозаводчик; князь Александр Илларионович Васильчиков — впоследствии видный российский провинциальный общественный деятель; князь Сергей Васильевич Трубецкой (1814–1859) — бретер, лихой гусар, друг Лермонтова, вместе с которым сражался при реке Валерик, где был тяжело ранен; отметим, что Трубецкой всю жизнь был особо неприятен Николаю I и находился под негласным надзором. Называют также имя Юрия Федоровича Самарина.

В ходе основательных исследований авторитетный советский литературовед Борис Михайлович Эйхенбаум (1886–1959) в 1935 г. выдвинул гипотезу, согласно которой «кружок шестнадцати» сложился на основе оппозиционных настроений старинной родовой аристократии под влиянием религиозных и историософских идей П. Я. Чаадаева. Однако со временем эта гипотеза была отвергнута как несостоятельная и излишне политизированная.

Сегодня историков все более и более интересует иной вопрос: по какой причине подавляющее большинство известных нам участников «кружка шестнадцати» примерно в одно время с М. Ю. Лермонтовым оказались в действующей армии на Кавказе, причем в роковой дуэли из шести ее непосредственных участников четверо являлись членами «кружка», пятый — Мартынов — состоял в дружеских отношениях почти со всеми кружковцами (иногда его даже называют участником общества, что сомнительно) и только шестой, славный Михаил Павлович Глебов (1818–1847), фактически стал случайным свидетелем трагедии.

Необходимо также отметить, что трое из «кружка шестнадцати», невзирая на свою молодость, всего лишь на два-три года пережили поэта[198]. В 1847 г. был убит и ротмистр лейб-гвардии конного полка, адъютант кавказского наместника М. П. Глебов.

Причины столь близких отношений кружковцев в последние годы жизни поэта официальное литературоведение объясняет так:

1. Согласно тому же Эйхенбауму, «кружок шестнадцати» был раскрыт жандармерией, и чтобы не раздувать скандала, большинство его членов негласно выпроводили на Кавказ, скорее всего, весьма настойчиво «посоветовали» им добровольно выехать к местам боевых действий. Ссылка Лермонтова была вызвана именно этим, а дуэль с Барантом стала лишь прикрытием истинной причины наказания. Более того, можно предположить, что именно какие-то дела или слова поэта в «кружке шестнадцати» стали причиной столь яростно негативного отношения к нему императора.

В развитие этой версии поклонники теории заговора полагают, что члены кружка сочли Лермонтова предателем, сдавшим их организацию жандармам, в связи с чем задумали покарать его смертью. Убийство поэта готовилось год и было осуществлено руками недалекого Мартынова.

2. Тот же Эйхенбаум высказал еще одну гипотезу: члены «кружка шестнадцати» добровольно покинули столицу и отправились на Кавказ в знак протеста против установленного императором режима.

В любом случае необходимо сделать важнейшую оговорку, ставящую под сомнение обе версии: из всего «кружка» только шесть точных и трое предположительных его членов отправились на Кавказ. Их имена — М. Ю. Лермонтов, A.A. Столыпин (Монго), Д. П. Фредерикс, А. Н. и С. В. Долгорукие, H.A. Жерве, Г. Г. Гагарин, А. И. Васильчиков, С. В. Трубецкой. Двое кружковцев — А. П. Шувалов и К. В. Браницкий — получили назначения адъютантами светлейшего князя И. Ф. Паскевича и отправились в Варшаву, а И. С. Гагарин покинул Россию и выехал в Париж. Ф. И. Паскевича, само собой разумеется, никто не тронул, хотя позднее, с 1845 г., он и служил на Кавказе.

Любопытно то, что с осени 1839 г. и до последней минуты жизни М. Ю. Лермонтов фактически ни на день не расставался с членами «кружка шестнадцати». Он общался с ними в Петербурге, воевал в одной части на Кавказе, был в отпуске в столице, затем возвращался через Москву к войскам, даже в Пятигорске (вопреки распоряжению петербургского начальства) оказался опять же вместе с ними.

Другими словами, вполне правомерна точка зрения, утверждающая, что то, что мы привыкли называть дуэлью Лермонтова и Мартынова, на самом деле было убийством Михаила Юрьевича, совершенным в присутствии и с молчаливого согласия самых близких ему в последние три года жизни людей, которые считали, что он заслужил такую смерть! Более того, доподлинно установлено — секунданты способствовали гибели поэта: когда Лермонтов сказал о своем нежелании стрелять в Мартынова, секунданты от последнего это скрыли, он узнал обо всем уже только в ходе следствия!

Эти факты позволили особо непримиримым сторонникам гипотезы заговора против русского гения выдвинуть собственную, весьма экстравагантную версию: костяк «кружка шестнадцати» изначально был сформирован из «мальчиков» барона Геккерена[199], который и поставил перед ними задачу уничтожить пришедшее на смену A.C. Пушкину новое солнце русской поэзии. Что они в конечном итоге с успехом и выполнили.

4

Но вернемся к событиям февраля 1840 г.

Сразу же после дуэли с Барантом Михаил Юрьевич отправился на квартиру к издателю «Отечественных записок» Андрею Александровичу Краевскому (1810–1889) — и по той причине, что квартира его была по пути, и по той, что отвез ему для публикации рукопись романа «Герой нашего времени». У Краевского поэт переоделся, ему оказали медицинскую помощь. Отметим, что, несмотря на то что было воскресенье, Краевский в тот же день передал рукопись романа цензору, одобрение было получено на следующий день, и книга вышла из печати еще в те дни, когда Михаил Юрьевич находился под арестом.

Согласно правилам чести Лермонтов и Столыпин обязаны были немедля явиться к своему полковому начальству и доложить о дуэли. Это сделано не было.

Эрнест Барант же поспешил к Терезе фон Бахерахт, где, в частности, не преминул покрасоваться, рассказав, как сражался за ее честь. Этим сказано все! Опытная красотка быстро раскрутила молодого волокиту на откровения, выяснила все подробности случившегося и помчалась по городу со свежей сплетней.

Гроза собиралась сравнительно долго. Только в начале марта слухи о дуэли дошли до непосредственного начальника М. Ю. Лермонтова — командира лейб-гвардии гусарского полка генерал-майора Николая Федоровича Плаутина (1794–1866). Он немедля затребовал подчиненного к себе и предложил дать объяснения. Лермонтов изворачиваться не стал, а длительное молчание свое объяснил тем, что дуэль никаких последствий не имела.

10 марта 1840 г. Михаил Юрьевич был арестован и сопровожден на гауптвахту, где пробыл до 13 апреля. Назначили дело «О поручике лейб-гвардии гусарского полка Лермонтове, преданном военному суду за произведенную им с французским подданным Барантом дуэль и необъявление о том в свое время начальству».

Следом, по собственному заявлению, был арестован и А. А. Столыпин (Монго). Биографы поэта отмечают, что с этого времени между друзьями наблюдается значительное охлаждение отношений. И хотя Столыпин (Монго) в 1841 г. вновь оказался секундантом на дуэли Лермонтова, но тогда он уже не скрывал, что симпатии его полностью находились на стороне Мартынова. Даже после гибели поэта Монго продолжал поддерживать дружеские отношения с Мартыновым.

Эта версия находит поддержку далеко не у всех исследователей. Так Е. И. Яковкина[200] опровергла ее на основании материалов первого биографа поэта — профессора Павла Александровича Висковатого (1842–1905). В частности, она написала: «Но вряд ли поселился бы поэт в одном домике с Монго, если бы не питал к нему… уважения…[201] «Он-то (Столыпин-Монго. — В. Е.) и вел все хозяйство в «Домике»».

Яковкина опровергла мнение о причинах ссылки Монго. «У Столыпина «была неприятность по поводу одной дамы, которую он защитил от назойливости некоторых лиц». Сообщая этот факт, профессор Висковатый не назвал имени «некоторых лиц» по цензурным условиям. Между тем было хорошо известно, что молодую особу преследовал царь.

Монго был секундантом Лермонтова на его дуэли с Барантом. Он в то время находился в отставке. Но после лермонтовской дуэли ему пришлось снова надеть военный мундир. Это наказание за участие в дуэли присудил Столыпину Николай I. Тогда же, в 1840 г., Столыпин уехал на Кавказ, служил там в Нижегородском полку, участвовал в Чеченской экспедиции».

Арест Эрнеста Баранта российским властям был не нужен. Как раз тогда резко обострились отношения между Санкт-Петербургом и Парижем. Именно в марте 1840 г. король Луи-Филипп затеял дело с переносом в Париж с острова Святой Елены праха Наполеона I Бонапарта. Николай I поначалу воспринимал данную акцию чуть ли не как личное оскорбление. Это уже значительно позже по его распоряжению во Францию был отправлен вишневый карельский гранит, из которого сделан знаменитый ныне саркофаг императора в крипте собора Святого Людовика при Доме Инвалидов.

Судебное дело относительно сына французского посла в таких условиях грозило разрывом дипломатических отношений. Поэтому Баранту-старшему через графа Нессельроде было передано о нежелательности дальнейшего пребывания его сына в России.

Однако Эрнест Барант не спешил покинуть Россию. Он разъезжал по столичным салонам и жаловался, будто Лермонтов вовсе не стрелял в воздух и что все показания Михаила Юрьевича ложны. Неожиданностью для француза стало обращение к нему графа Александра Владиславовича Браницкого (1819–1864), младшего брата участника «кружка шестнадцати» (отметим — человека штатского, а потому военному суду не подлежавшего), который по просьбе Михаила Юрьевича пригласил Баранта к арестанту на Арсенальную гауптвахту. Отказаться не было никакой возможности. Встреча состоялась 22 марта. Караул не имел права допускать ее, но Лермонтов вышел в коридор якобы «по нужде». Разговор этот был зафиксирован со слов поэта в материалах следственного дела.

— Правда ли, что вы недовольны моим показанием? — спросил Лермонтов.

— Точно, и я не знаю, почему вы говорите, что стреляли на воздух, не целя, — заюлил Барант.

— По двум причинам, — отвечал Михаил Юрьевич. — Во-первых, потому, что это правда; во-вторых, потому, что я не вижу нужды скрывать вещь, которая не должна быть вам неприятна, а мне может служить в пользу. Если вы недовольны этим моим объяснением, то когда я буду освобожден и когда вы возвратитесь в Россию, я готов буду вторично с вами стреляться, если вы того пожелаете.

Вновь драться Барант не пожелал, а посему был совершенно удовлетворен объяснением поэта. Он при двух свидетелях отказался от своих претензий и уехал.

Нельзя сказать, что положение Лермонтова на гауптвахте было исключительно суровым. Как написал 15 марта 1840 г. посетивший его накануне В. Г. Белинский в Москву В. П. Боткину, Лермонтов, будучи в заключении, «читает Гофмана, переводит Зейдлица и не унывает»[202]. Все это время поэт работал. Подготовил к изданию свой первый и единственный прижизненный поэтический сборник, написал стихотворения «Воздушный корабль», «Соседка», «Журналист, читатель и писатель», предположительно «Пленный рыцарь».

Общество в целом было на стороне Михаила Юрьевича. Недаром в том же письме В. П. Боткину В. Г. Белинский сообщил: «Государь сказал, что если бы Лермонтов подрался с русским, он знал бы, что с ним сделать, но когда с французом, то три четверти вины слагается». Предполагали, что дуэлянты будут прощены либо в связи с Пасхой, либо в честь именин императрицы Александры Федоровны (23 апреля).

Однако повторный вызов, о котором рассказал сам подследственный, значительно осложнил положение поэта. Мать Баранта обратилась с жалобой к командиру гвардейского корпуса: дескать, арестованный Лермонтов призвал ее сына к себе и снова вызывал его на дуэль. Прибавилось новое дело — о побеге из-под ареста и вторичном вызове. Потому первичный суд приговорил Лермонтова к лишению чинов и прав состояния! Затем началась волокита по обжалованию приговора. В итоге все тот же, что и в деле о гибели Пушкина, генерал-аудитор Адам Иванович Ноинский подписал подсказанное ему решение: «…принимая во внимание: а) то, что он, приняв вызов де Баранта, желал тем поддержать честь русского офицера; б) дуэль его не имела вредных последствий; в) выстрелив в сторону, он выказал тем похвальное великодушие; и г) усердную его службу, засвидетельствованную начальством… приговорил: выдержать поручика Лермонтова в крепости на гауптвахте три месяца, а потом перевести в один из армейских полков тем же чином».

13 апреля приговор поступил на конфирмацию (утверждение) царю. Николай I наложил резолюцию: «Поручика Лермонтова перевести в Тенгинский пехотный полк[203] тем же чином… В прочем быть по сему». И его же рукой добавлено: «Исполнить сего же дня». Когда военный министр светлейший князь Александр Иванович Чернышев (1786–1857) поинтересовался, а как быть с трехмесячным заключением в крепости, царь ответил, что переводом в Тенгинский полк он желает ограничить наказание Лермонтова.

Поплатилась Тереза фон Бахерахт: ее вынудили навсегда покинуть Россию.

Отъезду поэта в ссылку предшествовало важное событие.

Барант-младший убыл в Париж 23 марта, однако родители дуэлянта немедля начали хлопотать о его возвращении. Для этого требовалось признание Михаила Юрьевича в том, что на следствии он дал ложные показания о выстреле в сторону. Получить такое признание взялся друг семьи Барантов, шеф жандармов А. Х. Бенкендорф. До сего времени Бенкендорф покровительствовал поэту из уважения к его бабушке Елизавете Алексеевне Арсеньевой (1773–1845), урожденной Столыпиной. В этот раз Лермонтов решил искать поддержку у шефа гвардии, великого князя Михаила Павловича.

В письме высочайшей особе он, в частности, заявил: «Ваше Императорское Высочество позволите сказать мне со всею откровенностью: я искренно сожалею, что мое показание оскорбило Баранта; я не предполагал этого, не имел этого намерения, но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался. Ибо, сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом, и доказательством может служить то, что на месте дуэли, когда мой секундант, отставной поручик Столыпин, подал мне пистолет, я сказал ему именно, что выстрелю на воздух, что и подтвердит он сам. Чувствуя в полной мере дерзновение мое, я, однако, осмеливаюсь надеяться, что Ваше Императорское Высочество соблаговолите обратить внимание на горестное мое положение и заступлением Вашим восстановите мое доброе имя во мнении Его Императорского Величества и Вашем»[204].

Отозвавшись на просьбу брата, император намекнул Бенкендорфу оставить поручика в покое. Граф исполнил волю царя, но поддержку шефа жандармов Михаил Юрьевич потерял навсегда. Это дало повод ряду лермонтоведов утверждать, что ненависть Николая I к опальному поэту всячески подогревалась и раздувалась Бенкендорфом, а ряд аналитических выводов, сделанных императором в письмах по поводу творчества Михаила Юрьевича, якобы является пересказом слов хитрого шефа жандармов.

5

Однако положение ссыльного усугубили иные события. Императрица Александра Федоровна тайно завидовала тому авторитету, который имела в свое время в обществе императрица Елизавета Алексеевна. Особенно ее волновали отношения предшественницы с А. С. Пушкиным. Хотелось Александре Федоровне иметь подобного поэта и при своей особе. Выбор ее пал на Михаила Юрьевича.

С января 1839 г. императрица все чаще начала упоминать о Лермонтове в своих дневниках и в переписке. Кстати, уже давно существует ничем не подтвержденная традиция рассказывать о том, как в маскараде в ночь на 1 января 1840 г. Александра Федоровна, будучи инкогнито, пыталась лично пообщаться с поэтом, но Михаил Юрьевич лишь надерзил императрице да еще повел себя нетактично, начав ее «преследовать» по залу. Будто именно об этом событии повествует стихотворение «Как часто пестрою толпою окружен…», опубликованное в первой книжке журнала «Отечественные записки» за 1840 г. Лермонтоведы давно опровергли[205] эту нелепую историю, но она так нравится читателям, что продолжает кочевать из издания в издание.

Однако нельзя отрицать и другое. Александра Федоровна была встревожена дуэлью Лермонтова и Баранта, и се симпатии явно были на стороне поэта. Об этом свидетельствуют и ее дневниковые записи, и записки придворным, даже письмо сыну Александру Николаевичу. Защитить Михаила Юрьевича от ссылки на Кавказ императрица, тогда уже утратившая последние возможности влиять на мужа, была не в силах. Но она все-таки предприняла попытку вызволить Лермонтова с Кавказа. Правда, этим лишь навлекла на поэта еще более суровую опалу!

Весной 1840 г. Александра Федоровна выехала в Пруссию, к своему смертельно больному отцу королю Фридриху-Вильгельму III (1770–1840). С собою она взяла роман «Герой нашего времени» и по прочтении пришла от него в восторг. В июне на похороны скончавшегося короля в Берлин приехал лично Николай I, глубоко уважавший тестя. В Россию император возвращался морем, а Александра Федоровна еще оставалась в Германии, чтобы пройти лечебный курс в Эмсе. В дорогу она дала мужу роман Лермонтова и очень просила императора непременно с ним познакомиться. Николай пообещал сделать это самым скорым образом.

12 июня 1840 г. в обществе графа А. Х. Бенкендорфа и графа А. Ф. Орлова[206] царь отплыл на пароходе «Богатырь» в Россию. На борту «Богатыря» и произошли роковые события, окончательно решившие судьбу Михаила Юрьевича Лермонтова, — в течение двух дней путешествия царь внимательно прочитал «Героя нашего времени».

Знаменитое письмо[207] Николая I императрице Александре Федоровне от 13–14 (25–26) июня 1840 г. по поводу лермонтовского романа, бесспорно, вошло в классическое наследие русской литературной критики. Впервые в отечественной истории глава государства, один из достойнейших государственников российской монархии дал точную аргументированную характеристику классическому произведению национальной литературы с позиций государственных и общественных интересов, а не индивидуалистических вкусов. Он фактически определил критерии единственно возможного государственного подхода к литературному творчеству вообще и к писателю как личности в частности. Кстати, именно этими критериями впоследствии (сознательно или интуитивно — мы не знаем) руководствовался и И. В. Сталин.

Император четко поставил вопрос об ответственности, прежде всего о нравственной ответственности писателя перед обществом и государством. Не менее важным, с его точки зрения, является и соотношение данного человеку свыше таланта, даже гения, и того, на что этот талант (гений) употреблен, поскольку выбор здесь целиком во власти человека-творца. С точки зрения Николая I, для общества основополагающим критерием должно быть не то, сколь прекрасным создано данное произведение, сколь совершенны его формы, восхитительны образы и мудры рассуждения, но прежде всего то, какие нравственные цели преследует оно в конечном итоге. Другими словами, царь отверг столь возлюбленный нынешней интеллигенцией девиз: «Красота спасет мир», сделав упор на том, что красота красоте рознь: что есть блистательно созданные творения, которые «ожесточают характер», герои которых «производят болезненное действие, потому что в конце концов начинаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям». Исходя из сказанного, император задался вопросом: «Какой же это может дать результат? Презрение и ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле?» Отвечая на всю совокупность вопросов, возникших у него при чтении «Героя нашего времени», Николай I с позиции государственника (отметьте, не литературного критика или в целом озабоченного лишь собственным эгоистичным мнением интеллигента, но именно государственника — защитника интересов государства, управляющего и обязанного сберегать общество!) вынес окончательный приговор тому, как поручик (не писатель, не поэт, а русский офицер, призванный сберегать Отечество — Православие, народ и самодержавие) Лермонтов пользует данный ему Богом гений: «Жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора».

Со времени прочтения романа император окончательно пришел к мнению, что Михаил Юрьевич есть глубоко безнравственный, бесчестный человек. Отныне о возвращении поэта из ссылки и разговора быть не могло, Лермонтова держали бы на Кавказе до последнего издыхания, подобно тому как усох душой и телом на берегах сурового Понта великий Овидий, презренный римскими императорами за безнравственность!