ВОЗВРАЩЕНИЕ НА МОНПАРНАС
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА МОНПАРНАС
31 мая 1919-го, ровно через год после, того как они прибыли на Лазурный берег, Амедео нежно прощается с женой и дочкой, которых он предоставляет заботам кормилицы-калабрийки, и, в ожидании еще не выправленных постоянных документов запасшись у каньской полиции временной охранной грамотой, отбывает обратно в Париж, беспечный и полностью взбодрившийся. Хотя, оставляя семью в Кань, он вроде бы печется лишь о том, чтобы они еще немножко погрелись на солнышке, его все же радует возможность без помех погрузиться в богемную вольную жизнь, возобновить легкие узы былых монпарнасских приятельств. Что до Жанны, в которой он видит свою жену, да и все, кто их в ту пору окружал, воспринимали ее не иначе как «супругу Модильяни», характер их отношений, как в открытой книге, читается во всех его работах, срисованных и списанных с нее. Все они выражают нежность, внимательность и почтение, каких не заметно в его восприятии других моделей. И еще: сколько бы ни было у него любовниц, Жанна остается единственной, кого он никогда не просил позировать нагишом.
Подписание Версальского договора, совершившееся 28 июня, официально положило конец войне. Но культурная жизнь еще с начала перемирия потихоньку вступила в свои права. Оживляются мастерские и салоны. Бистро, джазовые клубы, кабаре растут, как грибы. Поль Пуаре обновляет мужскую моду, Коко Шанель модернизирует женскую, придавая ей доселе невиданную свободу. Группа «Шести», образованная в 1918-м, устанавливает моду на классическую музыку. Публика валом валит в Оперу и в Шатле. Париж осаждают бурлящие толпы туристов, которым не терпится снова насладиться его возрождающимся блеском, оглушить себя его шумом, а тягостные воспоминания поскорее прогнать прочь.
При мысли о возможности выставить свои работы в Лондоне Амедео охватывает неописуемый восторг. Он ждет, что эта выставка станет впечатляющей демонстрацией, доказывающей широкое признание его творчества. Дня не проходит, чтобы он не обсуждал со Зборовским «английскую кампанию», стремясь максимально уяснить, как обстоят дела. Люнии Чеховской, которая для него не только модель, но и наперсница, он поверяет заветные надежды и планы. Его мечта — переехать в Италию, поселиться подле матери, в просторном доме, полном света и украшенном цветами, с обширным садом на морском берегу, где его дочь смогла бы играть на приволье, слушая вздохи волн. После долгих сеансов работы они бродят вдвоем по Парижу, заходят в Люксембургский сад, в кинотеатры, в «Клозери-де-лила», где все напоминает о трудных временах, когда начиналась их дружба.
Однажды Амедео приводит Люнию в окраинный квартал, чтобы показать ей натурщицу обожаемого им Тулуз-Лотрека; зовут ее Ла Гулю, что значит «обжора». Опустившаяся и всеми забытая, «обжора» теперь на потеху зевак выступает в ярмарочном балагане в клетке с дикими зверями. Когда заходит речь о Сутине, Люния вспоминает обед на улице Жозефа Бара: бедный, изголодавшийся Хаим накинулся на вкусное угощение, приготовленное Ханкой, а потом так и уснул за столом. Модильяни тогда воспользовался случаем, чтобы сделать его портрет при свечах. В другой раз Сутин пришел к Збо с большим полотном, которое только что закончил, — там были дивные осенние цветы. Леопольду вздумалось предложить эту картину Гюставу Кокьо, жившему тогда на Московской улице. Однако все они были без гроша. Потребовалось исхитриться так и сяк, чтобы наскрести 15 сантимов на автобусный билет. Их маленькая банда отрядила к коллекционеру Люнию, благо она была с ним знакома. Ханка сопровождала ее, но к торговцу заходить не стала, предпочла подождать на бульваре Батиньоль. Картина понравилась Кокьо, и он выложил за нее 75 франков. Люнии запомнилась пирушка, которую они закатили по такому случаю, и как Амедео удалось уговорить Сутина купить себе пару башмаков. Ведь бедный малый в ту пору разгуливал, обмотав босые ноги тряпками и бумагой.
В те дни Люния становится излюбленной моделью Амедео. На обороте одного из рисунков, что он с нее сделал, набросав при свете свечи, художник вывел фразу, которая ему особенно нравилась. Она повторена еще на нескольких его рисунках:
«Жизнь — это дар меньшинства большинству:
От тех, кто владеет уменьем и знаньем,
Другим, не имеющим этих богатств».
24 июня на адрес Зборовского приходит телеграмма от Жанны с просьбой к Амедео срочно выслать деньги, чтобы заплатить кормилице-калабрийке и купить билеты — она хочет вернуться в Париж. «НЕТ ДЕНЕГ ДОРОГУ ВЫШЛИ ТЕЛЕГРАФОМ 170 ФРАНКОВ ПЛЮС 30 ДЛЯ КОРМИЛИЦЫ ПИСЬМО ПРИБУДЕТ ВСЛЕД СУББОТУ ВОСЕМЬ СРОЧНО НАЙДИ КОРМИЛИЦУ». О том, что Жанна снова беременна, в телеграмме ни слова. Это она сообщит ему при встрече.
Пока не подыскали новую няню, маленькую Джованну поручают заботам Люнии, приютившей ее у себя, то есть в квартире Зборовских. Амедео, который снова запил в компании Утрилло, запрещено входить в ее комнату, когда он пьян. Мамаше Соломон, зоркой, как рысь, консьержке дома на улице Жозефа Бара, доверена деликатная миссия следить, чтобы этот запрет выполнялся. Надобно заметить, что та питает ненависть к Утрилло.
«Когда они являлись глубокой ночью, оба нализавшись вдрызг, — вспоминает Люния, — было слышно, как они горланят песни и хохочут на перекрестке. Амедео мог часами мыкаться внизу у подъезда. Сердце щемило — мне было больно видеть его таким жалким. Мы не зажигали света, чтобы он поверил, что все уже легли спать, и видели, как он уходит, вместе с другом скрываясь вдали. Иногда я уступала его мольбам, тогда он входил в дом, садился подле малышки и неотрывно смотрел на нее, пока сам тоже не засыпал».
Во время сеансов, когда Люния позировала Амедео, Жанна иногда заходила посмотреть на них. Ее волосы были гладко зачесаны, на губах блуждала рассеянная улыбка. Учтиво поздоровавшись и пробыв с ними совсем недолго, она удалялась, чтобы отдохнуть. Беременность утомляла ее сверх всякой меры. Если Амедео отправлялся в кафе, она теперь редко сопровождала его, ведь в таких заведениях вечно царит толчея и накурено.
Иногда у Модильяни спрашивали:
— Как поживают твоя жена и дочка?
Он отвечал:
— Хорошо. Жена плохо переносит беременность, она предпочитает оставаться дома и рисовать. А малышка Джованна сейчас за городом недалеко от Версаля, в Шавиле.
Во время маленького семейного праздника у Зборовских и Люнии Амедео на листке линованной бумаги пишет следующее:
«Сегодня, 7 июля 1919 года, я даю обещание жениться на мадемуазель Жанне Эбютерн, как только получу документы».
Внизу вслед за подписью Амедео Модильяни ставят свои имена Леопольд Зборовский, Жанна Эбютерн, Люния Чеховская.
Некоторые авторы, ссылаясь на неуравновешенность и беспорядочный образ жизни Амедео, утверждали потом, что не стоит принимать всерьез эту записку, нацарапанную второпях, в состоянии эйфории, накануне отъезда в Англию, где будет поставлена на карту его карьера художника. Но куда вероятнее, что с концом войны, когда наладились нормальные административные связи, он предпринимал демарши, чтобы узаконить свои отношения с Жанной, чего раньше не мог сделать в силу обстоятельств. Ведь она должна была родить ему второго ребенка.
Лондонская экспозиция под названием «Выставка французского искусства 1914–1919 годов» была открыта с 9 августа до 6 сентября 1919-го в «Мэнсард-Гэллери», расположившейся под самой крышей большого магазина «Хил-энд-Санз». Ее организаторами стали братья Ситуэлл, два английских аристократа, родные сыновья той самой леди Иды Ситуэлл, чей портрет Амедео сделал в 1907 году по фотографии.
Трое детей леди Иды — Осберт, Сэчверелл и их сестра Эдит, — по пути в Италию, где они любили проводить свой досуг, остановясь в Париже, познакомились с работами Модильяни. Это случилось благодаря Сэчвереллу, который бывал у Зборовского и Поля Гийома и даже купил прелестный рисунок Модильяни. А его брат Осберт был издателем и главным редактором журнала «Искусство и литература», который сам же основал в 1917 году. Эти-то братья Ситуэлл и задумали вместе со Зборовским организовать обмен выставками между Лондоном и Парижем. До сей поры в Лондоне работал один лишь Пикассо: в мае 1919-го он приезжал туда с труппой русских балетов Дягилева, поскольку обязался изготовить декорации и костюмы для «Треуголки» Мануэля де Фальи.
Экспозиция имела большой успех и у широкой публики, и у интеллектуалов. Всем клиентам магазина разослали приглашения. Были распространены сто пятьдесят афиш, четыре тысячи проспектов и тысяча триста каталогов. К концу выставки насчитают двадцать четыре тысячи пятьсот тридцать посетителей. Список художников, участвовавших в ней, впечатляет. В общей сложности их было тридцать девять, в том числе Пикассо, Матисс, Дерен, Вламинк, Маркусси, Леже, Дюфи, Сюрваж, Валадон, Утрилло, Модильяни, Кислинг, Сутин, Ортис де Сарате, Цадкин, Архипенко. Английский журналист и писатель Арнольд Беннет сочинил предисловие к каталогу, где представлены 358 работ, в том числе 158 живописных холстов, 19 скульптур и 141 рисунок. Критики Т. В. Эрп, Роджер Фрай, Габриэль Апкин и Клайв Белл с энтузиазмом воздали ей должное.
Амедео Модильяни там представлен как нельзя лучше: 59 работ. Девять картин и пятьдесят рисунков — последние были уложены в корзину из ивовых прутьев, и посетители имели возможность их покупать по шиллингу за штуку. Арнольд Беннет в предисловии к каталогу писал: «Я сильно подозреваю фигуративные творения Модильяни в том, что они смахивают на самые что ни на есть подлинные шедевры».
Сандро Мондольфи, брат Уберто, оказавшись в те дни в Лондоне, с огромной радостью воспринял триумф друга детства своего родителя. Ведь главной сенсацией этого вернисажа стали Модильяни и Утрилло. В тот же день Зборовский телеграфирует жене: «ПОРТРЕТ ЛЮНИИ ПРОДАН ТЫСЯЧУ ФРАНКОВ ПИСАТЕЛЮ ДРАМАТУРГУ АРНОЛЬДУ БЕННЕТУ».
Впервые после провала выставки у Берты Вейль Амедео видит со стороны журналистов пристальный интерес к его живописи. Среди самых восторженных — Осберт Ситуэлл, называвший модильяниевских ню «плодами итальянского Возрождения, вдохновленными живописью Джорджоне и Тициана». Роджер Фрай публикует в «Атенеуме» пространный восхищенный отзыв. Одна лишь газета «Нейшн» проявляет сдержанность: на ее страницах критик Клайв Белл, в целом одобряя экспозицию, между прочим сообщает, что получил от своих читателей много возмущенных писем по поводу непристойной наготы полотен Модильяни. Среди этих негодующих он даже нашел одного, который утверждал, что такие картины способствуют распространению проституции. Естественно, все это лишь добавило остроты успеху Амедео.
17 августа тот отправляет матери из Парижа открытку:
«Дорогая мама, спасибо за милую весточку. Я послал тебе журнал „Веер“ со статьей обо мне. Меня вместе с другими выставляют в Лондоне. Я распорядился, чтобы тебе переслали вырезки из газет. Сандро, который сейчас в Лондоне, на обратном пути в Италию будет проезжать через Париж. Моя дочурка, которую пришлось увезти из Ниццы, чувствует себя великолепно, я устроил так, чтобы она жила за городом. Жалко, что у меня нет ее фотографии.
Крепко обнимаю.
Дэдо».
Осберт Ситуэлл свидетельствует: «Мы с братом вправе приписать себе ту заслугу, что первыми познакомили английскую публику с живописью Модильяни. Красоту его рисунков мы имели возможность оценить еще раньше, но его картины совершили настоящий переворот». Ситуэллы, воспользовавшись случаем по разумной цене приобрести одну картину, охотно побудили бы к тому и других, но парижские торговцы Гийом и Зборовский, владевшие большей частью его произведений, решили их придержать, чтобы продать подороже.
В Париже весть об успехе Модильяни распространилась со скоростью взрывной волны. Торгашеские умы тотчас пустились в расчеты. Было известно, что художник болен. Сэчверелл Ситуэлл получает в Лондоне по телеграфу известие, что у Модильяни был коллапс, есть смысл не торопиться с продажей его картин, ведь в случае фатального исхода котировка сразу подскочит. Как вспоминает Осберт Ситуэлл, его брат был совершенно убит, когда прочел эту телеграмму. Тем более что и сам Зборовский тотчас попросил приостановить продажи. «Есть причина спросить себя, уж не Поль ли Гийом прислал ему ту телеграмму, — говорит Осберт. И с типично английским юмором заключает: — К несчастью. Модильяни не вписывался в тот проект, который составили на его счет».
Вправду ли то был Поль Гийом? Или сам Зборовский дирижировал всем этим? Ведь Амедео доставил ему столько забот, такую лямку приходилось тянуть…
Когда на обратном пути в Италию Сандро Мондольфи проезжал через Париж, Амедео вручил ему для передачи своему брату Умберто книгу Ницше «Так говорил Заратустра» на итальянском языке с дарственной надписью на титульном листе:
«Дорогой Умберто,
Сандро доставит тебе
Заратустру, пусть с тобой
он говорит по-итальянски.
Крепко обнимаю».
Дэдо.
Лондонский триумф, подхваченный критикой и интеллектуалами, становится для Модильяни огромным событием, но, видимо, уже слишком поздно. Он хоть и понимает, что серьезно болен, ничего не желает делать, чтобы поправить свое здоровье, продолжает вести ту же беспорядочную жизнь, переходя от одного питейного заведения к другому. Его щеки проваливаются, глаза теряют блеск, зубы выпадают, он становится тенью себя прежнего. Отсюда припадки злобы, одинокие блуждания под дождем, ссоры с Жанной. С ним теперь не столкуешься. Позже Андре Сальмон вспомнит, как видел его тогда возле Люксембургского сада: он был мертвецки пьян и очень грубо вел себя с Жанной, которая пыталась силком увести его домой. Она, преданная и молчаливая, все терпела без жалоб. Не сумев образумить, взяла его за руку, и они побрели вместе, прижавшись друг к другу, не затем, чтобы вернуться к себе, а чтобы долго бесцельно бродить по кварталу.
Когда же они не выходят из дома, оба продолжают работать, то вместе, то порознь, каждый в своем углу. Среди того, что создано ими в соавторстве, особенно заслуживают упоминания четыре работы маслом, в том числе портрет на холсте отца Жанны Казимира Эбютерна, портрет на картоне их русского приятеля-поэта Марка Талова, а также портрет русской скульпторши Ханны Орловой. На Осенний салон, имевший место в Гран-Пале с 1 ноября до середины декабря 1919-го, Зборовский послал четыре работы Амедео: одну ню, два девичьих портрета и один мужской, но покупателя они не нашли.
В конце года здоровье Модильяни ухудшилось явно пугающим образом: его пожирала лихорадка, кашлял он уже беспрерывно, иногда харкая кровью. Туберкулез бушевал в его груди, оставляя на своем пути непоправимые разрушения. А он наперекор всему не отдыхает, продолжает работать, заканчивает новые картины. Живописные полотна, рисунки, на которых снова Жанна, портрет Полетты Журден (служаночки Зборовских), еще один, уже последний портрет Жанны и, наконец, живописный автопортрет — единственный, если не считать того рисунка углем, что он сделал в детстве, в 1899 году. Он изобразил себя с палитрой и кистями в правой руке, изнуренного, со страшно исхудавшим лицом, с застывшими чертами, лишенными выражения и даже взгляда, или, точнее, со взглядом, обращенным внутрь, таким отрешенным, словно он предчувствует свой конец. Его последней картиной станет портрет греческого музыканта Марио Варвольи.
Согласно утверждениям биографов и историков искусства, Модильяни между 1918 и 1919 годом написал сто двадцать полотен, не считая рисунков и эскизов.
В декабре он в последний раз пишет матери:
«Милая мама, посылаю тебе свою карточку. Жаль, что у меня нет фотографии дочки. Она за городом, у кормилицы.
Подумываю, может быть, весной поехать в Италию. Хотелось бы провести там целый „период“. Но все это пока еще под сомнением.
Рассчитываю повидать Сандро. А Умберто, похоже, снова бросится в политику… да ведь и бросился уже. Крепко обнимаю тебя,
Дэдо».