«Монпарнас» и дадаисты
«Монпарнас» и дадаисты
Машины медленно, как бурлаки на Волге, продвигаются вдоль Сены, по её правому берегу.
Этот путь в шестидесятых годах прошлого века важно назвали скоростной дорогой. Сейчас это звучит издевательски – какая там скоростная, не каждый день удаётся обогнать дамские велосипеды. Едешь и чувствуешь, как тает отпущенный тебе срок жизни.
Нудно тащимся мимо Эйфелевой башни. Впереди замаячил обычно красивый, как царская карета, но сейчас постылый мост Александра III. Импозантное здание музея д’Орсе. Рукой подать до Консьержери, где в карцере центральной башни томилась перед казнью умница Мария-Антуанетта, последняя королева Франции. Вдали Нотр-Дам, тенистый остров Сен-Луи, и арки старых мостов, и неизбежный художник с мольбертом под громадным, со спасательный круг, ржавым причальным кольцом…
Бубнит авторадио. Позёвываем, стараемся не злиться друг на друга. Тоска, как на двухсерийной порнухе.
И тут Мила ни с того ни с сего благостно молвит:
– Глянь вон туда, какая красота! В пролёте моста, под аркой, контражуром! Вики нет, полюбовался бы…
– Да-да, и не говори, – я тоже чуть улыбаюсь. – Помнишь, как он всегда радовался Парижу, кто ещё так умеет…
Первые годы в Париже он обожал ошарашивать приезжих, приглашая во «Флёр» или «Дё маго» – дорогущие кафе на Сен-Жермен-де-Пре, увековеченные Хэмингуэем. «Дё маго» испокон веков посещалось известными парижскими интеллектуалами, модными знаменитостями, талантливыми снобами или отъявленными вертопрахами. Столики на тротуаре перед кафе расползались до проезжей части бульвара. Знаменитейшее это место было всегда запружено туристами, гуляками и зеваками. А у кафе робко топтались просвещённые туристы и провинциалы, ожидавшие свободного местечка. Внутрь святилища допускались лишь имеющие столики звёзды парижских салонов, гонкуровские лауреаты, богемистые парвеню, бывшие министры или знатные завсегдатаи вроде Жан-Поля Сартра, Симоны де Бовуар, Жака Превера или скульптора Джакометти. Киноартисты почему-то избегали этих мест.
Некрасов быстро раскусил, что здесь ему делать нечего, но продолжал упорствовать, посещал эти разорительные заведения, несмотря на тяжёлые перебои с деньгами.
В конечном счёте он передислоцировался в менее роскошное кафе «Эскуриал», на углу бульваров Распай и Сен-Жермен. Рядом с метро, двадцать минут от дверей нашего дома в Ванве. Бойкое место, удобное для назначения свиданий. Тоже шикарное, но не слишком модное, поэтому полупустынное, кафе как нельзя лучше подходило для приятельских разговоров.
Лакированные стойки, сияющие латунные поручни, живые пальмы, красные скатерти, официанты в белых кителях с позументом. И здесь с дырявым карманом делать было нечего – чашка кофе со сливками стоила как полбака бензина.
Но не прошло и пары лет, как В.П. вдруг охладел к этой роскоши. Думаю, не только из-за дороговизны, но и из-за светской чопорности, нравившейся поначалу, но потом приевшейся. Теперь потребовалось уже окончательно, до конца жизни, выбрать любимое кафе.
Конкурс проводился тщательно и придирчиво, как при выборе, скажем, места заложения храма, свадебного платья или рождественского гуся.
Жребий выпал на очень симпатичное двухэтажное кафе «Монпарнас» в классическом стиле парижских бистро. Чистенькое и просторное, с чуть аляповатым интерьером под арт-нуво и в меру дорогое. Разливное пиво божественной свежести и хороший кофе. В общем, не стыдно пригласить людей.
И побывали там все, кто встречался с Некрасовым в последние его годы.
Потом Булат Окуджава мило вспомнил о своём добром друге:
Париж для меня, чтоб забыв хоть на час
Борения крови и классов,
Зайти мимоходом в кафе «Монпарнас»,
Где ждёт меня Вика Некрасов.
Но удивительное дело. Встречаясь в Париже со старинными московскими друзьями, сидя ли за столиком кафе, шляясь по Парижу, предаваясь ли чаепитию в гостях или ужиная в ресторанчиках, ни разу не услышал Некрасов вопроса: «Ну, как тебе здесь? Терпимо? Как с деньгами? Не бедствуешь?»
Вспоминали молодость, знакомых, беззаботные дни на крымских пляжах и балтийском взморье. Бесконечно говорили о московской жизни, о сценариях и переводчиках, о «Карлсоне, который живёт на крыше», кознях цензуры и обнадёживающих беседах в парткоме. Восхитительно рассказывались хохмы и анекдоты. Планировались поездки по Франции, перечислялись нужные встречи и составлялись реестры предстоящих покупок. Но никто из них не поинтересовался: как ты здесь живёшь, Вика?
Это поразительно, говорил В.П. Никто и никогда не спросил! Они даже боятся спрашивать об этом, подумать только! Что ты на это скажешь?
Я сочувственно тряс головой, вроде тоже терялся в догадках.
Не мог же я расстроить Виктора Платоновича, что друзья опасаются услышать: «Да знаешь, туговато с деньгами. Особо не развернёшься». И тогда неловко будет спокойно выжидать, пока их друг Вика, писатель в эмиграции, полезет в карман и заплатит за всех в ресторане или купит им билеты на поезд.
А может, всё Некрасов понимал, но не признавался, отгонял сомнения.
Вроде оправдываясь, говорил с гордостью, как приятно доставлять людям счастье. Как мало, дескать, для этого нужно. Приятно, конечно, посмеивался я, на дармовуху кто не будет счастлив! В.П. улыбался, но иронию мою не поддерживал…
Хотя ведь первое время он выискивал, чем бы и меня самого потешить в Париже.
Потащил нас смотреть, как по канату, натянутому между двумя башнями собора Парижской Богоматери, ходил канатоходец. Потом тот окончательно прославился, пройдя по канату же над Сеной, от театра Шайо на Трокадеро до Эйфелевой башни, и тоже на наших восхищённых глазах.
Тогда же, в первые годы, мы пару раз ходили вместе в Лувр и разок в музей Клюни.
Он восторгался ранним Пикассо. Но почти все по-настоящему замечательные картины этого художника оказались в частных коллекциях. Поэтому экспозиция в парижском музее тихо раздражала Некрасова – слишком много второстепенного, хотя и сотворённого неоспоримым гением. Пикассо военного периода Некрасову открыто не нравился. Художник не выдержал траурного влияния эпохи, считал В.П. И от этого периода упадка в парижских музеях осталась череда унылых портретов в профиль…
Обожавший авангард первой трети двадцатого века, Некрасов в парижских разговорах часто шокировал знатоков живописи, насмешливо и неуважительно отзываясь об ультрасовременных живописцах и ваятелях.
В начале восьмидесятых годов мы впервые попали на большую выставку дадаистов, основоположников всего современного искусства, как уверенно объявил мне Виктор Платонович.
– Да-а-а, Витька, усраться можно!
Теперь понятно, рассуждал под впечатлением увиденного Некрасов, почему так изгаляются нынешние творцы! Они, бедолаги неутомимые, мучаются думами и бессонницей – чтобы такое придумать, чего ещё не бывало. Чем удивить, как эпатировать? Только редкие из них познают известность… Остальные хиреют и исчезают в хлюпающей бездне, называемой современным искусством.
Всё, оказывается, уже было! Всё это уже придумали, испробовали, описали, обыграли и инсталлировали великие женевские, парижские и берлинские дадаисты в начале двадцатого века – основатели модернизма и абстракционизма, конструктивизма и поп-арта, экспрессионизма и сюрреализма. Не говоря уже об авангарде и по-прежнему непонятном для нас андеграунде…
Некрасов заходится в восторге от фантазии и таланта Дюшана и Арпа, Пикабиа и Шаршуна, искромётного насмешника Тристана Тцары, Эля Лисицкого, Мэна Рэя и Андре Бретона – не перечислишь всех… Выдумщики, хохмачи и снобы. Безумно талантливые, самоуверенные, самонадеянные, саркастические и нетерпимые. Невиданные дотоле фантазёры!
– Ты представляешь, Витька! – не мог успокоиться В.П. – Четырнадцатый год, мировая война, ура-патриоты, а тут какие-то хлюсты организуют нечто наглое и непонятное – «Дада».
В знак протеста, говорили!
Марсель Дюшан, задав вроде бы бестолковый вопрос – «Как создать произведение, которое не было бы искусством?», – ответил на него потрясающе просто. Он взял «обыкновенный предмет», фарфоровый писсуар, положил его на бок и переименовал в «Фонтэн». Представил на выставке, ошарашил публику своей наглостью и спокойненько вошел в историю! А через пару лет вновь потряс благочестивый мир искусства, пририсовав Моне Лизе щегольские усики и эспаньолку…
Даже сейчас, восторженно растолковывал Некрасов, нам удивительно и восхитительно видеть всё созданное дадаистами. И это после того, как видано-перевидано всяких фокусов-мокусов, ослиных хвостов, приклеенных к холсту голых тёток и размазанного говна, всякого мусора, чурочек, зёрнышек и мотузочков, да мало ли ещё чего…
Дадаизм был увенчан страдальческим венцом дегенеративного искусства и достиг бесповоротного апогея к тридцатым годам. Именно тогда и двадцатилетний Вика Некрасов начал рисовать авангардистские картинки и коллажи и поклоняться чарующему новаторству Корбюзье.
Уже в Париже В.П. расстроился, узнав, что кумир его молодости, архитектор баснословного «Лучезарного города» в Марселе, очень симпатизировал и Муссолини, и особенно Гитлеру. А в начале Второй мировой войны не удержался и написал, что, мол, Гитлер может увенчать свою жизнь грандиозным творением – обустройством Европы.
Вика дал мне прочесть эту статью, и я ему посочувствовал. От этих кумиров только и жди всяких сюрпризов…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.