Глава девятая О предвоенной обстановке в Европе, выставках сюрреалистов в Париже и Лондоне, о том, как Дали чуть не задохнулся в водолазном скафандре, и о новой поездке в Америку

Глава девятая

О предвоенной обстановке в Европе, выставках сюрреалистов в Париже и Лондоне, о том, как Дали чуть не задохнулся в водолазном скафандре, и о новой поездке в Америку

На политическом небосклоне не только Испании, но и всей Европы стали сгущаться мрачные тучи. Гитлер официально объявил о денонсации Версальского договора, а Бенито Муссолини после захвата Эфиопии в октябре 1935 года открыто пошел на сближение с Германией в ответ на намерения Англии и Франции ввести санкции против Италии через Лигу Наций. Чтобы как-то обуздать Германию, Франция заключает тайное соглашение с Советским Союзом, что приводит к укреплению французской компартии и победе левых сил на выборах 1936 года. К власти, при поддержке коммунистов, приходят социалисты во главе с Леоном Блюмом.

В стане сюрреалистов — брожение. Бретон все больше склоняется к троцкизму, а Элюар и вместе с ним Пикассо тяготеют к сталинской модели коммунизма. Дали же в глазах старых соратников и друзей — просто отщепенец. Он проводит время в обществе Джеймса и его приятеля лорда Бернерса в муссолиниевской Италии и делает безответственные заявления. Его не интересует политика, он находится в Италии только с целью изучения высокого искусства Возрождения.

Эдвард Джеймс становится не только его постоянным меценатом, но называет его «дражайшим другом». У Дали появляются в высшем обществе и другие поклонники, он становится модным живописцем.

Тем временем в Испании вспыхивает гражданская война, в которую оказалась вовлеченной практически вся Европа. Страны с демократическими режимами, а также Россия помогают республиканцам, а Гитлер, разумеется, на стороне фалангистов. Начинают формироваться интернациональные бригады, причем Ив Танги и другие из стана сюрреалистов едут защищать республику.

Дали тоже надо было как-то определяться, тем более его покровитель Джеймс стоял за испанскую республику и даже разработал план финансовой помощи республиканцам. Он предложил испанскому правительству выставить картины Эль-Греко из музея Прадо в Лондоне, а вырученные деньги пустить на закупку самолетов. Что и говорить, план великолепный. Если бы картины оказались в Лондоне, едва ли скоро они вернулись бы в Мадрид в тогдашней политической обстановке.

Джеймс говорил, что Дали также приветствовал борцов за республику, однако, зная взгляды художника на происходящее, в это с трудом верится. В «Тайной жизни», книге, законченной Дали летом 1941 года, то есть пять лет спустя, он пишет:

«Гражданская война не переменила моих убеждений, разве что сделала их определеннее. Я всегда питал ужас и отвращение к революции, какой бы она ни была, но тогда это чувство достигло патологических степеней. Однако не сочтите меня реакционером. Реагировать (вспомните этимологию) — занятие для амебы, а я человек думающий и никаких других определений, кроме ДАЛИ, не приемлю. Тем не менее гиена общественного мнения разинула свою зловонную пасть и, пуская слюни, потребовала меня к ответу — за Сталина я или за Гитлера. Чума на оба ваши дома! Я за Дали — ныне, присно и во веки веков. Я — далинист. Я не верю ни в коммунизм, ни в национал-социализм и вообще не верю ни в какие революции. Высокая традиция — вот единственная реальность, вот моя вера».

И далее: «…Мой большой друг — поэт горькой судьбы Федерико Гарсиа Лорка был казнен в Гренаде, занятой фашистами. Его смерть превратили в пропагандистское знамя. Это подлость, потому что всякий и каждый знал, что на всей планете нет человека аполитичнее Лорки. Он умер не за политическую идею, ту или иную».

Что касается Лорки, правда на стороне Дали, хотя поэт, будь он хоть в России, хоть в Испании — всегда «больше, чем поэт», и олицетворял собой дух свободы и демократии, так ненавистный фашистам; нам кажется, что и наш герой, окажись в то время в Испании под горячей фалангистской рукой, вполне мог разделить судьбу своего друга, в чем он имел возможность убедиться и раньше, в 35-м, когда удирал из Барселоны.

Дали был прежде всего художником, и его в первую очередь занимали творческие идеи, далекие от политики, и «чума на оба ваши дома» — в некоторой степени даже понятная реакция художника, не хотевшего лезть не в свое дело, у которого с головой хватало насущных творческих проблем.

Да и что можно было понять в хитросплетениях европейской политики, соглашательской или, как ее еще называли, — умиротворения? Вслед за отказом Франции помочь военными поставками законному республиканскому правительству Испании Лондон также пальцем не пошевелил, чтобы помочь испанскому демократическому режиму, а некоторые высокопоставленные лица называли Франко патриотом. Немудрено, что состоялось позорное Мюнхенское соглашение, приведшее в результате к мировой войне.

Лучезарная Италия стала для Дали не только убежищем от всей этой склоки, но и желанным местом для всякого художника. Здесь он имел возможность познакомиться с титанами Возрождения воочию, познать силу и мощь таланта Рафаэля, Леонардо, Микеланджело. Здесь Дали отчетливо осознал ответственность современного художника в деле сохранения и творческого переосмысления высокой традиции, окончательно ставшей для него путеводной звездой и центром притяжения. Разрушительный запал революционной новизны, ниспровергавшей с крепких пьедесталов идолов буржуазного искусства, не только ослабел, а коренным образом изменил направление: отныне Дали будет искать и находить революцию в традиции, наполняя ее новым смыслом и содержанием современности с ее открытиями не только в области гуманитарной, но также и точных наук, в частности физики.

При этом Дали не мог и не хотел резко порывать с сюрреалистическим движением, его основными постулатами и практикой. До своего отъезда в Италию он участвовал в мае 1935 года в парижской выставке сюрреалистических объектов вместе с другими мэтрами — Дюшаном, Эрнстом, Миро, Арпом, Ман Реем, Джакометти, Маргриттом, Пикассо, Ивом Танги и Мере Оппенхайм, чья работа «Меховая чашка и блюдце» стала хрестоматийной. Выставилась тут и Гала с моделью для сюрреалистического интерьера с названием «Лестница Купидона и Психеи». Дали представил «Афродизийский вечерний смокинг» — настоящий смокинг был увешан рюмочками с ликером, а между лацканами красовался маленький бюстгальтер. Дали объяснял, что в этой одежде надо передвигаться в автомобиле на малой скорости и наносить вечерние визиты.

Вообще в то время он очень увлекался подобными вещами. Выдумывал всевозможные «штучки» — прозрачный манекен в качестве аквариума, накладные ногти с маленькими зеркальцами (в своем романе «Тайные лики», а мы остановимся на нем позже поподробнее, он выдумал, что хорошо бы женские зубы служили киноэкранчиками), дышащее кресло, очки-калейдоскоп для автомобилистов, если пейзаж навевает скуку; обувь на рессорах, женское платье с дополнительными грудями на спине и так далее.

Шедеврами в этой области станут подаренное Гале сердце из золота и драгоценных камней: оно пульсировало, как живое, благодаря встроенному в него механизму, а также интерьер комнаты, изображающей портрет известной актрисы Майе Уэст.

Он пишет в то время статью «Все почести объекту!», где, помимо всего прочего, предается анализу свастики и приходит к выводу, что свастика — слияние Левого и Правого. Ян Гибсон полагает, что Дали тем самым лил воду на мельницу фашистов, потому что в их идеологии «синтез сил революции и реакции» был одним из пропагандистских лозунгов. Это кажется сильно притянутым — для художника Сальвадора Дали анализ орнаментальной символики, взятой, как известно, из индийской мифологии, едва ли нес в себе и политический подтекст.

Крупнейшим показом сюрреалистического искусства явилась и выставка 1936 года в Лондоне, где участвовали художники из четырнадцати стран, и было представлено четыреста работ шестидесяти восьми авторов. На открытие, где Бретон произнес вступительное слово, пришли две тысячи человек. На Бонд-стрит стояла такая толпа, что невозможно было проехать.

Дали выставил здесь свой «возбудительный пиджак» с алкоголем и бюстгальтером, а также, помимо графики, три живописные работы, одна из которых, под названием «Великий параноик», представляет нам уже нового Дали. Она написана на квадратном холсте в единой теплой охристой гамме, на ней человеческие фигуры в разнообразных позах образуют мужскую голову. Двойной образ — прием, используемый Дали раньше в деталях, проявляет здесь самодовлеющее значение.

Дальнейшее приближение к традиции легко обнаруживается в этой работе, родственной старым мастерам — преобладание рисунка над колоритом, виртуозная техника и композиционное построение — все свидетельствует об этом.

И в теоретических его работах того времени видны постоянные попытки найти новое в старом, узаконить преемственность сюрреализма по отношению к наследию прошлого. В этом смысле любопытна статья «Призрак сюрреализма в Вечно Женственном у прерафаэлитов», свидетельствующая кроме всего прочего, что Дали хорошо изучил коллекцию прерафаэлитов в лондонской галерее «Тейт». О «свежести и свободе», с какой Дали возвращал прерафаэлитов в современность, писал и известный художественный критик и теоретик Герберт Рид, побывавший на выставке сюрреалистов в Лондоне.

И хотя интерес к выставке был огромный, лондонская пресса не жаловала ее хвалебными откликами, а, наоборот, ерничала, свистала и улюлюкала. Но тем не менее это не смущало гурманов от искусства, богатых коллекционеров из высшего общества, о чем свидетельствует успех персональной выставки Дали, открывшейся в том же 1936 году в лондонской галерее Алекса, Рида и Лефевра. Семь из двадцати выставленных работ было продано до открытия вернисажа, а десять — в день открытия еще до обеда по цене от ста фунтов и выше, а рисунки ушли по тридцати пяти фунтов. По тем временам это были неплохие деньги.

Лучшей работой выставки считается «Предчувствие гражданской войны», имевшая на лондонской выставке еще свое первоначальное название «Мягкая конструкция с тушеными бобами». Дали переименовал свою работу уже после начала гражданской войны, поэтому многие считают, что никакое это не предчувствие, а типично конъюнктурный ход, но, как бы то ни было, это не преуменьшает художественной ценности полотна.

Здесь, как и в «Осеннем каннибальстве», художник с удивительной образностью и эмоциональной художественной силой передает безумие саморазрушения и мучительное сладострастное стремление главного персонажа изжить, освободиться от нагрянувшего безумного позыва к смерти, и в то же время живущий внутри него мазохист (а по мнению Дали, в каждом из нас сидит скрытый мазохист) не позволяет этого сделать. Он длит и преумножает свои страдания, вовлекая сюда и окружающую среду, — пейзаж пуст и безжизнен, видна лишь верхняя часть туловища мужчины в сюртуке (этот персонаж уже появлялся в одной из его прежних работ) да тумбочка, символ рухнувшего семейного уюта и покоя, на которую тщетно пытается опереться каннибальствующий персонаж. Любой зритель, как бы он ни относился к новейшему искусству, сюрреализму в частности, испытывает глубокое эмоциональное потрясение от гипертрофированного выражения муки и страдания в лице, искаженном болью мазохистского сладострастия. Трудно создать более сильный и глубокий образ гражданской войны, и данное позже, через полгода, название соответствует этой работе как нельзя лучше. Сцепившиеся в смертельной схватке деформированные части тела не знают пощады друг к другу, и этот абсурдный образ самоистребления, внушающий отвращение, обладает и силой антивоенного плаката, несмотря на очевидные живописные совершенства картины, звучащей как яростный и зримый крик. Напрашивается сравнение с «Герникой» Пикассо, но мы не станем сравнивать обе эти работы, предлагая читателю самому взглянуть на них и определить свое отношение к той и другой.

В рамках проведения сюрреалистической выставки в Лондоне предусматривалось чтение лекций мэтрами этого течения. С изложением своих взглядов и теорий выступили Бретон, Герберт Рид, Элюар, а также и Сальвадор Дали, решивший обставить свое выступление под названием «Подлинные параноидные фантазии» в соответствующем духе. Лекцию, куда явилось около трехсот человек, Дали решил прочесть в водолазном костюме. Когда завинтили шлем, он, с большим трудом передвигая ноги в тяжеленных свинцовых башмаках, взобрался на сцену в сопровождении двух огромных собак. В руке был бильярдный кий, на поясе висел кинжал, а к шлему был присобачен автомобильный радиатор. Говорить он должен был через микрофон. Но устроители не учли, видимо, одного обстоятельства, — ведь для дыхания нужен воздух, — и лектор стал задыхаться в самом прямом смысле. Зрители, естественно, ничего не поняли, когда он стал бледнеть и лицо исказила гримаса, — полагали, что так и надо. Галы в это время рядом не случилось, она ушла пить кофе. Знаками он дал понять, чтобы сняли шлем, но это оказалось непростым делом — резьбу заело, и его было никак не открыть. Бросились искать механика, облачавшего художника в скафандр, но тот словно сквозь землю провалился, даже гаечного ключа не оставил. Верный друг Эдвард Джеймс попытался с помощью бильярдного кия, засунув его между шлемом и скафандром, образовать щель для воздуха, но попытка не увенчалась успехом. Когда лектор был уже в полуобморочном состоянии, шлем все-таки удалось снять.

В конце того же 1936 года Дали с Галой вновь оказались в Америке. Нью-Йорк решил не отставать от Лондона, и Музей современного искусства организовал масштабную выставку под названием «Фантастическое искусство, дада, сюрреализм», где Дали выставил шесть работ. Как и в Лондоне, в Нью-Йорке в то же самое время проводилась и персональная выставка Дали.

Обе выставки имели шумный успех, и журнал «Тайм» поместил на обложке фотографию художника, выполненную Ман Реем, а в публикации говорилось, что «если бы не 32-летний красавец с мягким голосом и тоненькими усиками киноактера», сюрреализм не был бы так широко известен в Америке. И это было истиной. Не кто иной, как Дали, «раскрутил», говоря нынешним языком, это художественное течение в Соединенных Штатах.

Его стали узнавать на улицах и просили автограф. «Слава опьянила меня, как весеннее утро», — писал он позже по этому поводу.

Большой магазин на Пятой авеню заказал сюрреалистам оформление витрин. На витрину Сальвадора Дали приходил глазеть весь Нью-Йорк, — толпа стояла вдоль улицы в шесть рядов и с удивлением видела женский черный манекен с головой из красных роз (женщины с головами из цветов уже появлялись на его полотнах «Женщина с головой из роз», «Три молодые сюрреалистки, держащие в руках оболочку оркестра» и других). Манекен лежал на искусственных облаках, а к нему из облупленных стен тянулись жадные красные руки. Сзади стоял столик, а на нем красовался телефон с омаром вместо трубки, так называемый «Телефон Афродиты».

Три года спустя тот же магазин вновь закажет ему оформление двух витрин. Одна из них, по замыслу дизайнера, должна была олицетворять ночь, а другая — день. Он устлал старую ванну черным каракулем (в чем не был оригинален, если вспомнить Мере Оппенхайм с ее меховой чашкой и блюдцем), напустил туда воды, откуда торчали три руки с зеркалами и где плавали нарциссы; в ванне же обретался и восковой манекен, найденный Дали в каких-то неведомых запасниках, — он был образца прошлого века, весь в пыли и паутине, но в красном парике и неглиже из зеленых перьев. В «ночной» витрине стояла кровать на бычьих копытах, а на черных простынях лежал манекен. Под украшенной балдахином и бычьей головой кроватью был разведен костерчик.

И опять толпа зевак, мешая уличному движению, глазела на очередное творение «сюрреалиссимуса», как величали Дали местные газеты. Управляющему магазином донесли, что в толпе не очень довольны фривольным нарядом воскового манекена, и тот, не долго думая, распорядился заменить его другим, одетым в элегантный костюм, какими торговали в этом универмаге. Что с него взять? Заурядный торговец, решивший под сурдинку подать свой товар лицом. Он и представить себе не мог, какая разборка ему предстоит с дизайнером.

Когда Дали на другой день увидел кощунственную подмену, он пришел в ярость и ринулся выяснять отношения с владельцем. Гала пыталась его успокоить и говорила: «Конечно, ты с ним поговоришь, но, очень тебя прошу, будь благоразумен! Пусть уберут, и на этом все — забудь! Как не было!» Ей вовсе не хотелось, чтобы Дали в Америке портил себе репутацию подобными скандалами. Но он так раскипятился, что на отказ директора «сию же минуту» убрать чужеродный манекен и восстановить все, как было, кинулся сам разбирать свое творение, дабы его реноме художника не пострадало. Он вошел в витрину и первым делом схватился за ванну, и она, наполненная водой, повинуясь закону инерции, въехала в витринное стекло и, разбив половину, вместе с водой и осколками вывалилась на улицу, к веселому ужасу собравшейся толпы. Еще бы, не каждый день в Нью-Йорке можно увидеть такой уличный спектакль. Дали решил последовать вслед за ванной, и едва ступил на тротуар, как верхняя часть стекла обрушилась. «Чудом я спасся от гильотины: стеклянный резак отсек бы мне голову», — вспоминал позже художник.

Тотчас появились полицейские и отвели его в участок. Туда вскоре примчались Гала и Джеймс с адвокатом. Через несколько часов его отпустили, при этом дежурный офицер признал право художника защищать свои произведения.

На другой день все газеты осветили эти события и поместили снимки с разбитой витриной и арест дизайнера. Это послужило еще большей популярности Дали в Америке. Защита прав художника, выраженная столь экспрессивно и открыто, принесла ему уважение и среди его американских коллег, и он получил от них много писем.

Галерист Жульен Леви также пожинал плоды успеха «сюрреалиссимуса». Он не только обогащался за счет продаж картин, но и издал книгу «Сюрреализм», где вместе с репродукциями поместил и тексты Дали, один из них был обращен прямо к американцам:

Сюрреализм — всем отравам отрава…

Сюрреализм ужасно заразен.

Будьте бдительны! Я носитель сюрреализма…

И действительно, он заразил Америку этой опасной болезнью. На штучки «в духе Дали» появился рыночный спрос, и он впоследствии станет их тиражировать. Далианский сюрреализм становился не просто модой, но и определенным стилем жизни. Ньюйоркцы говорили, к примеру, что та вещь или тот цвет, дом или машина гораздо сюрреалистичнее этой… Позже Дали как дизайнер работал для таких известных фирм, как «Нина Риччи», «Ив Сен Лоран», «Кристиан Диор».

Гала и Дали посетили также и Голливуд, где художник познакомился с Уолтом Диснеем и встретился с известным американским актером Харпо Марксом, знакомым ему еще по Парижу. В подарок на Рождество он прислал ему арфу со струнами из колючей проволоки, а в ответ остроумный Харпо прислал фотографию с перевязанными пальцами и просил Дали приехать и сделать перевязку. Харпо и Дали уговорились сделать короткометражный фильм, и Дали, по приезде в Европу, написал сценарий, однако проект так и не состоялся.

Там же, в Америке, Дали подписал контракт с Джеймсом, по которому обязался в течение года написать двенадцать больших работ, восемнадцать — меньшего размера и шестьдесят рисунков за две тысячи четыреста фунтов, то есть по двести в месяц.

Щедрый меценат Эдвард Джеймс, уверовавший в гений Дали, вел свойственный многим богатым людям образ жизни и очень уж опекал Дали, как многие полагают, не только потому, что был, как теперь говорят, его «фанатом». Гала не раз устраивала мужу скандалы по поводу его отлучек с Джеймсом, припоминая при этом Лорку. Джеймс полагал, что она делала это намеренно, вымогая таким образом у него подарки. Однажды они вернулись поутру из парижской какой-то гостиницы, где провели всю ночь, и Гала устроила сцену ревности, но когда Джеймс подарил ей золотую цепочку с сапфирами и изумрудами, тотчас же успокоилась и пошла жарить для них яичницу. Но это взгляд со стороны, а Дали жена частенько доводила до слез подобными упреками и подозрениями. Джеймс говорил, что у Дали были наклонности «более гомо-, чем гетеросексуальными», при этом замечал, что Гала так и не смогла до конца избавить от них мужа, и они проявлялись в сублимированном виде в его работах. Доля истины, конечно, в этом есть, однако вряд ли Дали имел сексуальную связь с Джеймсом, хоть тот и намекал на такое, — мы знаем, что Дали всячески избегал тактильных контактов с кем бы то ни было, кроме Галы.

Супруги вернулись в Европу лишь весной 1937 года и уединились в Цюрсе, горном курорте, где неугомонный Дали стал писать поэму о Нарциссе, его новом наваждении. Сочинение было посвящено Элюару с подзаголовком «Опыт визуального наблюдения за ходом постепенных превращений Нарцисса», при этом автор решил поэму и проиллюстрировать, создав таким образом новый жанр — поэму-картину.

Исследователи видят как в стихах, так и в картине те же неосознанные психопатологические склонности художника, но уже трансформированные — возросшей славой — в нарциссизм. Приводятся цитаты из сочинений Фрейда, в частности из «Психоаналитических заметок об одном автобиографическом случае паранойи», где ученый рассматривает паранойю как средство от гомосексуализма, что для художника было важно в период его молодости и непростых отношений с Лоркой. Но, вероятно, и теперь, в 1937 году, было какое-то событие, отправная точка, запустившая механизм той же темы в новой картине Дали под названием «Метаморфозы Нарцисса». Дали часто сам объяснял свои работы, а в этом случае мы имеем для верного толкования целую поэму. Приведем характерный отрывок:

Когда эта голова треснет,

когда эта голова расколется,

когда эта голова взорвется,

из нее родится цветок,

новый Нарцисс,

Гала —

мой Нарцисс…

На картине этот цветок вылупляется из яйца, что держат пальцы большой руки, схожей с коленопреклоненным Нарциссом, — это как бы намек на то, что этот цветок несет избавление от рукоблудия.

Именно эта работа была показана Фрейду при их встрече в Лондоне в 1938 году. Дали давно мечтал увидеться с великим ученым и страстно домогался этого, допекая Стефана Цвейга, хорошо знакомого с Фрейдом, чтобы он устроил свидание. Писатель пошел навстречу художнику и написал ученому, что Дали — «единственный гениальный художник нашей эпохи и единственный, кто останется в истории».

Престарелый ученый согласился, хоть и считал сюрреалистов «дураками на девяносто пять процентов, исходя из крепости спирта». Дали, однако, старику понравился, Фрейд отметил его горящие фанатичные глаза и сказал тоже навязавшемуся ему в гости Эдварду Джеймсу по-немецки (Дали немецкого не знал), что если все испанцы такие, как этот художник, то неудивительно, что там идет гражданская война. Ученый внимательно изучил «Метаморфозы Нарцисса» и заметил, что в картинах старых мастеров ему хочется увидеть что-нибудь подсознательное, а в картинах сюрреалистов что-нибудь сознательное. Это была, конечно, шутка, но Дали принял ее за чистую монету и истолковал, по собственному признанию, как смертный приговор сюрреализму. Отметил Фрейд и высокую живописную технику и, как бы делая вывод, сказал, что «искусство не должно позволять себе расширять свои границы до такой степени, поскольку качественное взаимодействие между бессознательным материалом и подсознательным процессом должно находиться в некоторых рамках».

Дали во время встречи был занят еще и графическим портретом великого ученого, и его поразило, что голова Фрейда напоминает улитку. Дали очень хотелось, чтобы Учитель, как он называл великого психоаналитика, увидел и оценил портрет, но Цвейг так и не рискнул показать его Фрейду, который вскоре и скончался, не вынеся изгнания нацистами из Вены, где он прожил всю свою жизнь. Художнику писатель, однако, сказал, что ученому портрет понравился. Лишь после смерти Цвейга в 1942 году Дали узнал из его посмертно изданной книги «Завтрашний мир», что писатель ему лгал. Но из лучших побуждений. Он увидел в портрете больного раком старика блестяще переданную художником усталость от жизни, близкое дыхание смерти и не хотел доставлять немощному человеку лишних волнений.

Дали в «Дневнике одного гения» вспоминает, что Цвейг звал его в Бразилию, куда он эмигрировал вместе с женой, соблазняя его крупными бабочками. Но Дали не был поклонником латиноамериканской флоры и фауны, да и вскоре пришло известие, что Цвейг и его жена покончили жизнь самоубийством. На этой же страничке дневника художник пишет:

«Я не колеблясь причисляю Фрейда к лику героев. Он лишил еврейский народ самого великого и прославленного из его героев: Моисея. Фрейд неопровержимо доказал, что Моисей был египтянином, и в предисловии к своей книге о Моисее — самой лучшей и самой трагической из его книг — предупредил читателей, что это разоблачение было не только самой честолюбивой и самой заветной, но и самой разъедающе горькой из его цeлeй:

Все, нет больше крупных бабочек!»

Встреча с Фрейдом, иконой, которой он поклонялся с юности, произвела на Дали неизгладимое впечатление. Для него это была не просто встреча с великим ученым, духовные и философские воззрения которого обретали плоть и кровь в его творчестве. Он почему-то верил, что Фрейд избавит его и от комплексов, в частности Эдипова, избавит волшебством психоанализа от наваждения духовной тирании отца, и он перестанет являться на его холстах в образе Вильгельма Телля со страшными и недвусмысленно угрожающими инструментами вроде ножниц.

Подобный же комплекс, как мы уже говорили, он испытывал и по отношению к Пикассо, и в связи с этим уместно вспомнить портрет Пикассо, написанный Дали позже, в 1947 году, где его коллега изображен с женскими грудями, а между ними торчит все тот же нарцисс в качестве, вероятно, эзотерического намека.

После достопамятной встречи Дали уехал вместе с Галой во Флоренцию, где еще раз подтвердил свои новые умонастроения:

«Довольно отрицать — пришла пора утверждать. Хватит выправлять — надо поднимать, возвышать, сублимировать. Хватит растаскивать — надо собирать и строить. Хватит забавляться автоматическим письмом — надо вырабатывать стиль. Пора кончать с разрушением и разбродом — надо учиться ремеслу. Довольно скепсиса — нужна вера. Довольно блуда — нужна чистота. Довольно уповать на коллектив и униформу — нужна индивидуальность, личность. Нужна иерархия. И хватит экспериментов — нужна Традиция. Ни революций, ни контрреволюций — ВОЗРОЖДЕНИЕ!»

Эта программа, которую он себе выстроил, будет им неукоснительно выполняться. Поездка в Италию укрепила давние, выношенные с юности мысли о приоритете традиции в живописи — именно она имеет власть над художником, именно она, в какой бы ипостаси ни выступала, дарует ощущение красоты и является основой этого понятия.

И, надо сказать, со второй половины 30-х годов живопись Дали обретает новую структуру восприятия, независимо от сюжетов картин и их наполненности теми или иными персонажами. Даже тот ужас и страх, что мы видим в «Предчувствии гражданской войны», эстетизирован; небо, написанное в канонах классики, уже не является просто фоном, на котором происходят те или иные события с гротескными мизансценами, как это было в работах 20-х годов, здесь оно работает на персонажа, дополняет трагическую напряженность и так организует пространство благодаря низкому горизонту, что созерцанию акта самоистребления ничто не мешает. Небо и уплощенный пейзаж органически связаны с персонажем, подчеркивая совершенство композиции.

В сентябре 1938 года супруги Дали приезжают на виллу знаменитой Коко Шанель в Рокенбрюне. Сентябрь 1938 года памятен в европейской истории подписанием позорного Мюнхенского соглашения. Трусливые и недальновидные политики в очередной раз умиротворили Гитлера, отдав ему на растерзание Чехословакию, но любой трезвомыслящий человек видел, не говоря о политических аналитиках, что аппетит у фюрера зверский, ему одной Чехословакии будет мало. Неустойчивая политическая погода в Европе менялась к худшему и предвещала неизбежную грозу. Боши, как называли французы немцев, вновь стали пугалом континента.

В доме Шанель супруги живут осень и зиму. Со знаменитой кутюрье Дали знаком уже давно, с ней у него, да и у Галы тоже, сложились теплые добрые отношения. «Все лучшее, что есть во французской породе, воплотилось в Коко», — писал о ней Дали. У Шанель он не только в гостях, они делают совместную работу к балету «Вакханалия». Этот проект зрел у художника уже с 1934 года; во время последней встречи с Лоркой в 1935 году в Барселоне он и ему предлагал поучаствовать в нем, проявить свой драматургический талант. Но реально это осуществлялось только сейчас, когда за дело взялся руководитель «Русского балета» Мясин, а деньги на постановку дал Эдвард Джеймс. Коко Шанель, как читатель уже догадался, делала костюмы к предстоящему спектаклю, главными героями которого были безумный король Баварии Людвиг II и основоположник мазохизма Захер-Мазох. Дали был в восторге от работы Шанель, особенно ему понравился костюм баварского короля. «В какие одежды облекла жгучую горечь его неутоленных страстей!» — восторгался художник.

Здесь Дали написал две свои «загадки» — «Загадку Гитлера» и «Бесконечную загадку», названную поначалу «Великий Одноглазый Кретин», где вновь появляется голова Лорки. Темный сумеречный колорит обеих картин свидетельствует о мрачном предчувствии войны, и это настроение передается зрителю.

Весной 1939 года супруги Дали вновь отправляются в Америку. Вместе с растущей известностью мастера за океаном возросли и цены на его холсты. Почти все, что он привез, было продано на общую сумму 25 тысяч долларов. Не ушли почему-то только «загадки» — с Гитлером и Лоркой. Получил он и предложение сделать дизайн павильона развлечений для Всемирной Нью-Йоркской выставки. Гонорар был высокий, но и сроки очень сжатые. Исходную идею Дали назвал «Сон Венеры». Перед входом должна была стоять статуя Венеры, скопированная с известной картины Боттичелли, но с рыбьей головой, а в павильоне художник хотел возвести коралловый риф с бассейном в форме буквы «Г», где плескались бы русалки, но не просто так, а со смыслом, символизируя подсознательные процессы во время сна. В качестве бутафории был предложен большой набор сюрреалистических объектов: диван в форме губ — на этот раз Греты Гарбо, а не Майе Уэст, — женщина в образе рояля, резиновые телефоны и прочее. Самым ярким объектом было, конечно, «дождливое» такси — входишь в машину, а там ползают улитки и хлещет ливень.

Но инвесторы из чикагской резиновой фирмы стали вносить свои изменения, в результате оформление павильона оказалось пародией на замысел дизайнера. История повторилась, как и в случае с магазинной витриной, но на этот раз Дали не стал скандалить и уехал в Европу, а в знак протеста написал «Декларацию независимости воображения и прав человека на собственное сумасшествие», отпечатал ее в виде листовок и разбросал с самолета над Нью-Йорком. В листовке он призывал всех художников объединиться в борьбе за свои творческие права и негодовал, что почему-то женщина с рыбьим хвостом приемлема, а с рыбьей головой — нет.

Он уехал заниматься уже упомянутым балетом «Вакханалия» на музыку Вагнера, премьера которого была назначена на середину сентября в лондонском «Ковент-Гарден». Но 1 сентября немцы напали на Польшу — всего через год после мюнхенского сговора, — и Англия и Франция объявили войну Германии. Все были напуганы угрозой бомбардировок, и «Русский балет» собирался ехать на гастроли в Америку. Постановку «Вакханалии» решено было осуществить на сцене «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке. Возникло много сложностей, и в первую очередь с костюмами. Гала не хотела отпускать мужа в Нью-Йорк, полагая, что пересекать океан в военное время небезопасно, ходили слухи, что немецкие подлодки будут топить и пассажирские корабли. А Коко Шанель отказывалась отправлять свои костюмы в Америку без Дали, который проследил бы сам за подгонкой и всем прочим.

Джеймс, на чьи деньги ставился балет, находился уже в Америке и написал Дали, что известная американская модельерша Каринская готова сделать новые костюмы по фотографиям. Мясин планировал премьеру на ноябрь, и другого выхода как будто не было. Но Дали в раздражении ответил Джеймсу, чтобы он «не лез куда надо и не надо», и посоветовал ему лучше уговорить Мясина перенести премьеру. Меценат был просто шокирован таким посланием. Он полагал, что они с Дали друзья, не уразумев пока, что у супругов Дали, как у Англии, нет ни друзей, ни врагов, а есть только собственные интересы. В ответном письме Джеймс язвительно посетовал на неджентльменское к себе отношение и сообщил, что Мясин премьеру переносить не хочет. Он очень обиделся на своего друга и отстранился от хлопот по постановке «Вакханалии», премьера которой все же состоялась в середине ноября с костюмами от Каринской. Балет не произвел сильного впечатления на заокеанскую публику, да и критики особых восторгов не проявили, отметив, кроме всего прочего, интерес особ женского пола к чулкам телесного цвета.

Супруги Дали тем временем находились в Аркашоне, неподалеку от Бордо, где Дали много работал над техникой живописи. Старые мастера не давали ему покоя ни днем, ни ночью, им овладела параноидальная страсть превзойти их во всем, поэтому, по его словам, он «работал крайне напряженно, с таким осознанием духовного долга, какого не знал прежде. Все силы и душу я отдал живописи — и она стала алхимией… Чтобы ощутимо и зримо воплотить чувство, мысль и дух, мне требовались совершенные орудия. Сколько раз я ночь не спал из-за неверного мазка! Только Гала знает…»

Но война приблизилась и к Аркашону: немцы после взятия Парижа стали бомбить Бордо. Напуганные супруги засобирались в Америку. Гала отправилась в Лиссабон, а Дали решил заехать домой, в Фигерас. Он постучал в двери родного дома во втором часу ночи, обнял своих родных после долгой разлуки, и его накормили «анчоусами, колбасой и помидорами с оливковым маслом». Сальвадор узнал подробности тех бед, что обрушились на его родину во время гражданской войны, коснувшихся и его семьи, — сестру Ану Марию красные посадили в тюрьму и даже пытали, отчего она, как пишет Дали в письме Бунюэлю, «тронулась умом… родные должны насильно кормить ее, она какает в постель…». Но к приезду брата она уже оправилась от потрясений.

В родном доме он словно окунулся в свое прошлое, ностальгические призраки детства будто ожили в нем. Его просто поразило, что абсолютно ничего не изменилось в его комнате с тех пор, как отец вышвырнул его из дома, в то время как анархисты, занявшие дом нотариуса во время революционных беспорядков, жгли костер прямо на полу столовой, отчего потолок и колонны были черными от копоти, а в паркете зияла черная яма. В своем секретере вишневого дерева он обнаружил в дальнем углу ящика ту самую дребедень, которую мать, любившая чистоту, постоянно выбрасывала, но спустя неделю она вновь там появлялась. Там были «булавка, пуговки, гнутая монетка, а вот и зайчонок, вот клейкий шрам на обломке уха с налипшей черной щетиной…»

Рука его оказалась в старой бурой пыли, и она навела его на такие мысли: «Пыль! Все преходяще, а этот комочек пыли — вечен. Он вне истории и тем сильнее ее. Пыль — динамит времен, в пух и прах она разносит историю».

Посетил он и Кадакес, где обнаружил свой дом разграбленным, на стенах — матерщина и лозунги, по которым можно было определить, кто здесь квартировал: анархисты, коммунисты, троцкисты, республиканцы и прочие… так и просится еще одно слово в рифму.

Встретился он и с Лидией, рассказавшей ему о том, что тут творилось во время, как она точно выразилась, — «НЕНАВИСТИАДЫ».

Из Кадакеса Дали отправился в Мадрид, где дождался визы и уехал в Лиссабон, чтобы отплыть оттуда с Галой в Америку. Он не знал, что покидает родину на целых восемь лет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.