«СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО…»

«СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО…»

У каждого скрипача особые отношения со скрипкой. Мой папа говорил: «Моя первая жена — это скрипка». Многие музыканты воспринимают скрипку как любовницу. По-французски скрипка — существительное мужского рода. Но мне кажется, скрипка — женщина, и отношения с ней если не эротические, то чувственные. Недаром некоторые части инструмента называются голова, грудь (верхняя дека). Когда необходим ремонт, вставка, говорят, что у скрипки инфаркт. У скрипки бывает свой характер, свои болезни, настроения, она обижается, бывает счастлива, реагирует на эмоции скрипача, может быть капризной или послушной, в зависимости от того, как к ней относятся.

Володя говорит, что, если в его отсутствие кто-то прикоснется к его скрипке, в ней нарушается молекулярный состав. Поэтому никто никогда ее не трогает.

Я убеждена, что скрипка — существо одушевленное. Со скрипками происходят мистические истории и загадочные приключения. Скрипка — это загадка. Когда создают скрипку (пусть даже современные мастера), непонятно, как из какого-то кусочка дерева получается инструмент с таким голосом. Володя всю свою скрипичную карьеру сделал на итальянской скрипке мастера Гобетти из Венеции. У Володиной Гобетти был «инфаркт» — вставка из современного дерева на верхней деке. Замечательный французский скрипичный мастер Этьен Ватло говорил, осматривая ее со всех сторон:

— Она не должна звучать, не понимаю, почему она вообще звучит.

А она звучала в руках Володи фантастически. Один старый питерский мастер как-то сказал:

— Вовочка, с тобой хорошо продавать скрипки — любая кастрюля через три минуты начинает звучать.

Это правда — у Спивакова уникальный звук, и не я это придумала; редкий дар владения звуком, способность извлекать свой особенный звук. Думаю, из-за Гобетти он отчасти перестал в свое время обращаться к концертам крупной формы. Когда его спрашивали, почему он прекратил играть Брамса, он отвечал, что не может добиться на ней того, что хотел бы услышать. Она не могла дать тот звук, к которому он стремился. Допустим, у балерины есть определенные физические возможности — в силу природных данных она что-то может станцевать, а что-то нет. Так и скрипка. Володя как-то «химичил», используя свои профессиональные секреты, скрипка задыхалась и, что странно, хуже всего чувствовала себя именно в Венеции, у себя на родине. Она кашляла, скрипела, шамкала, как будто у нее начинался дикий ларингит и катар. Вела она себя там омерзительно.

Володя всегда говорил, что денег купить Страдивари у него не будет никогда и что свою жизнь скрипача он уже прожил. Иметь Страдивари — это мечта любого скрипача. Он считал, что она неосуществима — и Бог с ней. Брать из государственной коллекции он не хотел, хотя ему предлагали. Считал, что скрипка должна жить с музыкантом, принадлежать ему. Он вообще в чем-то собственник: не любит снимать квартиры, предпочитает купить, не любит брать вещи напрокат — предпочитает иметь свои.

У меня всегда была мечта, что появится кто-то, который или купит, или подарит, или даст Спивакову в пожизненное пользование настоящую скрипку. Но мечта оставалась мечтой. Однажды он готовил концерт Брамса в Мюнхене. Приехал очень известный коллекционер скрипок со странным именем Модерн, позвонил Володе, попросил разрешения показать инструменты из своей коллекции. Приехал и — выложил у нас на кровати пять-шесть уникальных скрипок: Гварнери, дель Джезу, Страдивари. Одну из Страдивари Володя взял, заиграл на ней первую фразу концерта Брамса — помню, я вышла из номера, потому что у меня перехватило горло от острого чувства несправедливости. Я подумала о том, что скрипка стоит таких денег, каких у нас никогда не было и не будет, купить эту скрипку нам некому. И она будет храниться в каком-то банке или попадет в руки какому-нибудь японцу, который станет выводить на ней пассажики один быстрее другого. Еще я думала о том, что эти драгоценные скрипки были сделаны для того, чтобы звучать, соприкасаться с руками великих исполнителей, вибрировать вместе с кровью, текущей по жилам скрипача. В скрипке заводится жучок. Скрипки стареют и сыреют, если на них долго не играют. Как жемчуг, который умирает, если не соприкасается с женской кожей. Только скрипки умирают значительно быстрее, чем жемчуг, который мертвеет спустя 300 лет. А скрипку, если на ней не поиграют лет тридцать, надо восстанавливать и восстанавливать.

Настоящая скрипка — такой раритет, что становится наилучшим вложением денег. Если Давид Федорович Ойстрах в свое время мог себе позволить купить Страдивари, то для поколения Володи (из сорока лет карьеры тридцать приходились на работу на Советский Союз и Госконцерт) это было недоступно. Так что коллекционер собрал скрипки и исчез.

Порой случалось, что Володя брал у кого-то шикарный инструмент — и откладывал. Один итальянский скрипач имел аж две превосходные скрипки, но у него была очень богатая жена. В этом Спивакову не повезло. Я часто плакалась нашему импресарио Мишелю Глотцу, что, мол, вот бы купить Володе скрипку!

Однажды, три года назад, он играл в Париже концерт Чайковского с «Оркестром де Пари». И на концерт пришел Володин старший сын Саша, которому сейчас 31 год. Он скрипач, очень дружит с Вадимом Репиным и многими музыкантами. С ним был знакомый, с которым они зашли за кулисы. Знакомый звали его Эдуард — оказался милым человеком, музыкантом, давно эмигрировавшим из Латвии, и одним из самых крупных торговцев скрипками на сегодняшний день. Вместе с неким американцем, который скупает отличные инструменты, он создал фонд и продает скрипки. Через его руки проходит все лучшее. Конечно, такие скрипки должны иметь сертификат. На аукцион они выходят только при наличии двух сертификатов авторитетнейших экспертов (если имеется в виду Страдивари, то это либо лондонский скрипичный мастер Бир, либо парижский — Этьен Ватло, живая легенда).

Эдуард говорит:

— Маэстро, я потрясен вашей игрой, но скрипка у вас — дерьмо.

Я даже как-то замялась.

— Хотите, завтра я принесу вам показать настоящий инструмент?

Назавтра он привозит три инструмента, каждый из которых звучит превосходно, но один — феноменально. И тут меня начинает колотить, мои мозги мучительно напрягаются. Как же так, надо же что-то придумать! Володя поиграл, потом всех усадил пить чай:

— Вы очень славный парень, вы мне нравитесь, но у меня нет таких денег. Мне негде взять двух с половиной миллионов долларов.

На другой день Володя уехал, а я позвонила Эдуарду:

— Эдик, прошу вас, не продавайте эту скрипку. Я буду искать деньги.

Он ответил:

— Я сразу понял, что с вами можно иметь дело.

Я попросила, прежде чем начну обращаться к людям, заручиться сертификатом Этьена Ватло. Эдуард согласился поехать к Ватло. Ватло — снайпер. Он уникально чувствует, как и что наладить — как чуть-чуть подвинуть душку, чтобы скрипка зазвучала божественно. У него в мастерской — коллекция фотографий всех великих скрипачей, начиная от Жинет Неве и заканчивая Анн-Софи Муттер, которая называет его «мой доктор». Он трогательно носится с каждым инструментом, сейчас, правда, уже меньше. Определяет он скрипку так: сидя в одном углу комнаты, он по появившемуся фрагменту угадывает все — мастера, дату, место создания. Руки Ватло затряслись, он сказал:

— Это «Страд», 1712 или 13-й год. Дайте сюда. В это время он сделал две скрипки, одну из которых я держал в руках. Видимо, это вторая.

Как он это делает? Непонятно! Эдуард был потрясен. Он действительно принес Страдивари 1712 года. Причем в дате на этикете 2 переправлено на 3 — видимо, мастер делал скрипку два года. Дата пишется внутри, это видно в прорези эфы под подставкой. Называется пергамент или бумажка, на которой чернилами пишется дата, — «этикет», она наклеивается изнутри на нижнюю деку. Столько было фальшивых этикетов — несметное количество. Скрипка оказалась в идеальном состоянии. Она называлась «Хримали» (или «Гржимали») и, наверное, принадлежала скрипачу, написавшему для скрипки «Этюды Гржимали». Он выступал в России, и возможно, скрипка эта тоже когда-то побывала в России. Но это доподлинно не известно. Она долго лежала в каком-то банке, кто на ней играл — неясно.

Мы вышли от Ватло, сели с Эдиком курить на rue de Rome, где располагаются все скрипичные мастера в Париже.

— Ну что, теперь надо искать два с половиной миллиона, — сказал он.

— Ты понимаешь, что, когда на ней поиграет Спиваков, она будет стоить три?

Но у меня и двух с половиной не было. Тогда я позвонила своему дорогому Пласидо в Испанию, человеку очень богатому, который, я знала, хотел бы попробовать вложить деньги в скрипки. Как известно, эти вклады только растут, тем более что скрипка застрахована. Он ответил, что с двух миллионов бы не начинал.

— Нельзя ли что-нибудь за миллион?

— За миллион нельзя, — ответила я. — Спиваков всю жизнь играет на такой скрипке, что сейчас ему нужна либо эта, либо никакая другая.

Он вполне резонно возразил, что если вложить два миллиона в бизнес, они принесут не три миллиона, как скрипка, а десять. Я повесила трубку.

Потом я позвонила Мишелю Глотцу, у которого есть друзья, очень любящие музыку и Спивакова.

— Пожалуй, полтора миллиона они дадут, — ответил Мишель.

Я перезвонила испанцу:

— Ты согласен дать миллион?

— Ты что, за пятнадцать минут нашла недостающие полтора?

— Нашла, — сказала я.

Я торговалась, мне было стыдно, меня ломало, все болело внутри. «Господи, — думала я, — ну почему это так недоступно для моего мужа — человека, которому сам Бог велел играть на Страдивари?»

Тем временем Мишель договорился с французами, а когда испанский друг услышал, что они дают больше, его заело:

— В конце концов, я крестный твоей дочери, давай пополам, — заявил он.

Договорились пополам. Володя ничего не знал, в течение лета формальности были улажены. Глотц нашел адвокатов, которые оформили так называемое «soсiety» — общество, в которое входят обе семьи. По условиям контракта они имеют равное количество своих долей. Скрипка предоставлена Спивакову в пожизненное пользование. А когда она вернется к владельцам, их наследники делят по равным долям ту цену, которую она будет иметь на тот момент. Думаю, они не прогадали. Мишель приехал со всеми бумагами к нам на юг, где мы отдыхали в конце августа. Вышел к Володе, сидевшему у бассейна, посмотрел на него своими ярко-голубыми глазами (он очень похож, когда летом загорелый, на худого египетского кота с острыми ушами), обнял его за плечи и сказал:

— Послушай, когда мы вернемся в Париж, с 10 сентября ты будешь играть на Страдивари. Я привез все бумаги.

Володя получил скрипку за неделю до сольного концерта в театре «Champs Elysees».

Я помню ту сцену, когда Эдик привез к нам домой эту скрипку. Володя занимался на своей Гобетти. Странное ощущение — он играл на ней не отрываясь, как бы прощаясь, все время оборачиваясь, не звонят ли в дверь. Я стояла на балконе и увидела такси, откуда вышел Эдуард со скрипкой. Раздался звонок, Володя положил Гобетти на стол, встретил Эдика и взял Страдивари. Начал ее обыгрывать, а у Гобетти был такой потерянный вид, как у брошенной старой женщины, которой предпочли молодую красотку. Красотку с норовом, надо сказать, но в решающий момент умеющую выдать все, на что она способна. Гобетти так и лежала, обсыпанная чуть-чуть канифольной пылью, как пеплом. Я смотрела и думала: «Теперь она отдохнет». Надо сказать, что Володя ни разу к ней больше не притронулся.

Это была любовь с первого взгляда. Как-то давно один американский коллекционер предложил Спивакову скрипку с условием, что он может брать ее в любой момент. Володя поиграл на ней дня три и вернул с запиской: «Я понял разницу между любовью и страстью». Любовь была к Гобетти, а к той он испытывал временную страсть. Чувство, возникшее у него к Страдивари, похоже, затянулось. У музыкантов странные отношения с инструментами. Ростропович, сделавший всю карьеру на Сториони, купил знаменитого раненого Страдивариуса (по легенде, Наполеон задел его своей шпорой — поди проверь, действительно ли на ней след от шпоры Наполеона). Но в последнее время все чаще опять берется за Сториони.

Спиваков играет на Страдивари последние четыре года благодаря тем людям, которые не пожалели денег, рискнули, поверили, которые настаивают на том, чтобы нигде не упоминалось, кому эта скрипка принадлежит. Они не хотят делать себе рекламу. Старые инструменты, на которых играли великие, называются «экс-Менухин» или «экс-Ойстрах». Наверное, когда-нибудь эта скрипка будет называться «экс-Спиваков»…