Дни, ведущие в никуда
Дни, ведущие в никуда
Но вернемся немного назад. В 15 часов 26 мая 1958 года все трое — Стрельцов, Татушин и Огоньков — были доставлены в Мытищинскую районную прокуратуру. Здесь их уже ждали. Прокурор еще утром создал следственную группу. Работникам милиции поручили заниматься потерпевшей стороной, осмотром места происшествия, изъятием вещественных доказательств. Работники прокуратуры должны были допрашивать «виновную» сторону, то есть троих доставленных. Их развели по разным кабинетам, где одновременно начались допросы. Стрельцову достался следователь Муретов. Еще не старый, но уже довольно-таки опытный работник районной прокуратуры.
Начался диалог.
Следователь: Ну, Стрельцов, давай рассказывай, что натворил?
Стрельцов: Когда?
Следователь: Не дурачься, сам знаешь когда, в ночь на 26 мая. Только не говори, что ничего не помнишь. Она все помнит.
Стрельцов: Кто?
Следователь: Кто? Кто? Потерпевшая, которую ты изнасиловал. Вот кто!
Стрельцов: Вы что-то путаете.
Видя, что Стрельцов «поплыл», Муретов продолжал напирать, потом взял лист бумаги, протянул его Стрельцову и с видом победителя твердо сказал:
— На бумагу, пиши явку с повинной, тебе же лучше будет.
Эдик взял лист, ручку и начал писать, потом отдал чуть заполненную бумагу следователю. Тот, предвкушая маленькую победу, быстро пробежал глазами:
«Прокурору Мытищинского района
от Стрельцова Эдуарда Анатольевича,
1937 г.р., проживающего: г. Москва,
ул. Автозаводская, кор. «г», кв. 55
Явка с повинной
25 и 26 мая 1958 года мы были на даче в Правде. Никакого изнасилования я не совершал и ничего про это не знаю.
Стрельцов.
26 мая 1958 г.»
— Ничего себе явка с повинной, — с нескрываемой досадой протянул Муретов.
Примерно то же самое происходило в соседних кабинетах, где допрашивали Татушина и Огонькова. Легче всего было Татушину, он действительно ничего не знал, уехал с дачи в ночь на 26 мая и что там происходило, ни Огоньков, ни Стрельцов ему еще толком не рассказали.
Подходил конец рабочего дня. Следователи добросовестно записали все, о чем поведали наши «герои». Картина складывалась неважная: потерпевшая, ее подруга, эксперт-гинеколог утверждают, что было изнасилование. К тому же на Марианне обнаружены телесные повреждения, а на Тамаре, которая просидела в машине с Огоньковым всю ночь, никаких повреждений нет. Однако она тоже подала заявление об изнасиловании ее Огоньковым.
Виновная сторона — «вся в отказе». Татушин вообще ничего не знает. А Огоньков и Стрельцов не признают даже самого факта полового сношения, не говоря уже о насилии.
Наступил вечер. В прокуратуре понимали, что дело еще не готово, сырое. Отправлять доставленных Огонькова и Стрельцова обратно на базу в Тарасовку нельзя, арестовывать тоже нельзя: прокурор уехал домой, печать у него в сейфе, санкции на арест не получили. Да он и не дал бы. Решили Татушина отпустить, а двух других оставить в кабинетах прокуратуры до утра. Следователи оставили им чайник и расположили футболистов ночевать на стульях. Татушина послали в магазин, он купил два батона хлеба, колбасы. Для порядка на ночь оставили с ними стажера.
Весь следующий день прошел в допросах, а ночь опять на стульях.
Утром 28 мая материал доложили прокурору. Тот принял решение: на Татушина дело не возбуждать, он ни в чем не виновен, а Стрельцова с его санкции арестовать и содержать в Бутырской тюрьме, так как на него данных достаточно без его признания. С Огоньковым в течение дня продолжать разбираться. Если не будет признаваться, задержать его вечером, как подозреваемого, на трое суток, а потом принять по нему решение.
Через тридцать минут было готово постановление об аресте Стрельцова, а еще через пятнадцать минут он сидел уже в «зверятнике» мытищинского отделения милиции.
К обеду его отвели в подвал, там находилась камера предварительного заключения, или коротко — КПЗ.
За свою недолгую жизнь Эдик Стрельцов в таких заведениях не бывал никогда. Пару раз милиция задерживала его пьяным: подержат час-другой, а потом, после звонка от руководства «Торпедо», отпустят или даже отвезут домой на машине. Теперь этого не будет, понял Эдик. Он был прав. Трагедия набирала обороты.
Камера мытищинского КПЗ оказалась полутемной комнатой, четыре на четыре метра. Деревянные нары на высоте тридцати сантиметров. Там, где обычно кладут голову, вместо подушек, под углом была прибита доска. В камере — спертый воздух, страшная вонь от постоянного нахождения в ней, мягко говоря, не очень чистых десяти-пятнадцати человек, грязной обуви, белья, испорченных остатков продуктов, ну и, конечно же, знаменитой во все российско-советские времена «параши» — сваренного кустарным способом бака на три-четыре ведра, в который оправляются люди и который выносится из камеры один раз в сутки утром.
Под самым потолком тускло мерцала зарешеченная лампочка, так что Эдик, зайдя в камеру, сразу не мог разглядеть ничего. Только услышал чей-то голос:
— О, с приехалом!
— Здрасьте, — ответил Эдик, поняв, что таким образом с ним здороваются.
К нему подошел парень лет двадцати пяти с недельной щетиной, худой, и, как показалось Эдику, больной, потому что все время покашливал.
— Ну, рассказывай, по какой чалишься, — обратился парень к Эдику.
— Чего? — спросил Стрельцов, не поняв, что от него требуется.
В камере раздался дружный хохот.
— Рассказывай, говорю, за что сел? Тут ведь для кого тюрьма, а для кого дом родной, — продолжал худой.
— За изнасилование я, — смущенно ответил Стрельцов.
— А-а, тогда тебе места на нарах нет, пока посиди в углу.
Эдик не понял, почему к нему такое отношение. Но не ослушался. Направился в «свой» угол к батарее, снимая куртку. Под курткой была надета старая, но чистая торпедовская футболка с буквой «Т», а на спине его футбольный номер «9». Неожиданно за спиной Эдик услышал чей-то удивленно-восторженный голос:
— Мужики, да это же Стрельцов!
— Ну-ка, тихо всем, — услышал Эдик другой голос.
С нар поднялся мужчина лет тридцати пяти — сорока, смуглый, седоватый, небольшого роста, тоже худой, но чисто выбритый и свежепостриженный под «ежик». На правой брови боксерский шрам от глубокого рассечения.
— Стрельцов? — спросил он.
— Да! — ответил Эдик.
— Футболист из «Торпедо»?
— Точно.
— Ну, тогда садись рядом, немножко поговорим.
Выслушав сбивчивый рассказ Стрельцова, авторитет начал свои пояснения:
— Статья у тебя позорная, за нее здесь бушлат на голову надевают. Бросят тебя твои начальники. Ни ты, ни твоя семья им больше не нужны. Посадят на приличный срок. И не думай, что отношение к тебе будет особое, как к знаменитости. Знаменитостей здесь вообще не любят. К этому надо готовиться. Но мы тебя не бросим. Поддержим. «Маляву» загоним на волю, пустим ее по этапу. Адвоката дадим: или Додика Аксельбанда, или Миловского. Спать будешь здесь, рядом со мной. Насчет пожрать не волнуйся — подогреем, грев будет. А когда увезут на Бутырку, то и там организуем, что надо. Меня туда же отправляют. Понял? Все ясно?
— Все почти понял, — ответил Эдик. — А как вас звать?
— Николай меня зовут. А погоняло мое Загорский. Запомни это, если что, можешь на меня ссылаться.
— И еще вопрос, — сказал Эдик, — бушлат на голову здесь для чего надевают-то?
Авторитет ухмыльнулся:
— Ложись спать, герой, тебе не наденут, не бойся.
Вечером этого же дня Эдик слышал, как надзиратель в коридоре КПЗ называл фамилию Огоньков. Он понял, что Мишка тоже арестован и содержится здесь же.
«Эх, Михей, Михей! Ты-то за что здесь?» — подумал Эдик.
Ночью Эдик почти не спал. Ворочался на жестких досках нар и все думал про маму, про ребят, про Алку с дочкой. Утром уснул под тихое посапывание спящего рядом нового знакомого. Подняли в шесть утра: «оправка», «пересчет». Потом через «кормушку» пайка хлеба на весь день, тарелка какой-то бурды и кружка кипятку. «Весло» протянул Николай. Есть не хотелось, в рот ничего не лезло. Бока болели страшно. В 10 утра подняли к следователю. Показали бумаги, экспертизу. Допрос шел недолго. На вопрос следователя: «Скажите, вы изнасиловали потерпевшую?» Эдик послушно согласился: «Да, я ее изнасиловал», — и подписал протокол. Когда через два месяца, перед судом, знаменитый московский адвокат С.А. Миловский попросил Стрельцова рассказать, что такое «изнасилование», Эдик не смог сказать ничего кроме слов: «Ну! Это! Сами знаете!»
На следующее утро под конвоем на «черном воронке» его и еще трех человек повезли в Бутырский следственный изолятор. Через зарешеченное окошко в обшивке старого «ГАЗона» Эдик узнавал улицы летней Москвы, видел солнце, красивых девушек в платьях-колокольчиках. На душе было муторно и тревожно.
Въезд в Бутырку был такой: как открываются ворота, слышно, а как закрываются, видно в «решку». Машина миновала трое ворот. Заехали в бокс. Охранник по бумаге начал проверять доставленных: он — фамилию, ты — статью, имя и отчество, он — год рождения, ты — число и месяц. Таким образом проверяли личность доставленного. Ошибки исключались. Потом обычная процедура для арестованных: «шмон», стрижка волос наголо, душ, осмотр врачом, дактилоскопирование, затем в «привратку» — комнату для ожидания. Дальше идет «выклик», а потом «вертухай» разводит по камерам.
Эдика отвели в камеру № 127. Не знал тогда он, что нахождение в этой камере называется «сидеть на спецу», то есть в специальной камере, где ведется оперативная работа с теми, от кого надо добиться более полных показаний или признания. Камера была получше, чем в КПЗ. Двухъярусные металлические кровати, их называют «шконками», выдаются одеяло и подушка (их тогда называли почему-то соответственно «баба-яга» и «одуванчик»), выдается тонкий матрац.
Три раза в квадратное отверстие в двери «баландер» приносит еду: полбуханки хлеба на день, кипяток, каша или картошка и «рыбкин» суп. Эдика это не смущало. Есть все равно не хотелось. Пугала неопределенность и полное незнание ситуации.
Окошко камеры выходило во двор. Если громко кричать, то можно узнать и сообщить что угодно. Вечером его так искали. А на следующий день «послали коня». В маляве было написано: «Стрелец — мужик нормальный». Эдик понял, что это от Коли Загорского. С этой малявой, своеобразным удостоверением личности, Стрельцов и прошел за пять лет Бутырку, пересылку на Пресне, два раза вологодский этап в «Столыпине» с собаками, пять лагерей в Вятлаге, зону в Электростали на вредном производстве и два лагеря при 41-й и 45-й шахтах в Донском, под Тулой.
Никогда Эдик больше не видел этого авторитетного в уголовном мире человека, но до конца дней своих помнил его и тогда еще сделал твердый вывод, что ЭТИ люди словами не разбрасываются.
Как потом узнал Эдуард, в эти же дни за него сражался с обстоятельствами другой человек — его близкий товарищ Борис Татушин.
26 мая 1958 года, около 7 часов вечера Татушин, или «Татушкин», как по-дружески звал его Эдик, вышел из мытищинской прокуратуры.
«На базу, в Тарасовку нужно бы ехать. Там сборы. Там команда готовится к чемпионату мира, через три дня выезд в Гетеборг», — подумал Борис. — А ребята сидят? Нет, не на базу ехать надо, хрен с ней, с базой, а в Москву, ребят спасать. Что-то предпринимать. Но что? С кем посоветоваться? Что делать?»
Боря сел в электричку и поехал в Москву, с вокзала домой, завел свой «Москвич» — ив «Торпедо». Нашел там бывшего футболиста, друга Эдика, Леву Тарасова, с ним поехали к матери Стрельцова — Софье Фроловне, потом к Эдику Караханову.
Всех нашел в этот летний вечер Боря Татушин и в своей машине повез их в Пушкино извиняться перед потерпевшими и уговаривать их. О чем? Кто-то посоветовал, чтобы забрали заявления. В другом месте высказали мысль, что нужны новые заявления, в которых девушки прощают ребят. В третьем — чтобы написали, что ничего вообще не было.
«Хорошо бы какого-нибудь юриста найти или адвоката, но где их брать-то? И вообще как это делается?» — Боря Татушин с пятью классами образования, конечно, этого не знал. А вот то, что руководство «Торпедо», «Спартака» и сборной Союза заниматься этим не будет, это он знал точно. Там таких ЧП не любят и не прощают.
Эх, была — не была. Вперед, куда кривая выведет.
В Пушкино были около 12 ночи. Тамара быстро согласилась и написала:
«Прокурору Мытищинского района
Заявление
Прошу считать мое заявление, поданное Вам 26.05.1958 г. об изнасиловании меня гр. Огоньковым, неправильным.
В действительности изнасилования не было, а заявление я подала, не подумав, за что прошу меня извинить.
Тамара Т.
27.05.1958 г.»
В этот вечер, точнее уже ночью, мать Марианны непрошеных гостей в дом не пустила. Но мать Эдика упросила разрешить приехать к ним на следующий день. Та согласилась.
На следующее утро эта же компания — Татушин, Караханов, Тарасов и мать Эдика — опять поехали к потерпевшей в Пушкино. Ребята остались в машине, в дом пошла только мать Эдика. Все-таки женщина женщину быстрее поймет. Софья Стрельцова понесла подарки потерпевшей: коробку зефира, банку варенья, яблоки и цветы. Все, что смогли собрать, но от чистого сердца…
Все трое в доме плакали. Плакали матери, переживая за своих непутевых детей, плакала потерпевшая… И решили…
— Приезжайте через два дня, 30 мая, напишем все, что надо, — сказала мать Марианны.
30 мая ровно в 9 часов утра Татушин с Левой Тарасовым и матерью Стрельцова отправились в Пушкино, получили от потерпевшей заявление и сразу же отвезли его в Мытищи, в прокуратуру, благо это было по дороге, по Ярославскому шоссе.
Документ был написан так:
«Прокурору Мытищинского района
Заявление
Прошу прекратить уголовное дело в отношении Стрельцова Эдуарда Анатольевича, т. к. я ему прощаю.
Марианна Л.
30.05.1958 г.»
Прочитав это заявление, следователь Муретов усмехнулся и сказал Татушину:
— Это заявление, как мертвому припарка. Уголовные дела об изнасилованиях прекращению за примирением сторон не подлежат.
Татушин, разбиравшийся только в футболе, из этого понял одно, что Стрельцову хорошего ждать нечего.
На следующий день из КПЗ выпустили Огонькова и дело на него прекратили. Текст заявления, написанный «его» потерпевшей, подходил под прекращение дела. Ему повезло. А вот Стрельцову — нет.
Теперь, спустя годы, страшно подумать, что Стрельцов не избежал предначертанного ему на ближайшие годы кошмара только из-за равнодушия, из-за безразличия тех руководителей команды, кого он считал близкими. Рядом не оказалось знающего грамотного человека, по совету которого было бы написано юридически толковое заявление, такое хотя бы, как у Тамары. Тем более что текст заявления Марианну и ее мать не интересовал вообще. Всего-то несколько слов, но так необходимых для принятия решения в пользу Стрельцова, и тогда, как Огонькова, его бы освободили.
Но случилось то, что случилось, прошлого не переделаешь. И дело по указанию Генерального прокурора СССР Р.А. Руденко передали для дальнейшего расследования в прокуратуру Московской области.
По старому закону адвокаты допускались к уголовному делу только в суде. На этапе следствия их участие было не положено.
Несколько раз Эдика вызывали на допрос новый следователь А. Маркво и работник Прокуратуры СССР Э.Миронова. Записывали показания, провели очную ставку с потерпевшей. Один раз водили в «больничку», брали кровь из пальца и слюну на марлю и в пробирку. Сказали, что для экспертизы. Потом, уже перед судом, появился адвокат.
15 июля состоялось их знакомство.
— Миловский Сергей Александрович, из Московской коллегии адвокатов, — представился пожилой солидный мужчина. — Со мной заключили соглашение на вашу защиту. Я вас буду защищать. Не возражаете?
— А кто заключил? — настороженно спросил Эдик.
— Ну, допустим, твои родственники, — и после паузы, — скорее всего друзья, — пояснил адвокат, умело переходя на «ты». — Ордер уже оплачен, так что за это не волнуйся.
«Опять Коля», — догадался Эдик, вспомнив разговор в КПЗ.
Адвокат продолжал:
— Я уже изучил твое дело. Там все записано. Конечно, можно бы было занять другую, более хитрую позицию. Признаваться во всем подряд не следовало бы, это явно лишнее, но теперь менять ничего не будем, поздно, только испортим ситуацию. Руководство ЗИЛа и «Торпедо» помощи никакой не оказывают. Даже характеристику не дают. Был я уже и в парткоме у Фатеева, и в завкоме у Платова. И в команде у Ястребова. Все говорят, что характеристику давать не будут. Ездил в Спорткомитет, там дали только справку о наложенных взысканиях.
— Вот суки, — вырвалось у Эдика.
— Ну, ничего, — продолжал адвокат. — Мать твоя поехала в Перово, брать характеристику от ваших бывших соседей.
— Они-то напишут, — горько усмехнувшись, подтвердил Эдик. — Только будет ли толк от этой бумаги, подписанной бабками?
— Посмотрим, — ответил адвокат. — На безрыбье и рак рыба. О взятии на поруки нигде разговаривать не хотят. Вообще-то шуму ты наделал в стране с этим делом немало. В «Комсомолке» статья большая вышла.
— Читал. Ее даже в дело подшили, — ответил Эдик.
— Говорят, лично Хрущев держит дело на контроле, — вздохнул адвокат и перешел к сути…
Практически через неделю после знакомства с адвокатом Миловским, 23 июля 1958 года, состоялось первое заседание суда. Когда вели из машины к зданию, где должен был проходить суд, Стрельцов увидел на улице толпившихся людей. Кто-то из них крикнул: «Эдик, держись!» — он понял, что это болельщики.
Он пытался что-то ответить им, объяснить, но конвойный рявкнул:
— Молчать, разговаривать не положено!
Дальше все было как во сне — вопросы, ответы, прокурор, адвокат. Мысли Эдика перескакивали с одного на другое, многое из того, что говорилось, проходило мимо, где-то рядом, как будто не его касалось. «Хорошо хоть не в день рождения», — стучало в висках. Накануне суда Стрельцову исполнился двадцать один год.
Судебная машина, запущенная хорошим машинистом, шла к своему финалу. В самом начале судья А. Гусев объявил, что суд будет закрытым. Из футболистов были только Татушин и Огоньков, их допрашивали как свидетелей. Больше из ребят Эдик там никого не видел. Футболисты «Торпедо» в те дни вроде бы играли на выезде.
Суд шел два дня: 23 и 24 июля 1958 года.
В судебных прениях прокурор Выборов запросил Стрельцову 15 лет лишения свободы — на полную «катушку» по Указу об ответственности за изнасилование.
Потом, после речи адвоката, последнее слово дали подсудимому. Эдик стоял и молчал. Он уже понял, что суд не проявит к нему снисхождения, что жернова, в которые он попал, перемалывали и не таких. Но перспективой попасть за колючую проволоку на 15 лет он был просто морально раздавлен. Прошла минута, вторая, третья… Судья спросил:
— Подсудимый, вы будете что-нибудь говорить?
Эдик ответил:
— Нет!
В тот же день суд огласил приговор: 12 лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях без поражения в правах.
Две кассационные жалобы, поданные адвокатом Миловским по инстанции — в Верховный суд РСФСР, и жалоба самого Эдика, написанная каллиграфическим почерком камерного писаря, результатов не дали, о чем Стрельцов 13 августа 1958 года узнал со слов офицера спецчасти, расписываясь в справке на «кормушке» своей камеры.
— Ты знаешь, Эдик, твоя «касуха» не прошла, — с искренним сожалением сообщил пожилой майор.
И началась другая жизнь. Многое вспоминалось потом. Как сидел в пересыльной тюрьме на Силикатном проезде и впервые узнал этот, уже другой живой организм, с его плачущими женщинами в черных платках у ворот, стоящими в очередях в надежде отдать передачу. Как нанюхался смраду от табачного дыма и едкого запаха горящего тряпья, так называемых «дров», с помощью которого арестанты прямо в камере варят свой любимый напиток, «змейский чифир» — плитка чаю на банку с кипятком емкостью 250 грамм.
Не забылось, как хлопотали за него адвокат С.А. Миловский, друзья, болельщики, а самое главное — новое руководство ЗИЛа. Пройдет время, и придет весть о снижении меры наказания через комиссию по помилованию Верховного Совета РСФСР. Сразу на пять лет, с двенадцати до семи.
И, пожалуй, главное, что будет он вспоминать с благодарностью к судьбе своей, к случаю, к доброте человеческой и неброской, без показухи верности слову — встречу с Колей Загорским.
Пройдут годы, и произойдет еще одно незабываемое событие.
…Осенью 1965 года в Одессе, в его первый новый сезон после победы, принесшей «Торпедо» в игре с «Черноморцем» звание Чемпиона СССР, в раздевалку ему передали ящик шампанского, записку и букет цветов. Нет, не роз, не гвоздик, а простых таежных цветов, неизвестно откуда взявшихся здесь, которые называются «иван-чай». Была и записка: «Рад за тебя, Эдик! С уважением, Коля Загорский». Кто был в тех краях, тот знает, что это одновременно самое и дорогое, и горькое воспоминание, и одновременно особый подарок.
Ребята-футболисты ничего этого, естественно, не знали, но на ящик уставились с завистью и, конечно, в тот же вечер его все вместе опустошили.
А Эдуард еще раз добрым словом вспомнил человека, который поддержал его в день, когда переступил он порог Мытищинского КПЗ. Тогда, 28 мая 1958 года, уголовный авторитет, человек из другого мира поверил ему, Эдуарду, дал слово помочь и сдержал его. Этому человеку, с которым так и не свели его потом пути-дороги, он многим был обязан за то, что сумел вынести весь ужас лагерей, выжил и вернулся в большой футбол.