2

2

В этот радостный для бригады Юрия Милосердного день, 14 мая 1950 года, сразу после ужина, когда остаются зеку лучшие минуты относительного отдыха — для царапанья письма (огрызком карандаша на клочке оберточной бумаги), починки прохудившейся телогрейки, «прогулки» по зоне с другом или дремоты на нарах, устланных покамест еловым лапником, поверх которого разостлан матрасный мешок, — именно в минуты перед вечерней поверкой и отбоем заглянул в палатку Милосердного пожилой, жуликоватого вида зек и пальцем поманил к себе Рональда:

— К хозяину... Айда по-быстрому!

Ваня-Малыш, Слушавший Рональда, шепнул:

— Это — дядя Миша! Валерия Петровича Василенко шестерка... Ступай!

В зоне уже высился второй барак-палатка. Там и обосновался нарядчик со своими подручными — дядей Мишей и поваром. Для них за двое суток успели выгородить слева от входного тамбура целый угол барака. Рональд толкнул дверь этого заповедника и... был просто поражен внутренним убранством этого помещения!

Все в мире относительно! Ему случалось бывать в кабинетах королевских послов и министров, видеть роскошь Востока, Алмазный фонд, соборы Кремля, Оружейную палату. Но кабинет Василенко на колонне № 33 в тайге, напомнивший генеральские блиндажи на полевых позициях, не мог оставить равнодушным человека, привыкшего к гулаговским условиям.

Дощатые стены! Брезентовая палатка изнутри была обшита сплошь досками, тамбурная стена — из таких же досок. Нары — тоже дощатые, а не из еловых слег, как в бараке — покрыты чистой простыней, одно ложе — вполне «индивидуальное», второе — в два яруса, первое — для нарядчика, второе для повара и дяди Миши. Все это значило, что две-три бригады пильщиков («тебе, себе, начальничку») с маховыми пилами трудились на этот кабинет двое суток с утра до вечера.

Василенко сидел за дощатой тумбочкой, прикрытой до полу марлей! Догадливый читатель сообразит, что все предметы первой необходимости были доставлены сюда на руках, а за кусок марли для накомарника работяги отдавали по две хлебные пайки! На тумбочке лежала перед Василенко коробка «Казбека» (гвардии майор у вахты курил махорку). Кожаный шлем Василенко висел не на гвоздике, а на вешалке с колками...

Сам хозяин этого северного походного дворца Шехерезады сидел перед горящей печкой, от которой струилось упоительное тепло. При свете керосиновой лампы со стеклом нарядчик сочинял приказ о премировании завхоза, выдумавшего способ добывать деготь.

Жестом екатерининского вельможи хозяин предложил гостю табурет. Рональд, понимавший, что такое табурет в тех условиях, вслух отдал должное убранству. Василенко улыбнулся самодовольно, показал жестом, что колонна у него в кулаке, а начальство относится к нему поощрительно.

— Сами видите: кое-какие возможности у меня есть покамест. Можно иметь надежду, что их не убудет и начальник не изыщет меня ограничить.

Речь Василенко напомнила гоголевского кузнеца Вавилу перед запорожцами, когда кузнец из Диканьки старался не уронить себя в глазах козацкого паньства!..

— Хочу вот побеседовать с вами об одном деле... Скажите, как вы относитесь к романтике, ноу, то есть к... романам? Ведь вы, как говорят, литератор? Романа вы писали?

— Нет, романов я не пишу.

— А повестя? Рассказы?

— Ношу их, как говорится, за пазухой, но пока не спешил выкладывать. Другими писаниями занят был.

— Какими же?

— Да так, разными. Стихи писал и печатал, критические очерки, рецензии, военные очерки, пособия по стилистике, даже учебник для студентов... Ну и... всякое прочее, включая сценарии, сценки и интермедии. Выпустил книгу очерковой прозы о Голландии.

— Ну, а... романом не желали бы заняться?

— Может, и занялся бы не без удовольствия, только... кому это нужно?

— Вот мне-то и нужно! Только... покамест тяпните по-быстрому!

Из-под складок марлевой завесы, свисавшей с тумбочки (это массивное плотничье изделие служило хозяину и временным письменным столом), появилась алюминиевая двухсотграммовая кружка, полная почти до верха. В нос ударил острый спиртовый дух. Это в лагере перепадает не часто! Тут же явилась и миска. Рональд хватил всю порцию слегка разведенного спирта и закусил жареным пирожком, плававшем в горячем жире. Нектар и амброзия, перемешанные вместе! Невыразимая отрада разлилась по телу, измученному последними передрягами!

Отдышавшись, Рональд быстро обрел способность слушать дальше.

— Видите ли, — продолжал собеседник мягко и вкрадчиво. — У нас только общие работы, к тому же колонна вскоре станет штрафной. На общих долго не протянуть, верно? А вы — человек образованный, много писали всякой литературы. Вот и хочу потребовать от вас труда по специальности, хе-хе-хе... Ведь сапожнику заказывают сапоги, портному— костюм. Ну, а литератору—роман. Правильно я говорю?

— А какой вы хотела бы заказать мне роман. Валерий Петрович? О чем?

— О чем? Гм... Сейчас увидите! Задумал я тут одну глупую чепуховину!

Василенко неторопливо отогнул край своего матраса и извлек из-под изголовья немецкий солдатский ранец-торнистер, обшитый тюленьей кожей. Из ранца появились на свет божий три пачки: общая тетрадь, исписанная чернилами, пакет с рисунками и несколько ученических тетрадок с карандашной записью. Прежде всего он достал несколько рисунков из пакета. Это были акварельки, с одной общей подписью: Ваня-Малыш. Картинки были слабенькие, на уровне семиклассника средних способностей.

— Это иллюстрации, — пояснил Валерий Петрович. — Хороши?

Он протянул Рональду картинку с тонущим кораблем. Картинка была ужасна!

— Где же текст? — нетерпеливо осведомился гость. — И если роман уже готов для иллюстрирования, зачем вам мои услуги?

— Вот — текст! — в голосе Валерия Петровича слышалась гордость. — Ну-ка, полистайте! Полистайте!

Рональд увидел на титульном листе такие заглавные слова:

В.П. ВАСИЛЕНКО (писатель) «Позднее признание» (роман).

Тетрадка была исписана бисерным бухгалтерским почерком с завитушками и закорючками.

— Это вы сами пишете? — Рональд изобразил в голосе восхищение.

— Нет, тут старичок один, бухгалтер, мне переписывает...

«Мериады звезд сияли на бархатном небосклоне» —начал Рональд чтение «Позднего признания» ... И сразу стало все ясно!

Как же быть дальше? Кто этот Василенко — сумасшедший графоман, которого дурачат ловкие ребята, или безграмотный хитрец, который дурачит еще более темных начальников в целях некой непонятной выгоды? Или еще: просто-напросто это проверка с помощью заведомой халтуры?

Положение Рональда оказалось не из приятных: темная лагерная писанина и... непонятный субъект, то ли проверяющий собеседника, то ли искренне довольный этой литературной продукцией.

— Так, Валерий Петрович, — заговорил Рональд с опаской. — С какого же оригинала переписывал бухгалтер этот текст? Ведь ошибок много. Чья была рукопись?

— Рукопись была... Володи Белоусова. Бригадник у Юрки Милосердного. Он писал. По моим указаниям. Только довел до середины и... бросил. Больше, говорит, иностранных знаний не хватает мне, ищите другого писателя. Вот, Рональд Алексеевич, беритесь за это дело! Позарез мне надобно этот роман кончить. Притом, поскорее бы! Беритесь, — и дело с концом!

— Но если я напишу исторический роман, какой же в этом прок для вас?

Василенко поднял на говорящего тяжелый, посерьезневший взор.

— У нас, Рональд Алексеевич, только общие работы! Чего спрашиваете, как малое дитя? Неужто портной пиджаки себе самому шьет?

— Понимаю... Значит, роман должен носить ваше имя?

— Ясно, мое, коли я заказываю!

— Вы хотели бы его опубликовать в печати?

— Ну, коли удастся, конечно хочу. Только это — дело далекое. А покамест я его товарищу Сталину в подарок послать хочу.

— Гм! Но почему же роман не на современную тему? Почему не о строителях, не о подвигах наших людей?

— Ни-ни-ни! Ни в коем разе! Тут можно так погореть, что потом — не откашляться! Писать только про старину. Не ближе как лет за сто пятьдесят. Иначе опер привяжется — пропадешь! Главное же дело — Сталин исторические романа любит. Это я точно знаю, от верных людей. Мы с вам где находимся? Недалеко от Курейки? А в Курейке он сам срок отбывал. Неужели не усекаете? Ежели он получит интересный роман из-под Курейки, разве он не обратит внимания? Подумайте, какая мысль! Понятно?

— Поймите, что сочинение большого исторического романа дело не простое и не скорое. Нужны материалы. Нужно время.

— Временем мы с вами, Рональд Алексеевич, вроде бы не обижены. У меня срок — двенадцать лет, только разменял. А у вас остаток — поболее трех, коли зачтут северные... Хватит, по-моему! Ведь надо с полгода, не более!

— Нет, в полгода не управишься! Требуется минимум год, полтора!

— Что вы! Многовато! Ведь половина-то уже готова. Целых сто страниц!

— Валерий Петрович! Скажу вам откровенно: то, что написано, это — испорченная бумага. Если вы хотите, чтобы получился у меня большой роман, то надобно его еще задумать, написать, выносить. Пусть даже о временах далеких, как вы желали — все надо начинать сызнова. А это очень трудно! Боюсь, что в наших условиях — просто невозможно!

— Напрасно так думаете. Ежели Василенко гарантирует условия — они будут созданы! Вот мои условия: как начнете — будете свободы от общих работ, получите легкую работу, она оставит вам много времени для писания. Если дело пойдет на лад — гарантирую вам через два месяца пропуск для бесконвойного хождения, чтобы жить вам за зоной, одному, в тайге — и только писать! Питанием, одежкой, куревом, светом я вас обеспечу. Будете получать малые зачеты, четверть дня за день. Значит, четыре дня отсидите, а будет считаться, что вы пять отбыли. Только условие: на глаза начальству не лезть, держать дело в тайне и работать с полной отдачей. Ну как? Согласны?

— Надо подумать, сообразить, о чем писать и где взять материалы.

— Материалы? Ну, старик, по материалам всякий дурак напишет! А голова-то на что? Набивал ее всю жизнь, а теперь еще и материалы ему подавай! Что же касаемо до того, о чем писать, то вот тебе мое большое желание... Слушай, батя, первое желание я тебе уже говорил: чтобы лет эдак сто или двести назад все дело происходило К тому же, прошу тебя — чтобы было оно не в России! И чтобы было страшно и трогательно, понял? Что, по-вашему, по-ученому, страшнее всего на свете? А? Ну, угадай?

— Да, по-моему, Валерий Петрович, то что... вокруг нас с вами...

— Чего, чего? Эк сказанул! Чего же вокруг нас страшного? Ну, проволока, ну, вохра... подумаешь, страх какой! Дело самое обыкновенное для меня и для всякого... Не-е-т, ты настоящий страх должен изобразить. Понимаешь, к примеру, ежели ночью... встретить льва. Там, в Африке. И — охотиться на него. Вот это страх! Понял?

У Василенко, действительно, будто зашевелился пух на лысеющем темени. Его начинала бить дрожь... Кажется, он был совершенно искренен и трезв.

— Хорошо! Насчет страха я вас понял. А что вы полагаете самым трогательным для будущего читателя? И для... товарища Сталина?

— Рональд Алексеевич! Да как вы еще спрашивать можете такое? Ясно, что самое трогательное — это когда у матери ребеночка крадут, либо пропадает у нее дитя малое. Что еще может быть жалостливее?.. Ну, как, соглашаетесь?

— Скажите, Валерий Петрович, а на основе чего писал Володя Белоусов? Вы давали ему какой-нибудь черновик? Или только общие указания?

— Вот что я ему давал! Смотрите! Вот это — мой замысел. Василенко протянул Рональду ученические тетрадки, извлеченные из того же торнистера вместе с белоусовской рукописью и рисунками Вани-Малыша. Рональд стал их неторопливо просматривать.

Ему стоило немалого труда не прыснуть от смеха, не выдать своих чувств. Чудовищная галиматья, безграмотная и бессмысленная, на уровне низшего пошиба воровских «романов», которые «тискаются» со всех вагонных и тюремных нар в долгих этапах и в часы камерной скуки, особенно на пересылках. Такие «романы» каждый заключенный слышит сотнями, они страшны бездарной, унылой и убогой чепухой, разворачиваемой от безделья одуревшими, беспросветно темными людьми. Передать их невозможно, это — словесный сор, отвечающий уровню людских отбросов ГУЛАГа. Часто такую гиль плетут пьяные, пока их не сморит сон... Рукопись Володи Белоусова повторяла эту чепуху чуть грамотнее, вводила новых «героев», но и она недалеко отошла от «оригинала». Сводился он к следующему.

Некий жестокий граф (воровские романа тискаются только про графов и герцогов, обычно разъезжающих с пистолетами и шпагами в черных, каретах с потушенными огнями по улицам французского города Берлина) по имени Фридрих Эванс стал счастливым отцом мальчика Чарльза. А того похитили злые пираты, главаря коих звали Бернадит Луи. Мальчика воспитывали в чужой стране 18 лет. Из родного дома у него сохранился медальон. Отправившись путешествовать, он попал на родину, каковую не узнал и, шествуя мимо отцова замка, прочитал, что там происходит шахматный турнир. Приняв участие в турнире, он обыграл хозяина замка, не подозревая, что это его отец. Оскорбленный проигрышем злодей заточил юношу в подвал, куда смогла проникнуть дочка Фридриха — Эмилли, чуть было не вступившая в любовную связь с родным братцем. Но они обменялись медальонами и поклялись в любви. За это грозный Фридрих сослал юношу на необитаемый остров в Индийский океан. Там Чарльз подружился со... львом, обитателем острова. Юноша построил плот, пересек вместе со львом океан и прибыл на родину в момент свадьбы своей сестры. Скрытый в кустах враг жениха подстрелил его прямо во время свадебного шествия. Тогда Чарльз и лев накинулись на убийцу-обидчика. Лев сожрал убийцу, а заодно, сходу, и подоспевшую невесту. Наконец, разбушевавшийся лев сожрал и самого юношу Чарльза, в результате чего на месте остались недоеденные трупы невесты, жениха, убийцы и Чарльза, а также подстреленный и издыхающий лев. Вызванный по телефону Фридрих Эванс примчался на автомобиле и, склонившись над трупами, обнаружил на них семейные медальоны. Так он осознал, что погубил своих детей и воскликнул: «О, мои голуби! Это я погубил вас!» В этом заключительном катарсисе и заключалась идея «Позднего признания». Даже среди низкопробных воровских «тисканий» случались признаки здравого смысла среди нагромождении нелепостей. В «Позднем признании» здравый смысл начисто отсутствовал. Это было пьяное плетение словес...

Что же было делать Рональду? Расстроенный и угрюмый он отпросился подумать и воротился к бригадниками в сомнениях. Вся палатка уже спала. Один Ваня-Малыш ждал Рональда и тоже волновался. Он опасался, что новичок откроет Василенко глаза на качество иллюстраций и Володиного «сочинения». Проснулся и сам бригадир. Он велел разбудить и кликнуть Володю. Тот очень смутился, когда Рональд заговорил о его рукописи.

— Слушайте, не надо ничего объяснять мне про эту писанину. Я же не умею писать, не люблю, он навязал мне всю эту чушь, потому что имею образование в девять классов... Я сам знаю, какова цена моей писанины, ее умному человеку показывать нельзя. А Василенко не то фанатик, не то... с приветом по этой части. Дал мне кантоваться, вместе с Ваней-Малышом. Зима прошла, стало тепло, плевать мне теперь на Василенку с его «Поздним признанием». В хорошую бригаду пойду, зачеты будут большие, через год и выскочу. А вы — другое дело. Человек не молодой, не здоровый, — садитесь и марайте бумагу! Стараться особливо не стоит — он ведь ничего не смыслит. Что наваляете — то и ладно. Была бы ему исписанная бумага и картинки!

К этому совету Володи Белоусова присоединились Ваня-Малыш и бригадир, Юрка Милосердный.

Проснулся еще один работяга, западный украинец Миша Голубничий, голубоглазый блондин, еще не успевший потерять своего почти девичьего, крестьянского румянца во всю щеку. Он был родом из-под Львова, начинал учиться еще в польской школе, обладал каллиграфическим почерком (этот талант уже эксплуатировался начальством для ответственных сводок) и метил, как говорили, в придурки, ради сбережения здоровья, имея 10-летний срок за «измену родине». Выразилась эта измена в том, что Миша ухитрился выжить в немецкой лагерной неволе, за что и расплачивался неволей советской.

Оказалось, Миша уже что-то слышал о «писанине» для Василенко: нарядчик сам посулил Мише возможность кантоваться на переписке будущего романа, когда Володя его закончит. Но Миша, при слабоватом знании русского языка, довольно близко дружил с Володей, а тот просто отмахивался от вопросов товарища, что это, мол, за писанина. «Просто порчу бумагу — вот и весь роман, — говорил Володя, хмуро гладя в сторону. — Не советую о нем и думать — лучше на чем-либо другом от работы придуриваться: ведь все это — только до тех пор, пока кто понимающий не глянет»...

— Послушайте, Рональд Алексеевич, а вы... могли бы что-нибудь настоящее написать? Чтобы для всех интересно было? В общем, чтобы получилась настоящая книга? Ведь вот, сказывают, что какой-то зек написал в лагере книгу «Далеко от Москвы» и теперь ее издали, а зека за нее простили? Я так понимаю, она Василенко для этой цели и надобна?

Рональд стал разъяснять, что роман «Далеко от Москвы» — произведение, действительно, как слышно, написанное в лагере, однако этот роман трактует тему современного строительства, написан в духе патриотического соцреализма, а Василенко опасается брать современную строительную тему, чтобы не быть обвиненным в крамоле, раскрытии тайн и т.д. Собственные его наброски — бредовы, Володина тетрадка — не во гнев ему в его же присутствии будет сказано — беспомощная попытка фантазировать на приключенческую тему по этим бредовым наметкам «Позднего признания». Разумеется, Володины писания выше чудовищной галиматьи Василенко, но и они, по его собственному признанию, не стоят даже той бумаги, на какой нацарапаны... Дело надо начинать с самого начала, придумать сюжет, героев, обстановку. И притом, будучи профессиональным литератором и педагогом, он, Рональд Вальдек, хотя и скрытый под чужим именем, не может отнестись к творению своего пера легкомысленно, не может просто халтурить ради лагерного канта.

— Ну, коли у вас получится нечто серьезное и художественное — тем лучше! — заявили все участники этого необычного литературного совещания. — Беритесь, задумывайте, творите и, при всем том, выручайте вашего заказчика, Василенко, от его 12-летнего срока! Может, он вас потом и отблагодарит по-настоящему. Он — ушлый мужик!

Никогда еще Рональд Алексеевич Вальдек не стоял перед столь деликатной дилеммой! После беседы с ребятами он стал задумываться уже всерьез: а в самом деле, не попытать ли счастья? Не отдаться ли во власть «неги творческой мечты»? Притом где? В гулаговском аду!

Со школьной скамьи (а может, даже и еще раньше, в годы детства) он был признанным рассказчиком вымышленных им же приключенческих новелл. Еще датская писательница, в ее московские дни 1934 года, сулила ему богатство, если он, мол, возьмется «крутить сюжеты» для авантюрных романов, ставила ему в пример Агату Кристи. Сам он давно задумывался над идеей создания историко-приключенческого романа типа современного Дон Кихота, как бы в насмешку над пережитками и традициями авантюрной классики...

...И начал брезжить сюжетный каркас этого романа. У человека отнимают его доброе имя... Вот исходный мотив сюжета! Отныне человек должен жить и творить под чужим именем! А похититель — несомненный злодей, вроде Легри у Бичер-Стоу. Переставить буквы: Легри-Грелли! Хм! Имя этого Грелли, к примеру, Джакомо! Вот и герой: Джакомо Грелли! Списать этого похитителя с... Василенко! А под черты того человека, которого обокрал Джакомо Грелли, подставить черты собственные... черты Рональда Вальдека! Вот и сюжетный узелок! В какой же век все это отнести?

Мысленно он попытался перенести действие в 17-е столетие. Впоследствии даже написал главу с аксессуарами этого столетия, войском Валленштейна и лагерем Илло... Позднее ощутил свое бессилие — нехватку познаний и памяти о событиях кромвелевских и валленштейновских времен...

В состоянии этого нелегкого раздумия он заснул и даже не слышал рельса к побудке... Бригадир Милосердный догадался оставить своего работягу в покое, а позднее в барак явился дядя Миша с подтверждением: мол, Василенко-нарядчик разрешил бате полежать-подумать. Батя лежать не рискнул, чтобы зря не лезть на глаза лепиле при обходе, а пошел прямо к самому заказчику продолжить разговор...

Тот оторвался от своих текущих забот, встретил Рональда очень приветливо и тоном наставника, говорящего с неразумным дитятей, добавил ко вчерашнему еще одно конкретное обещание:

— Я тебя, старик, расконвоирую через два месяца, как сядешь за наше дело! Уже слышал, что ты сумневаешься! Уговаривать не стану, сам знаешь: общага — не сахар! Тебе же я условия создам все! Будешь иметь курево, премблюдо и зачеты! Пусть небольшие — четверть дня, но ведь главное в лагере что? Сохранить себя! Ну, ступай, думай, батя, думай. И решайся. Коли решишься завтра с утречка и начнешь. Местечко тебе готово будет в бане. Понял? Не в мойке, а на чердаке, как только станет потеплее. А пока — выделим тебе уголок в тепле, в виде потайного шкафа...

Господи! Так в какой же век отнести этот лагерный роман, предназначенный для отправки Сталину, на предмет помилования нарядчика Василенко? Рональд перешагнул в следующий, XVIII век. Франция... Людовики... Англия: три первых Георга... -Как будто свежо в памяти! Да и есть добрый консультант на соседней колонне, музыкант оркестра, венгр, профессор английской литературы в Будапештском университете, по имени Ласло... В театре сумел освоить виолончель, будучи отличным скрипачом. Может, удастся установить с ним переписку через бесконвойников? Он мог бы помочь с исторической канвой! Впрочем, Рональд и сам чувствовал себя довольно уверенно по части истории ХVIII века: Испания... Италия... несколько темноваты, но зато Америка — вот золотое дно! Индейцы, войны за независимость... Кладезь, а не век! Сколько знакомых событий!

Но соус, соус! Почему на советском Севере написан роман о XVIII веке в Англии? Как это объяснить и оправдать? Нельзя же подвести заказчика? И тут блеснуло: дескать, автор изучал «блатной фольклор» и решил противопоставить ему подлинное художественное произведение, вроде сегодняшнего Дон Кихота, чтобы, мол, изгнать, изжить «черную карету с улицы французского города Берлина», увозящую прекрасного графа Вольдемара... Рональд мысленно уже набросал предисловие... За ним — первые абзацы романа. Как будто получается! Черт возьми, ведь должно здорово получиться!

И к Василенко он вечером, за ужином, пришел уже радостно возбужденный:

— Согласен! Поверил в наши возможности! Буду писать!

Утром 16 мая, после общего развода на работы, по указанию Василенко Рональд пошел к бане. За эти краткие дни она получила крышу, печь и стекла в крошечных оконцах.

Он постучал в толстую сосновую дверь, услышал изнутри звериный рык. Высунувшаяся харя готова была взять наглеца за горло — ведь баня — одно из самых «блатных» мест на колонне, под охраной воровского закона! Однако волшебное слово «От Василенки» растопило лед в мгновение!

— А, батя-романист! От дяди Валеры? Все для вас готово: вот тут уголок темный, на манер стенного шкафа, вот столик вам приспособлен, вот чернилка из электроизолятора, вот ручка с перышком, только уж извините, перышко к ручке ниткой привязано, а вот ваш завтрак. И, главное, тетрадочка. Как испишете, так дядя Валера другую даст. Только — темно в шкафу будет, уж не взыщите: придется, коптилку жечь, зато — никто и не приметит. Если надзор заглянет — сюда нырните, в закуточек, и бумажки мы тут же и сховаем. Так вот дело по первости и пойдет. Потом — на чердаке поместим, там простору будет больше!..

Рональд с аппетитом съел свой завтрак «улучшенного пошива», какой получали все банщики и прочие придурки, и... обмакнул перо в чернильницу. Так был начат роман «Господин из Бенгалии»...

Дело пошло с поразительной быстротой. Через неделю автор стал различать пока еще, разумеется, неясно, всю просторную «даль романа». Уже стало очевидно, что будет он многолистным, трехчастным, массивным. Пришли в голову иезуиты, работорговцы, пираты, монахи, трапперы, карбонарии. Последние сулили многое, но пришлось от них отказаться — они, как-никак, подвизались попозже, уже в XIX веке! Зато можно было всласть пользоваться луддитами, испанскими грандами, британскими атерни, американскими генералами, ворами и благородными морскими капитанами. Василенко изредка заглядывал в баню, выслушивал отрывки, и глаза его от радости сужались в щелки:

— Ну, старик! Обрадовал меня! Теперь вижу: наконец нашел того, кого так долго искал! Тебя мне и не хватало! Будешь ты у меня за зоной жить!

Между тем, на колонне становилось все больше разношерстного народа. Строились настоящие дома — бараки из круглого, свежего леса; начались работы на самой трассе — отсыпка подъездных автодорог. Пришли автомашины, тракторы, горючее, кое-какая примитивная техника. Кое-что сбрасывали с самолета — например, оборудование для кузницы. Рональд видел, как летела похожая на бомбу кузнечная наковальня. Кстати, с тем же самолетом Василенко ухитрился получить посылку для себя — толстенную пачку почтовой бумаги, на которой Рональд впоследствии и написал своего «Господина из Бенгалии». Занял он 22 изрядной доброты тетрадки-блокнота с почтовой бумагой...[62]

Сменился начальник колонны: вместо пьяного гвардии майора прибыл старший лейтенант Платов, разжалованный из морских офицеров, фигура сравнительно благодушная. Дела он по-прежнему всецело передоверил Василенко, и тот остался полновластным хозяином на целом участке трассы. Передавали, что на воле и дома, а также здесь, на стройке, он обладал обширными связями с руководством, с органами МВД и, в частности, с местным кумом, то есть оперуполномоченным. Сидел он третий срок, и, как и оба первые, сидел «с почетом». Ведь «хапнул» он, судя по выписке из приговора, вагон кровельного железа из угнанного эшелона — вагон был присвоен Василенко, так сказать, лично. Остальные вагоны должны были ублажить потребности «вторых хозяев нашей области», как величал сам Василенко свою гангстерскую организацию, включавшую руководство каких-то трестов, хозяйственных фирм, юридических и партийных органов. Василенко признавался Рональду, что взял на себя львиную долю вины, предотвращая дальнейшие, более глубокие разоблачения. «Поэтому мне во всем помогут ребята с воли», — не раз говаривал он Рональду за рюмкой, стопкой или чаркой «под премблюдо». Кстати, Рональд пришел в ужас, когда узнал, из чего пекутся эти тяжелые пирожки для премирования ударников, именуемые «премблюдом» на этой колонне (премировали ли ими на других колоннах — Рональду осталось неизвестным). Оказалось, что премблюдо изготовляется из... американской сухой штукатурки! Рональд установил это, когда однажды нашел пустые пакеты из-под той «муки», шедшей на премиальные пироги. На пакетах значилось, что сухая, быстро твердеющая штукатурка предназначена для строительства временных полевых аэродромов и изготовлена в США. Шла эта штукатурка, видимо, для жилых и служебных помещений во временных аэропортах и содержала некоторое количество грубой муки вперемешку с измельченным цементом и прочими строительными ингредиентами. Даже луженые зекские желудки выдерживали это «премблюдо» с трудом. Потреблять обжаренные в тавоте или вазелине премиальные пироги можно было только в горячем виде — не съешь премблюдо с пылу, с жару — и оно за час становилось почти каменным. Что они творили в желудках и кишечниках — пусть представит себе американский автор этого стройматериала, столь успешно использованного ГУЛАГом для поощрения социалистического соревнования среди исправляемых трудом граждан...

Рональд не расспрашивал своего заказчика, есть ли у того надежды на досрочное освобождение с помощью «ребят с воли», то есть своих уцелевших соучастников, однако однажды, разоткровенничавшись и впав в меланхолию, Василенко сам признался: «Все мои надежды — только на роман и... товарища Сталина!»

Чем многолюднее становилось на колонне, тем труднее приходилось банщикам. Первые трое суток Рональд сидел и, не отрываясь, писал своего «Господина». Потом, волей-неволей, пришлось помогать ребятам. Зачислен он был «дезинфектором вошебойки». К неудовольствию Василенко, ему пришлось эту работу реально выполнять. Хотя работа дезинфектора брала в сутки не более трех-четырех часов, но завеска вещей и их снятие из жаркой «дезкамеры», представлявшей собою как бы большемерную печь-духовку, изнутри обшитую железными листами, отнимали много сил и доводили Рональда до изнеможения за эти короткие часы работы камеры. Василенко хмурился и часто корил банщиков: вы мне старика не занимайте, я вам лучше десяток «опешников» за него пришлю! Опешники — т.е. люди, доведенные недоеданием до изнурения и поставленные на «у.д.п» или «о.п» усиленное дополнительное питание или оздоровительное питание, сокращенно — «умрешь днем позже»... Присылать «опешников» он вероятно забывал, и Рональду приходилось работу дезинфектора выполнять...

Чтобы банный шум не мешал «неге творческой мечты», Василенко летом перенес Рональдов тайник на банный чердак. Там, в полной темноте, в пятидесяти шагах от ближайшей вышки, он сидел на доске, пользуясь другой доской в качестве стола, и, почти не разгибаясь, писал, что бы ни творилось на колонне.

А творилось там многое! Колонна окончательно была превращена в штрафную. Царил на ней дикий произвол и расправы. Учинял эти расправы подручный Василенко некий «Костя-санитар» — вор-рецидивист, набравший всего около ста лет тюремных сроков, мастер мокрых дел. Убивая, он, по-видимому, не мог удержаться от десятка-другого повторных ударов ножом, то. есть еще и еще раз поражал труп, вонзал нож уже в мертвое тело. Двадцать-тридцать глубоких ножевых ран на теле — это был Костин почерк, сразу выдававший его работу над жертвой... Творил расправы и сам нарядчик Василенко — его руки были такой длины, что доставали чуть не до колен, и он ими «давал жизни» провинившимся уголовникам. Эти сцены Рональд наблюдал через щели чердака почти ежедневно. Из-за большого количества блатных, честные работяги облагались двойной данью, у них отбиралась вся зарплата, сахар, редкие посылки. Только хлебную пайку Василенко запрещал курочить у работяг под страхом смерти!

Незаметно подошла осень, а с нею и та операция над заключенными, которую большинство переживает особенно болезненно, так называемая инвентаризация. Это одно из тех бюрократически-издевательских мероприятий Гулаговского руководства, которые имеют целью подчеркнуть зеку, кто он есть: бесправный, жалкий, голый раб. И... только, какие бы функции ни возлагали на него граждане начальники!

Заключенных всех рангов, статей и, состояний выгоняют за зону (у бесконвойников на этот день отбирают пропуска), заставив взять туда с собою все «шмутки», то есть одежду, постель и личные вещи, все, какие есть. Производится железный шмон во всех лагерных помещениях, на нарах, в тумбочках, служебных столах, в производственных мастерских и т.д. Все извлекаемое при шмоне уничтожается (если зек надеялся что-то утаить от вохры, вроде фотографий или дневника). Затем происходит «впуск» в зону поодиночке. У каждого проверяется все его имущество, заносится в формуляры, а все «неположенное» тоже уничтожается или отбирается. Раб остается голым и должен осознать, кто он! Ничего личного! Ничего сверх гулаговской шкуры!

Недаром в тайшетских лагерях ходила шекспировская формула: «Нет повести печальнее на свете, чем инвентаризация в Тайшете!».

Руководство колонны заранее готовится к инвентаризации. Так было и той осенью на штрафной, где царил нарядчик Василенко!

Банщики поддерживали с Рональдом живую связь с помощью приставной лестницы, ведущей на чердак. Василенко в утро инвентаризации появился под этой стремянкой и крикнул Рональду:

— Батя, я за тебя все сам обтяпаю. Ты не слезай! Сиди и... пиши. А лестницу ребята вынесут, люк... вохряки не приметят!

Но... вохряки таки приметили!

Когда все население штрафной уже стояло на улице в ожидании генерального шмона, а в бараках этот шмон уже заканчивался, кто-то из вохровцев увидал в потолке бани люк.

— А там у них что? — послышался законный вопрос. — Надо бы лестницу.

Нашли и стремянку! И вот, влезший в люк вохряк внезапно узрел Пимена-летописца, перед тремя светильниками, озарявшими листы рукописи... Пимен оброс седой щетиной и взирал на пришельца недоуменно.

— Ты... чего это здесь пишешь, а? — тон вопрошавшего был почта испуганным.

Рональд никогда бы своим умом не додумался до разумного ответа. Но по некоему вдохновению или наитию он тихо и твердо отвечал:

— «Капитанскую дочку»!

...Его привели на вахту, к селектору. Вохровцы решили довести о своем открытии дежурному по управлению. И надо же было случиться, что этим дежурным оказался... не кто иной, как Рональдов товарищ по Генеральному штабу, недавний з/к Виктор Альфредович Шрейер! Его сообразительность, столь необходимая разведчику и диверсанту (как он сам именовал одну из разновидностей своей деятельности в прошлом), и здесь не подвел. Ситуацию он оценил мгновенно, как только вохряк вызвал его телефонный номер и начал излагать суть дела.

— Вот тут, товарищ дежурный по управлению, на штрафной обнаружен заключенный. На чердаке сидел, с бумагой и чернильницей, при свете. Пишет он «Капитанскую дочку». Какие будут распоряжения?

Необходимо заметить, что разговор этот велся по селекторной связи, то есть все 47 колонн и управление четко слушали доклад вохровца и приказ управленца.

— Как его фамилия? — прозвучало из трубки.

— Вардей... Вальдер... Валдак... который Рональд Алексеевич.

— Так что он там пишет?

— «Капитанскую дочку», товарищ начальник.

— Вас понял. Ну что же, это хорошая вещь. Пусть пишет! У вас все?

— Все, товарищ начальник!

Рональду впоследствии думалось, что такие обороты бывают в редчайшие моменты жизни и не обходятся без промысла высшего... Ведь тем дело и кончилось тогда, хотя Василенко несколько дней умирал от страха и далеко упрятал «всю писанину».

А еще некоторое время спустя Василенко поднялся на чердак к Пимену-летописцу и предложил тут же чокнуться:

— Старик, твой пропуск на вахте! С нынешнего дня ты у нас — бесконвойник! Можешь по грибы сходить, передохнуть от писанины своей! Ну, за твое и мое здоровье! Видишь, как я свои обещания держу?

— Да ведь и я как будто... не отстаю с моими!

Нелегко свежему человеку, не знакомому с нашими лагерями, постичь, что такое хождение без конвоя! Рональд шестой год тянул зекскую лямку и хотя «отбывал» в самых разных условиях, все-таки любой выход за зону сопровождался «человеком с ружьем». А тут... выходи через вахту в тайгу, ступай, куда глаза глядят, только воротись в указанный тебе вечерний час. Замечу, что расконвоирование Рональда из-за «статейного признака», т.е. 58-й статьи, не удалось в свое время ни техническому отделу управления, ни дирекции театра. Таковы были тайные и могущественные связи Василенко с лагерным начальством!

— Только, батя, сейчас начальник тебя вызовет, будет должности предлагать. Бесконвойных у нас на колонне мало, нарасхват! Он тебе всякие работы станет предлагать — так ты дурачка разыгрывай перед ним. Вроде как в детской игре: черного и белого не покупайте, «да» и «нет» не говорите! А должность я сам тебе подберу подходящую...

В бревенчатом кабинете восседал начальник, разумеется под портретом Сталина в рост, а Берии — по грудь. Он приветливо встретил вошедшего, но вместе с тем и удивился...

— Что-то я тебя у себя на колонне не примечал! Где ты работаешь? Любишь ты свою работу? Грамотен ты?

— Ды-к как, гражданин начальник, сказать, грамотен-неграмотен? Сказать, гражданин начальник, как бы свою работу понимаю, более-менее, как я есть дезинфектор и дело это, как бы сказать, привычное, а все больше болею... и староват.

Начальник был поражен и пробормотал что-то вроде: ну, и дураков же господних Василенко на расконвоирование шлет! Недовольно прибавил:

— Хочу тебя сделать начальником базы ГСМ. Понимаешь? Горюче-смазочные материалы будешь водителям отпускать. За ними в Ермаково ездить...

— Ды-к я, гражданин начальник, вроде бы, как сказать — ваша воля, а наше дело — малое. Только вот грамота моя, того-этого... не вполне, как бы сказать, но по усердию, гражданин начальник, завсегда мы будем исполнять...

Словом, бывший генштабист разыгрывал перед начальником нечто вроде роли Улиты в знаменитом спектакле «Лес» А.Н. Островского!

— Ну, иди к себе. И вызови мне этого черта Василенку!

...Оба зека перемолвились чуть не на пороге, мгновенно оценивая ситуацию.

— Что? Начальником ГСМ? — шептал Василенко. — Ни в коем случае! Это каждый день сиди на летучке часа по два, да в неделю раз за горючим... Не пойдет! Вот пожарником на складе ГСМ — это дело! Батя, не тушуйся! Начальника я ему подброшу, а ты, ручаюсь, пойдешь пожарным, вольных 24 часа в сутки и еще 48 часов сна без роздыху! Пиши и пиши!