1

1

Возвращение после долгой отлучки к однополчанам в дни войны редко приносит воротившемуся одни радости: слишком многих нет, слишком многие далече, изменились порядки, сменилось начальство, все неузнаваемо, недружелюбно, чуждо. Почему-то ушли именно доброжелатели, а те, что смотрели косо, — по-прежнему тут как тут!

Его назначили ПНШ-1, то есть помначштаба по оперативной части, на место выбывшего Захарова-первого. Командовал полком майор Вижель, знакомый еще по рыбинскому эшелону. Вместо Полесьева начальником штаба теперь бесцветный капитан Мишулин. Должность ПНШ-2 никем не занята; Мишулин намекнул сразу, что выполнять обязанности разведчика придется покамест тому же Рональду, как бы по совместительству, а он, Мишулин, будет помогать в делах оперативных, например, со штабной писаниной.

Чуть поокрепнув, новый ПНШ-1 обошел для начала позиции батальонов, приданных частей и соседей, справа и слева. Левый сосед, майор Кукотский, приветствовал Рональда очень сердечно.

Комбаты 1 и 2 остались прежними. И Рахманов, и пожилой Казаков учинили при возникновении на порогах их КП фигуры Рональда по небольшой пирушке — на свет появились вермуты и кагоры из недавних шефских приношений от ленинградских портовиков. Третьим батальоном вместо убитого Иванова командовал незнакомый Рональду капитан Яшин. Но и тот знал: командной должностью своей обязан он тому разрыву мины, что тяжело ранила в лицо Рональда и поразила насмерть комбата Иванова вместе о обоими санитарами. Рональда подобрали моряки-маратовцы на ПРОТИВОПОЛОЖНОМ бережку ручья Серебряного — по-видимому, взрывом его оглушило, ранило и отбросило вместе со всей спасительной кочкой, на ту сторону ручья. Вдобавок, финны тут же открыли по лежащим и пулеметный огонь — у мертвого Иванова оказались пулевые раны, нанесенные, однако, только телу, бренной бесчувственной оболочке, уже покинутой душою храброго комбата.

Наступили вязкие, колючие, предзимние морозы с сухим снегом и жестокими поземками, что сгоняли легкие снежные свеи с оледенелой черной почвы и надували сугробы в каждом затишке — у изгородей, в кустарнике, вдоль заминированных овражков и взлобков. Понемногу стали хорониться в снежных субоях обугленные руины, снегом выравнивались огнестрельные раны земли — воронки от крупнокалиберных снарядов и авиабомб, пожарища, черные кольца остожий — следы горелых скирд и стогов на луговинах и в поле. Только остывшие навек очаги с высокими печными трубами повсюду, куда ни поверни стереотрубу, четко обозначали места спаленного человеческого жилья среди лесных угодий или вдоль железнодорожных насыпей. Когда угасали багряные, к морозам, закаты, эти кирпичные, женской рукой некогда выбеленные трубы взывали к небесам с такой скорбью, что в памяти всех выживших участников войны именно они и остались самыми горестными символами гибели беззащитных.

С той поры при слове «война» Рональду представлялись вечерние картины глубокой, голой и заснеженной, осени, остывшие пожарища, безглавые руины колоколен, мертвые железнодорожные пути и насыпи, а за ними — будто кладбищенские надгробия сгоревшим домам — их пёчные стояки из побеленного кирпича!

В первом же разведывательном поиске Рональду не повезло, финская пуля, рикошетом от камня, пробила ему ремень, шинельное сукно, гимнастерку, и неглубоко, плашмя, ушла под кожу, потревожив старый шов от оперированного аппендицита.

Разведгруппа была сборная, из добровольцев рахмановского батальона. Обнаружив себя в предполье финским стрелкам, разведчики стремительно отступили.

Рана сильно кровоточила, белье и гимнастерка намокли, ноги отяжелели. От боли в животе Рональд чуть не сгибался пополам и не мог держать взятого группой темпа перебежек и бросков. Не знал он еще, что рана его неглубока, опасался потерять сознание и угодить в лапы финским лазутчикам. Среди реденького березового кустарника он велел группе задержаться, нашел для себя временное укрытие в глубокой воронке и велел сержанту, командиру незадачливых разведчиков, прислать сюда, за раненым штабистом, двух санитаров и носилки. Сержант пообещал сделать это немедленно и увел группу восвояси, Рональд остался в полном одиночестве, в двух сотнях метров от финского секрета и в километре от своих.

Всматривался во мрак, вслушивался в тишину.

Вероятно, в наше время полной тишины вообще на земле не бывает, и уж тем более на «передке» войны. Но в те часы вынужденного одиночества раненому человеку в черном конусе воронки чудилось, будто он с головою погружен в бездонное море глухо-немоты. А шорохи и шелесты знаменовали собою подползающие силы зла, совсем как в его детских кошмарах.

Чтобы обрести столь нужное сейчас присутствие духа. Рональд вытащил из планшетки огневую схему противника и стал ее корректировать при вспышках финских осветительных ракет. И сразу осознал, что ему несколько загораживает видимость длинный, темный предмет, сначала принятый им за плашку или обрубок дерева. До него можно было дотянуться.

При следующей вспышке он отчетливо разглядел слегка заснеженный хлястик шинели с двумя пуговками, широкий ремень, сапоги и человеческий лик с правильными чертами, полускрытыми низко нахлобученной шапкой. Окоченевший труп нашего солдата, не замеченный санитарами среди кустиков. Остался здесь, в березняке, видно, от позавчерашнего боя, затеянного комбатом.

Ни малейшего страха перед этим молчаливым собеседником Рональд не ощутил. Напротив, решил даже подтянуть тело поближе к самому краю воронки, чтобы работать над схемой под прикрытием мертвого солдата, вместо щитка или мешка с песком... Сдвинуть его с места оказалось легко — не примерз. Стронулись ноги... Потом, за плечо и воротник удалось подтянуть ближе все тело. Пожилой. Рослый. Семейный, конечно. Вот бы глянули на отца или мужа!.. Тип — северно-русский. Новгородец? Лужанин? Псковской?..

В стороне ударил пулемет. Что-то обеспокоило противника. Вместо одной ракеты загорелись в небе сразу три. Одна спустилась на своем белом парашютике прямо над темной горкой справа. Не горка — подбитый Т-26, верно, еще из тех, ивановских, штурмовавших Белоостров.

Опять все затихло, кануло в зимнюю непроглядность. Но слух еще утончился, внимание еще обострилось. Все казалось, что финны его приметили, могут подползти, взять живьем.

Гранату и наган он положил на спину своему мертвому напарнику.

И впрямь, заметил движение на опушке кустарника, позади танка, справа. Ползут! Шесть фигур в маскхалатах!

Заложил в гранату запал, взвел у нагана курок. Стал рассчитывать: до какой черты можно их допустить? Ближе той березки — нельзя: могут вскочить, взять броском...

Пришло спокойствие, холод в сердце, четкость мысли: первых трех он поразит из револьвера. По задним — метнет гранату, продержав ее до счета «три» в руке... Не удастся — выстрел в висок.

Еще секунда — и головной будет у корней березки...

Вспышка ракеты. Те замирают. Только передовой повернул голову, ясно виден на снежном полотне его профиль... Единственный и неповторимый грузинский профиль! С горбатым носом, похожим на руль! Злой разведчик, сержант Теймураз Цулукидзе, гордость дивизионной разведроты! Оказывается, оперирует на Рональдовом участке, не поставив его заранее в известность! Никогда не был к смерти ближе, чем минуту назад!..

Рональд подает товарищам условный сигнал опасности — легкий стук ногтем по зубам. Шесть голов разом оборачиваются на сигнал...

Часом позже дивизионные разведчики доставляют раненого окровавленного и обессиленного штабиста Рональда на КП Первого батальона. По дороге попадаются им навстречу два пьяных в дым солдата-санитара с волокушей. Комбат Рахманов снабдил их, оказывается, хорошей порцией спирта, для оживления продрогшего ПНШ-1. Носильщики, несколько отдалившись, уселись в волокуше и... взяли пробу!

Теперь, уже в безопасности от финских пуль, они с превеликим усердием уложили Рональда в волокушу, укрыли одеялом и поволокли в полковую санчасть, за три версты. И опять была инъекция от столбняка, и снова направление в госпиталь, от коего Рональд отказался категорически. С полковым врачом договорились наконец о компромиссе: десятидневный отпуск при условии пяти суток постельного режима под наблюдением ветврача Бугрова, у того на квартире, в поселке Дибуны!

* * *

Высоченного роста блондин, мужественными чертами лица похожий на индейца Чингачгука из романов Фенимора Купера, командир ветеринарной части дивизии и большой Ронин приятель, Всеволод Бугров наложил на рану четыре металлические скрепы, сделал дренаж и перевязку. И хотя скрепы были лошадиные, они отменно укрепили шов на животе старшего лейтенанта Вальдека. За пять суток боль смягчилась, рана зарубцевалась и лишь потом, позднее, помаленьку гноилась, кровоточила и беспокоила...

Вообще, ПНШ-1 воротился в строй из Дибунов не в блестящем виде: на щеке — заклеен шов сентябрьский, на животе — ноябрьский. Левая рука все еще перевязана в плече, а главное, не разжимаются челюсти, и жевать пищу почти невозможно. Пострадали и зубы: кроме четырех верхних, коренных, выбитых слева осколком, пришлось пожертвовать еще и здоровым нижним резцом, справа. Хирурги просто выломали его, чтобы на первых порах кормить раненого через резиновую трубку.

Теперь на полковой кухне комсостава Рональду готовили отдельно мягкие блюда, вроде эрзац-котлет, лапшевников или густых кашиц. Ординарец Уродов приносил котелок в землянку, и ПНШ-1 кое-как продавливал еду в рот между стиснутыми челюстями, с правой стороны. Перерезанные мускулы левой щеки от этих упражнений помаленьку разрабатывались, врачи обнадеживали, что через полгода-годик пациент научится нормально есть и свободно разговаривать. Пока же и то, и другое приходилось делать со стиснутыми зубами.

Изредка заглядывал в землянку старый знакомец лейтенант Платонов, настроенный мрачно. Видимо, его высокопартийные, ходящие в правительственные верха родичи не особенно верили в возможность победы советского оружия над германским. Наедине лейтенант все настойчивее убеждал Рональда подумать о его национальных корнях и взвесить преимущества, вытекающие из немецкой, притом аристократически звучащей фамилии. Он, мол, даже слышал, что где-то под германским городом Касселем существует красивый «замок Вальдек», а в романе советского писателя Юрия Германа подобная фамилия, прибавленная к другой, не менее звучной, является как бы эталоном знатности в государстве на Рейне.

Рональд в ответ только криво посмеивался и старался скорее отвлечь собеседника от скользкой темы. А втайне он полагал, что созвучие его фамилий с каким-то немецким графским родом могло лишь утяжелить отцовскую участь. Чуждо звучащее имя и было, вероятно, главным поводом для обвинения Алексея Вальдека! Так же беспощадно органы уничтожали носителей русских дворянских фамилий, за самыми редкими исключениями из этого ленински-сталинского классового правила...

...Ни одному фронтовику не забыть ледяного дыхания той зимы. Она явилась на невские берега 25 октября, а ушла 26 апреля, и все — без единой оттепели. Нева стала в ноябре, и примерно вместе с нею встал и весь Ленфронт. Война сделалась позиционной, траншейной, недвижной. Финны кричали нам насмешливо: «Русска, русска, у тебя сегодня опыть М У С К А (мушка) пропуск!» И действительно, часто они угадывали и пропуск, и отзыв — то ли узнавали от перебежчиков, то ли подслушивали по проводам либо перехватывали радио... От блокадного недоедания жестоко страдала уже и армия (тыловая армейская норма хлеба долгое время была триста граммов, для переднего края — пятьсот). Воевали активно одни разведчики да артиллеристы.

В декабре разведка засекла движение танковых частей от города, в сторону Москвы. Там началось широкое советское контрнаступление. Оно сулило измотанным и поредевшим частям Ленфронта передышку от серьезных немецких наступательных акций. И лишь блокадные тиски немцы сжали со всей жестокостью. Им, как известно, легко удалось еще осенью уничтожить Бадаевские склады — главную продовольственную базу осажденного города. Чисто бюрократическая идея — хранить запасы централизованно — обошлась городу в два миллиона жертв. Официально признано шестьсот-семьсот тысяч погибших от голода граждан. Это был цвет интеллигенции и верхушечный, самый квалифицированный слой питерских фабрично-заводских мастеровых. Людей серьезных и уважаемых, с сильно развитым чувством собственного достоинства, непьющих, положительных, стремящихся к знаниям. То есть людей, к которым мало подходит кличка «рабочий». Официально эта кличка в советской стране возвеличивается и произносится в ораторских выступлениях с придыханием, а на деле, в обиходе житейском звание рабочего в СССР глубоко презирается. Ни один уважающий себя человек не выдаст образованную дочь за рабочего. Носить это звание — удел той низшей категории горожан, что населяет околозаводские казарменные коробки из железобетона, и названа Джорджем Орвеллом «пролами». В разговорах советских граждан это слово редко употребляется, но ни одна номенклатурная чета не возьмет в зятья прола и не пошлет дочь на жительство в эти казармы, хотя большевистская печать, лихие газетчики бодро величают убогие жилмассивы для пролов зримыми очагами будущего коммунизма. Так вот, в ленинградскую блокаду вымерли именно не пролы (ими потом заселяли город заново), а последние остатки старой петербургской интеллигенции и потомственные питерские мастеровые. Люди, некогда в юности, хранившие полочку книг над койкой в общежитии, сознательные трезвенники, читатели Горького и Короленко, спорившие с Толстым и не одобрявшие Достоевского, степенно слушавшие Ленина, Троцкого и Зиновьева, покинутые ими при наступлении немцев и Юденича, но все же отстоявшие город от белой контрреволюции; выдюжившие первые пятилетки, состарившиеся у своих станков и печей и нашедшие наконец смерть от голода или обстрелов в дни германской блокады.

Уже действовала ледовая Дорога жизни через Ладожское озеро — единственная, кроме авиации, ниточка связи с Большой землей. Чем дальше от этой ниточки располагалась часть, тем труднее было справиться с боепитанием и снабжением. Дивизия Рональда держала оборону на самом крайнем северном участке фронта. Все необходимое доставлялось туда еле живыми газогенераторными автомобилями (их звали «чурковозы»), а то и просто волокушами. А тем временем выбыл по ранению генерал Буховцев. Его сменил другой генерал — Мельшин. Почему-то Рональд попал к нему сразу в немилость — видимо, кто-то настучал новому комдиву, что ПНШ-1 Первого полка Вальдек, мол, пребывал в фаворе у комдива прежнего. А это довольно безошибочный способ вызвать недоброжелательство начальства.

И вот однажды... Полковой делапут Александрович отозвал Рональда в сторонку и будто невзначай осведомился, кто давал из полка сведения о подбитых немецких танках и кто, в последствии, опровергал это донесение. ПНШ-1 ответил, что послал донесение Захаров-первый, а опровергал его он, Рональд Вальдек, тогдашний ПНШ-2. Александрович нахмурился и намекнул, что вся вина за ложное донесение ложится на ПНШ-2, ибо дело тогда касалось именно разведдонесения, то есть компетенции полкового разведчика.

— Найди-ка оригинал того донесения, подписанного Захаровым, — многозначительно подсказал Александрович.

Рональд Вальдек стал перерывать копии старых сводок, но... именно этой нужной копии в сшивке не оказалось.

Видимо, кто-то заботливо и предусмотрительно изъял ее из подшивки в отсутствии хозяина. Рональдов писарь подтвердил, что подшивку сводок несколько раз брали к новому начальнику штаба, недавно она побывала выше, у капитана Шнурова в разведывательной части штаба и в дивизионном Политотделе.

* * *

...Еще две недели спустя в полк пришел приказ по дивизии о снятии старшего лейтенанта Валь дека с должности ПНШ-1 и назначении его на должность командира взвода. Лейтенант Платонов же был вовсе отчислен, а в дороге, как поговаривали, взят под стражу работниками государственной безопасности.

Когда Рональд Вальдек явился поутру к командиру полка майору Вижелю с вопросом, какой взвод ему принять, майор оторопело поднял взгляд от разостланной на столе топографической карты и не сразу сообразил, чего хочет от него ПНШ-1. Потом вспомнил о полученном вчера из дивизии приказе, болезненно сморщился и с сердцем отмахнулся от вопрошателя как от надоедливой мухи.

— Ступайте, Вальдек, к себе в блиндаж и занимайтесь, бога ради, своей штабной оперативной службой. Дел у нас в штабе невпроворот, а работать некому. С этим приказом я сам разберусь, посмотрю, как все уладить. Понадобитесь — вызову. Пока пошлите мне Александровича. Помозгуем!

Рональд вернулся к своим схемам и сводкам, заставил писаря и телефониста переписывать боевые донесения, поступившие за ночь, отправил их с нарочным без опоздания... И все пошло по наезженной колее, будто и не было никакого приказа о понижении в должности старшего лейтенанта Р.А.Вальдека.

Морозная зима 41 — 42-го года оказалась щедрой и на снегопады. Финские шюцкоровцы и армейские чины, от рядовых солдат до старших офицеров, стали на лыжи. С нашей стороны не без зависти наблюдали, как финские армейцы устраивают в ближнем прифронтовом тылу соревнования по слалому, а подчас осмеливаются открыто скользить по заснеженным склонам на переднем крае, прямо у нас на виду!

Еще в конце ноября политотдел дивизии обратился к нашим стрелкам, минометчикам и артиллеристам с призывом вести непрерывную снайперскую охоту по врагу с переднего края, неутомимо истреблять вражеских солдат и офицеров, открывать личные боевые счета мести в виде особых книжек, куда надлежало записывать каждого убитого врага, с условием, чтобы факт столь результативного выстрела фиксировался на месте двумя очевидцами и затем удостоверялся командирской подписью и ротной печатью. Снайперскую охоту советовали вести не только с любых стрелковых точек и ячеек на позициях, но и из специальных засад и секретов в предполье.

ПНШ-1 Вальдек зачитал этот призыв в разведроте и разослал по батальонам. В каждом отобрали по несколько хороших стрелков, оснастили их винтовками с оптическим прицелом, стали тренировать в ближнем тылу. Армейские политорганы тоже проявили боевую инициативу — придумали учинить огневой налет по врагу 1 декабря — в годовщину убийства товарища С. М. Кирова. Все подразделения дивизии генерала Мельшина приготовились к назначенному предвечернему часу. Было предусмотрено использовать до четверти боекомплектов снарядов, мин и патронов для кировского залпа мести.

...С ротного НП Рональд Вальдек следил, как черные веера разрывов, на миг озаряемые Снизу багрово-огненными розами вспышек, рушили белизну снежного покрова вдоль финских траншей. Зрелище было ободряющим, смогло поднять несколько павший дух солдатиков-блокадников, но прямой ущерб от кировского залпа был, верно, у противника невелик. Ибо финны сразу после начала артиллерийского и минометно-пулеметного обстрела убрали свою пехоту в блиндажи, а их хорошо укрытые огневые средства быстро изготовились к ответному удару на случай броска нашей живой силы в крупную разведку боем. Противник так хорошо знал наши реальные возможности, что ничего большего, нежели разведки боем, от нас не ожидал, отнесся к огневому валу хладнокровно и даже не усиливал ответной стрельбы. Так все и сошло снова на нет, затихло, побелело и запорошилось...

Начатые тоже с первых чисел декабря действия отборных снайперов (по финскому же примеру) причинили, разумеется, кое-какой вред противнику, сделали его чуть осторожнее. Тем не менее лихие финские лыжники все-таки продолжали чуть не ежедневно совершать свои слаломистские трюки на самых близких к нам склонах, и не было случая, чтобы кто-нибудь из этих смельчаков пострадал от нашего снайперского огня во время скольжения или сумасшедшего разворота.

Глядя на все это, командования возымело благое намерение оснастить лыжами и наши войска. Решили создать особый лыжный батальон для операций в финской тылу.

Стали отбирать лучших лыжников. Их оказалось очень мало. Провели испытания среди всего офицерского состава дивизии. Результаты двух лыжных гонок, на 10 и на 20 километров, проведенных в красивой холмистой местности близ деревни Юкки, в расположении 16-го Армейского стрелкового запасного полка, далеко отставали от великих спортивных рекордов. Среди пятерки победителей обеих гонок оказался и... старший лейтенант Рональд Вальдек. Более-менее сносных лыжников среди солдат подобралось сотни полторы. Чтобы укомплектовать целый батальон, требовалось обучить и натренировать еще не менее трехсот человек, — тогда Особый лыжный примерно сравнялся бы с реальным списочным составом наших стрелковых батальонов переднего края и даже несколько превзошел бы их по численности, ибо иные роты после больших боев в районе Белоострова растаяли до четверти своего штата.

В состав резервных лыжных инструкторов зачислили и Рональда. И все чаще вызывали его руководить лыжной и стрелковой подготовкой учебных групп для будущего Особого батальона.

А единственным практическим результатом приказа о его понижении явилось уменьшение на треть денежного оклада. Вместо 900 рублей он стал получать 600, но попросил Александровича об одном: не уменьшать аттестата семье. Он в свое время распорядился отчислять Кате две трети жалования, вполне обходясь скромным остатком, но теперь этот остаток равнялся нулю. Пришлось кое в чем ограничивать себя на спартанский лад и рассчитывать только на казенный паек.

Продолжалось это положение месяца два, а затем, по невидимому манию чьей-то благосклонной руки ему вдруг стали вновь выплачивать его полное прежнее месячное жалование «в соответствии с фактически исполняемыми обязанностями». И он вновь обрел возможность покупать более избранное курево и брать в столовой какие-то дополнительные компоты и соки, а то и «коммерческие» блюда, изредка случавшиеся за офицерским табльдотом...

Рональд по-прежнему уделял наибольшее внимание полковой разведке, ибо фактически объединял функции обоих ПНШ — первого и второго, то есть по оперативной и по разведывательной части. Подобрал в разведроте толковых, внимательных наблюдателей и сам старался как можно чаще присматриваться ко всему, что происходит «в том стане».

И стал замечать там признаки некоторого благодушия и даже приподнятости, ибо дело шло к дню 24 декабря, сочельнику, Хайлиг Абенд — самому святому, самому заветному вечеру в году для всякой лютеранской души.

Наблюдатели-разведчики сообщали, что почти к самому переднему краю с тылу подъезжают грузовики-фургоны с почтовыми посылками, разметаются от снега дорожки в прифронтовом поселке Райаоки, а в одном из тамошних каменных домиков ведутся какие-то предпраздничные приготовления. Рональд решил, что там, вероятно, будет происходить рождественское богослужение. Он стал пристальнее присматриваться к этому кирпичному домику с мезонином, где еще с осени приметил электросвет из окон. Свет был белый, тускловатый, похоже, что в домике шел внутренний ремонт. Потом в этих небольших оконцах появились мягкие приглушенные отсветы малинового оттенка, пока их не завесили не очень плотными, чуть прозрачными шторами. В стереотрубу эти зашторенные окна казались слабыми просветами среди сосен и остроконечных крыш.

Затем наблюдатели установили, что близ этого дома, на его маленьком, заснеженном садовом участке нередко мелькают женские фигуры, иногда рядом с мужскими. И по прошествии еще трех суток полковая разведка пришла к выводу, что дом с мезонином в поселке Райаоки не что иное, как только что открытый офицерский публичный дом...

Около 18 декабря Рональду довелось выполнить одно особо секретное поручение капитана Шнурова, начальника дивизионной разведки. ПНШ-1 Рональду Вальдеку приказали переправить в тыл противника через наши и финские инженерные препятствия и минные поля советского агентурного лыжника-разведчика. Условия: его никто в полку не должен видеть, вопросов задавать ему нельзя, на оперативную карту этого маршрута не наносить, операция строго тайная. Возвращение разведчика на советскую территорию должно произойти примерно через неделю, в расположение другой части, очевидно, Второго полка, и посему этот вопрос Рональда Валь дека интересовать и беспокоить не должен!

В установленном месте, в полукилометре от Каменки, ПНШ-1 заметил среди сосенок на опушке невысокую фигуру человека в шапке и полушубке. Подошел, развернулся на лыжах, произнес пароль, услышал в ответ отзыв, произнесенный мягким женским голосом. Увидел серые глаза в темных ресницах, чуть выступающие скулки очень миловидного девичьего лица. К сосновому стволу были прислонены новенькие, будто прямо из Стокгольмского магазина лыжи со шведской пестрой этикеткой. Рональд был встречен очень дружелюбной улыбкой, в которой не ощущалось никакой конспирации и тайны! Он поклонился, жестом предложил спутнице тоже становиться на лыжи и даже помог затянуть крепления поверх меховых финских сапожек...

Путь предстоял им немалый, километров, по его подсчету, 18, причем накануне, по приказу Рональда, два сапера-разведчика проверили и расчистили среди лесной чащи проход через противотанковые и противопехотные минные поля, а далее разминировали узкий ход через финское поле. Этот путь начинался от стенки противотанкового рва, по которому надо было предварительно пробраться чуть не ползком, наискосок, пройдя метров полтораста по его дну, уже без лыж, держа их на весу.

Миновав чужое минное поле по узкому ходу-лазу, надлежало, согласно указаниям Шнурова, обойти финские надолбы, преодолеть ползком проволочные заграждения, принять у разведчицы ее русскую верхнюю одежду и проследить, благополучно ли она, уже в финском обличии, доберется до открытой чужой территории.

Весь этот сложный путь был проделан в молчании и окончился для Рональда маленькой неожиданностью, очень ему запомнившейся.

Потный и взволнованный, он запихивал в рюкзак ненужное более разведчице обмундирование — полушубок, шапку, какие-то мелочи... Почти в полной темноте, под хмурым, холодным небом, уже с рюкзаком на спине, он подошел к стройной тоненькой фигурке, напутствовать маленькую героиню последним рукопожатием. А та вдруг охватила свободной рукой его шею и крепко, долго поцеловала в губы, вырвала руку из его горячих ладоней, стала на свои шведские лыжи, легко заскользила по чуть обледенелой чужой лыжне, вероятно, ей знакомой... Рональд протащил свой рюкзак под проволокой, перебрался сперва в нейтральную, потом на родную территорию и вернулся в свой штаб заполночь.

Тем временем Рональдово донесение о хитром домике в поселке Райаоки дошло до начальства армейского. Военный совет армии утвердил решение произвести в ночь на 25 декабря мощный артиллерийско-минометный налет по этому объекту, в надежде накрыть одним огневым ударом целую толпу празднующих офицеров. Командирам средних и тяжелых минометных батарей, всей полковой и дивизионной артиллерии велено было неприметно произвести пристрелку реперов, чтобы уверенно накрыть цель внезапным и точным залповым огнем. Залп наметили на один час ночи. Отпустили на каждый ствол по три снаряда или мины...

Все это и осуществилось в один час ночи на первый день Рождества. В стереотрубах видели, как охваченный пламенем дом обрушился под сосредоточенными ударами артиллерии, но в наступившей темноте невозможно было установить, велики ли у противника потери. Это уж было задачей разведки.

Дивизия приказала: немедленно, ночным поиском, захватить языка!

...Две попытки (далеко не первые!) сделала Рональдова разведрота. Результат обеих попыток: два убитых, трое раненых на нашей стороне. Еще один ночной поиск устроили добровольцы 3-го батальона. Опять неудача. Над Рональдом стали опять собираться тучи — тон капитана Шнурова сделался угрожающим и зловещим.

Успех, неожиданный и, как утверждали злые завистники, незаслуженный, пришел к комбату-два, майору Казакову.

Глухой ночью в его траншею ввалился гость в финской солдатской шинели, с почтовой сумкой через плечо. Часовой увидел его уже в пяти шагах, причем гость пытался протереть запотевшие очки. На окрик часового и клацанье затвора он реагировал слабой попыткой удрать из окопа, но был тут же схвачен выскочившими из ближайшей землянки бойцами. Оказалось, у противника с вечера заблудился, разыскивая тропу к самому отдаленному окопу, солдат-почтальон. Когда днем пытались установить его маршрут по противотанковому рву, минным полям, проволочным заграждениям и ничьей территории, ни один смельчак-разведчик не брался совершить по этому маршруту обратное путешествие к финским траншеям.

Сумка почтальона содержала до сотни писем, вызывавших столь большое и жгучее любопытство у командования, что Рональду было приказано немедленно, лично, под охраной не менее чем двоих конвоиров-патрульных, доставить заветный трофей к начальству, в Песочное, куда за ним тотчас прибудет автомобиль из штаба армии.

Пока Уродов седлал лошадей, Рональд вытряхнул на свой рабочий стол все содержимое сумки, конечно, уже перерытой в батальоне. Увы, все до единого письма, открытки и квитанции были на финском. Рональд имел об этом языке самое смутное представление. Приходилось, не солоно хлебавши, расставаться с эдакой находкой, таящей, возможно, драгоценные сведения именно для переднего края. Ибо там, в штабах высших, в политотделах и газетных редакциях интерес к этому материалу будет чисто политический — ведь западная военная цензура мягче нашей и едва ли вымарывает жалобы из дому так же беспощадно, как цензура наша. Именно так оно потом и оказалось: Совинформбюро впоследствии еще года полтора печатало в сводках выдержки из этих финских писем, да и наш, дивизионный политотдел тоже использовал их для агитации в батальонах и ротах. Жены и сестры финских солдат-окопников очень откровенно описывали свои военные невзгоды и, в частности, нередко жаловались на поведение немцев в городах Финляндии: мол, пока вы, мужья наши, там воюете за немцев, сами они тут пристают к нам, финским женщинам! Разумеется, такие женские жалобы были находкой для политотделов нашей армии?..

...Еще не начинало светать, когда Рональд отослал восвояси обоих своих конных провожатых, Уродова и патрульного, а сам доложил дивизионному опердежу о прибытии. Дежурный с завистью покосился на добротную финскую сумку и сразу повел ПНШ-1 Вальдека в блиндаж комиссара дивизии.

— Разве товарищ Денисюк уже встал?

— С вечера не ложился. Партсобрание затянулось, потом был курьер со срочным пакетом из политотдела армии, а после полуночи только и разговору было, что о вашем «языке»... Будто ваша полковая разведка захватила в ночном поиске финскую почтовую автомашину! Верно это?

— Хм... Почти верно... Комиссар у себя один сейчас?

— Капитан Шнуров у него. Да еще какая-то фря в шинельке приперлась, ну прямо-таки рвется к комиссару лично. А тому не до нее нынче, сам понимаешь — ждут тебя с трофеем! Тут орденами пахнет!

В сенях блиндажа, обшитых строгаными досками, сидел при керосиновой лампе с заклеенным вдоль трещины стеклом телефонист у аппарата, а напротив него, у другого торца того же столика, примостилась на табуретке женская фигурка в шинели и серой шапочке. Рональду сразу почудилось что-то знакомое, но не вмиг озарило его, что перед ним — та самая карелочка-разведчица, кого он дней десять назад провел лесом через свои и чужие минные поля, к переднему рубежу финской обороны...

Имеет ли он право сейчас показать, что узнает ее? Кто их там знает, этих агентурных разведчиков и все тонкости обращения с ними!

Лишь когда оперативный дежурный ушел к себе, а телефонист чем-то отвлекся, Рональд поймал взгляд серых очей, послал им тайную приветственную улыбку и получил ответную. Очень ясно вспомнил последний миг их расставания, и от всей души порадовался, что она цела, благополучна и сейчас вне опасности...

Однако вид у нее был усталый, да еще с приметами нетерпения — мол, зачем держат меня здесь так долго, так бессмысленно? Ведь у меня новости ОТТУДА! Час от часу теряющие актуальность?

Дверь из внутренних комнат резко отлетела — сам комиссар толкнул ее ногой и возник на пороге — осанистый, дородный и грубый мужчина в серо-голубой шинели лучшего английского сукна, подаренного королем Георгом для обмундирования высшего советского комсостава. Папаха комиссара доставала до дверной притолоки — ему пришлось чуточку пригнуться, выходя в сени.

Тут произошло нечто вовсе неожиданное, дико несуразное.

Комиссар сразу обратил внимание на сидящую девушку, по-видимому, понял, кто это. Но реакция его была невероятна!

Он резко обернулся к шедшему сзади капитану Шнурову, начальнику дивизионной разведки, и внятно, во всеуслышанье, пробасил:

— Шнуров, зачем ты ко мне в блиндаж эту шпионку затащил?

Девушка, как только осознала сказанное, взвилась с места и рванулась к выходу. Капитан Шнуров, болезненно подхихикивая, пытался превратить Комиссарову выходку в подобие милой шутки и забормотал нечто утешительное — дескать, вернитесь, Хелла, вернитесь, товарищ комиссар изволил просто... сострить! По-своему, по-рабочему!..

Разведчица взлетела вверх по лесенке и бежала, должно быть, себя не помня, мимо политотдельского дома. Снег так и скрипел под ее сапожками.

— Разрешите догнать, товарищ комиссар! — взмолился Шнуров. — Ее вызывают нынче в Разведотдел фронта. Есть телефонограмма... Как бы она там чего не ляпнула... хи-хи-хи...

У Шнурова был такой тон, каким слабодушные мамаши заискивают перед избалованным, капризничающим чадом.

— Ну, давай, давай, — бурчал комиссар, видимо, что-то сообразив, — там у себя хоть целуйся со всей этой кодлой, но ко мне сюда — не води! Ведь говорил тебе уж про это... Здесь им вынюхивать нечего!.. Вы, товарищ ко мне? По какому вопросу?

Это относилось к Рональду. У комиссара Денисюка абсолютно отсутствовала память на лица. Он не узнавал никого, даже если накануне долго беседовал с человеком.

— ПНШ-1 Первого полка, старший лейтенант Вальдек! Прибыл по вашему приказанию с трофейной сумкой, отобранной у задержанного финского почтальона!

— А, ну-ну! Давай сюда, побачым, подывымся! С содержанием знакомился?

— Никак нет, товарищ комиссар! По-фински не понимаю. Не розумию!

Комиссар нахмурился сурово.

— Что же это, у тебя в полку ни одного карела нету, что ли? Надо было подготовиться к докладу мне заранее... Когда взяли «языка»?

— В один час ночи, товарищ комиссар.

— А сейчас — пятый! Можно было бы успеть и подготовиться! Донесение, как был взят «язык», составил?

— Привез донесение из батальона. Комбат составил...

— Давай, показывай!

Товарищ Денисюк долго читал про себя, шевеля губами, казаковское описание на полутора страничках, «как был взят» заблудившийся финский почтальон. В этом документе комбат Казаков все же не удержался в сфере фактов и слегка ударился в фантастику — написал, что почтальон при аресте оказал отчаянное сопротивление, отстреливался, кого-то ранил. Ничего этого не было и в помине! Однако, такая слабая доза фантастики только разозлила комиссара. Он развел руками и простонал зычно:

Ну и дубье! Твою мать совсем!.. Такое дело не умеют подать как следует! Взять взяли, а толку-то при таком донесении?! Тьфу! Где тут выпячена наша заслуга? Как отражено моральное состояние наших героев-бойцов? Никак? «Языка» мы взяли благодаря отличной политподготовке, благодаря воспитанному в массе пламенному патриотизму, смелости, самоотверженности!.. А вы, штабной командир, такое аполитичное донесение везете в вышестоящий штаб, даете ему зеленую улицу! Нет в вас никакой гордости за родную дивизию, никакой смекалки военной нет... Мать вашу... совсем!

Наверху сильно захрустел снег, прошелестел и затих около самого блиндажа легковой автомобиль. На миг брызнули в ночь и тут же погасли фары.

— Вот, уже прислал машину штаб армии! А мы так ничего и не знаем о содержании трофейной сумки... Это ваша недоработка, товарищ старший лейтенант! Видать, нерадиво служите, как я понимаю!.. Можете быть свободны!

* * *

...У Шнурова, уронив локти на стол, открыто, по-девичьи, плакала разведчица Хелла. Ее шапочка свалилась на пол, волосы слегка растрепались, она что-то бессвязно произносила, а Шнуров держал у ее лица стакан воды и нерешительно покушался погладить непокорную прядку светлых кудрей. Вошедшего Рональда она сразу узнала, сбивчиво, с заметным акцентом, заговорила:

— Как смеет комиссар говорить про меня такое слово? Разве я — шпионка для него? И вы думаете, в первый раз слышу? Нет, у нас везде такое отношение к этой работе... Почему вы ему не объяснили, почему никто не может меня защитить перед такими, как ваш комиссар?..

В блиндаж заглянул шофер армейского автомобиля.

— Кто тут еще со мной ехать должен? Давайте в машину, побыстрее?

Девушка машинально глотнула воды, вытерла слезы и вышла за шофером. Напутствуя ее, Шнуров что-то пытался втолковать, убеждая, вероятно, не принимать близко к сердцу грубую шутку товарища комиссара. Как он преуспел в этом и что рассказала Хелла в разведотделе армии, Рональд не выяснял впоследствии, зато вот что он услышал от начальника дивизионной разведки, когда тот, проводив машину, воротился в блиндаж. Оказывается, разведчица Хелла только нынче ночью благополучно перешла фронт, как и намечалось, в расположении Второго полка дивизии генерала Мельшина. Шнуров успел расспросить ее лишь наспех, но услышанное было ценно. В частности, удалось несколько уточнить потери противника от снайперского огня и наших артналетов. Особенно эффективным был подготовленный Рональдом налет на «хитрый домик».

Все подтвердилось: и Рональдова догадка, и предполагаемые результаты операции. Благодаря точности предварительных наблюдений, правильному расчету, скрытной пристрелке реперов и отличным попаданиям, сосредоточенный залп почти полностью разрушил здание, куда собрались не только финские, но и германские офицеры, приглашенные на праздник из глубокого тыла. После артиллерийской атаки и пожара, из под руин здания было извлечено 24 тела финско-немецких офицеров и двенадцать женских останков... Притом похоже, что откопали еще не всех...

Уже при свете дня Рональд отправился восвояси. Темные предчувствия его томили, да и не первый день? Отношение комиссара Денисюка было отчетливо недружелюбным — верно, с фамилией Вальдек он ассоциировал что-то нехорошее! Угнетало полное бессилие, абсолютная невозможность доказать этим политотдельским людям, что Рональд Вальдек... такой же советский патриот, как и они сами, и не отягощен никаким грехом, кроме звуков своей нерусской фамилии! Ах да, впрочем, лежит еще на совести... папина судьба! Увы, формула о сыне, якобы не отвечающем за отца, была чистой пропагандой, совершенно не подтверждаемой в реальной действительности. Да еще как отвечает! Всей собственной судьбою, всей жизнью...

Его дорога шла на северо-восток, и в глаза ударил из-за края облаков ранний солнечный луч. Лес по обе стороны дороги «Стикса» был старый, еловый, темно-синий. Нетронутые сугробы таили минные противотанковые сюрпризы, чуть отклонись в сторону. Вот место, где были расстреляны жулик-почтарь, и его подручный. Они, при доставке почты из Песочного в полки, курочили (т.е. вскрывали) пакеты, подозрительные насчет денежных вложений, столь частых в письмах солдатам... Деньги матерей, жен или сестер жулики извлекали, вскрытые письма тут же сжигали. Их уличили на месте, дознание провел Рональд, отпереться им было невозможно. Почтаря-сержанта и его подручного приговорили к расстрелу, а солдаты потребовали, чтобы казнь совершилась на месте преступления, там, где горели письма родных. Над этим, слегка занесенным метелью кострищем, обоих заставили стать на колени и принять смерть на глазах выстроенных вдоль опушки однополчан. Кажется, это был единственный из десятков расстрелов, когда эти однополчане искренне одобряли приговор и его исполнение...

В своем блиндаже Рональд был встречен долгим телефонным звонком — телефонист возился с дверным запором, впуская хозяина в его берлогу. Звонили из казаковского батальона. Оказывается, финны выставили утречком крупный картонный или фанерный щит, лицом к русским окопам. На щите, оклеенном белой бумагой, был грубыми линиями изображен почтовый конверт, с маркой в правом верхнем углу и подобием солдатского почтового адреса, нанесенного черной краской.

Поперек всего двухметрового «конверта» Щла красная надпись:

РУС! ОТДАЙ!

Когда щит был водружен над финским бруствером, наступила вдруг тишина на фронте целой роты, а может быть, и батальона. И в этой тишине вдруг заревел целый хор финских солдатских голосов; ритм этих ревущих звуков был таков:

У... О-A... О-О... У... О-А... 0-0-0...

Наконец, как следует вслушавшись, наши наблюдатели разобрали, что финны кричат по-русски:

Рус, отдай письмо! Рус, отдай письмо!

У Рональда Вальдека защемило сердце от этого крика и щита... Эх, кабы у нас в политотделе сидел не Денисюк, не Костенко... Письма, предварительно перефотографированные, можно бы вернуть! Вот был бы эффект! Сколько друзей приобрела бы Россия этим несложным актом зримого человеколюбия. Можно бы обыграть тут и пролетарский интернационализм, от коего война оставила один звук, и советский гуманизм, да мало ли что! Но не с Денисюком об этом толковать!..

Что же до судьбы самого почтальона, то ей не позавйдуешь!

Болезненный очкарик так окоченел, продрог и обморозился, что суровый майор Казаков, тщательно скрывавший свое человеколюбивое и жалостливое сердце, велел ротному санинструктору оказать пленному первую помощь и без промедления везти в полковую санчасть. Ибо у пленного начался жар с ознобом, а к тому же и приступ какой-то неудержимой икоты, сотрясавшей все его тщедушное тело, наподобие эпилептического припадка. В состоянии полубеспамятства его уложили в санки. Солдат-возчик и ротный санинструктор укрыли больного пленника тулупом и повезли в Дибуны. По дороге их остановил опер Крамаренко, уже спешивший к месту происшествия, т.е. поимки «языка». Опер проводил группу до санчасти, убедился, что в пленнике искра жизни еле теплится и оставил его на сутки в покое, под надежным присмотром. Врачи спасли его от смерти. Дня через три его повезли дальше, куда-то в разведотделы армии или фронта. По слухам, от этого «языка» толку получилось мало — у себя на переднем крае он был новичком, недавно мобилизованным в глубоком финском тылу...