С КОНЦЕРТАМИ ПО ЕВРОПЕ

С КОНЦЕРТАМИ ПО ЕВРОПЕ

Неторопливо и покойно текла жизнь Моцартов в Зальцбурге. После шумной, суматошной Вены с ее утомляющей спешкой, с ежедневными концертными выступлениями, жизнь эта первое время даже казалась скучно однообразной. Но в этом была и своя хорошая сторона: дети рано ложились спать, рано вставали, много гуляли, играя на улице с товарищами, глубже и серьезнее занимались музыкой, чтением, письмом.

Больше свободного времени появилось и у Леопольда. После смерти старого зальцбургского капельмейстера Эберлина Леопольда назначили вице-капельмейстером архиепископской капеллы. Эта должность была выгодна: служба отнимала меньше часов, а денег приносила больше. Но в глубине души Леопольд был уязвлен: все же придворным капельмейстером назначили не его (он был твердо уверен, что после смерти Эберлина займет его место), а чужестранца, итальянца Иозефа Лолли. Впрочем, это, пожалуй, и к лучшему, утешал себя Леопольд, — служба придворным капельмейстером слишком обременительна, и, что самое главное, она помешала бы осуществить задуманное давно, еще в Вене.

И он с необыкновенным рвением занимался с Вольфгангом — ведь мальчику отводилась главная роль в осуществлении отцовских планов.

А Вольфганг по-прежнему легко и размашисто двигался вперед. Казалось, давно пора было привыкнуть к музыкальным чудесам, творимым этим маленьким волшебником. И тем не менее он каждый день снова и по-новому ошеломлял и отца, и домашних, и друзей, и коллег Леопольда.

Андреас Шахтнер, обращаясь к Марианне Моцарт, вспоминает:

«Милостивая государыня! Вы, вероятно, помните, что у меня есть хорошая скрипка, которую Вольфгангерл из-за ее мягкого и сочного звука прозвал «лакомой скрипкой». Однажды, вскоре после вашего возвращения из Вены, он играл на моей скрипке и не мог нахвалиться ею. День или два спустя я снова зашел к нему и застал играющим на его собственной скрипке. Он тут же проговорил:

— Что поделывает ваша «лакомая скрипка»? — и опять продолжал импровизировать на своей. Наконец он немного подумал и сказал: — Господин Шахтнер, ваша скрипка настроена на восьмую тона ниже моей. Если только вы настроили ее так же, как тогда, в последний раз, когда я на ней играл.

Я посмеялся над ним, но ваш папа, знавший о необыкновенном слухе и памяти этого ребенка, попросил принести мою скрипку, чтобы посмотреть, прав ли он. Я сделал это. Все оказалось правильно.

Несколько раньше, в первые дни после вашего возвращения из Вены, откуда Вольфганг привез маленькую скрипку, полученную в подарок, к вам зашел наш очень хороший скрипач, покойный господин Венцль, в то время начинающий композитор. Он принес с собой шесть трио, законченных в отсутствие вашего папы, и попросил его познакомиться с ними. Мы собрались проиграть эти трио. Папа должен был исполнять на виоле партию баса, Венцль — первой скрипки, а я — второй. Вольфгангерл попросил разрешения сыграть партию второй скрипки, но отец отказал ему в этой глупой просьбе… Папа думал, что он не сумеет справиться с этим делом.

Вольфганг сказал:

— Чтобы играть вторую скрипку, вовсе не нужно сначала упражняться.

А когда отец продолжал настаивать на том, чтобы он немедленно ушел и больше нас не беспокоил, Вольфганг горько заплакал и засеменил прочь со своей скрипочкой. Я попросил позволить ему играть вместе со мной. В конце концов отец сказал:

— Играй вместе с господином Шахтнером. Но так тихо, чтобы тебя не было слышно. Иначе — пойдешь вон!

Так и произошло. Вольфганг играл вместе со мной. Вскоре я с изумлением заметил, что я совершенно лишний. Я тихо положил скрипку и посмотрел на папу. По его щекам катились слезы восхищения и радости.

Так он проиграл все шесть трио. Когда мы закончили, Вольфганг настолько осмелел от похвал, что принялся утверждать, что сможет исполнить и партию первой скрипки. Для смеха мы решили попробовать. И он, хоть и с неправильной аппликатурой[3], не останавливаясь, до конца сыграл свою партию.

В заключение — о нежности и тонкости его слуха.

Почти до десяти лет он испытывал непреодолимый страх перед трубой, если на ней играли соло, без сопровождения других инструментов. Показать ему трубу — было все равно, что приставить к сердцу заряженный пистолет. Отец хотел отучить его от этого ребячьего страха и однажды, несмотря на мое сопротивление, приказал протрубить перед ним. Но боже мой! Лучше бы мне не соглашаться! Едва Вольфгангерл заслышал оглушительные звуки, как побледнел и начал оседать к земле. И если бы я сразу не прекратил трубить, с ним случились бы судороги».

Вольфганг усиленно занимался и композицией. Он много писал менуэтов, трехчастных песен. Отец внимательно просматривал сочиненное сыном и аккуратно исправлял ошибки. В тех рукописях, которые дошли до нас, рядом с нотными каракулями — каллиграфически четкие, написанные твердой отцовской рукой строки и затем старательно выведенные мальчиком исправления.

Кроме того, Вольфганг пытливо изучал произведения зальцбургских композиторов — Иоганна Эберлина, Михаэля Гайдна, Каэтана Адельгассера, своего отца, а также старых итальянских мастеров-монахов, авторов церковной музыки.

Эберлин считался одним из виднейших композиторов Зальцбурга. Оратории — лучшее из того, что он создал. В них подкупает искренняя задушевность, мягкость и теплота мелодий, частое использование народных напевов, тщательная обработка речитативов. Клавирные фуги его славились высокой техникой. Они даже принесли автору лестное и почетное, хотя и далеко не заслуженное, звание «зальцбургского Баха»; эти опусы Эберлина поверхностны, лишены того глубокого содержания, которым насыщены бессмертные творения великого Баха. Детские впечатления были настолько сильны, что Вольфганг, будучи уже автором ряда непревзойденных шедевров, по старой памяти ставил на одну доску фуги Эберлина с полифоническими произведениями Себастьяна Баха. И лишь много позже, просматривая как-то фуги Эберлина, он сразу увидел всю их незначительность по сравнению с исполинскими созданиями баховского гения.

Немало полезного мальчик почерпнул также из произведений Михаэля Гайдна, серьезного и талантливого музыканта, автора многих простых и возвышенных, строгих и монументальных месс и литаний. Стройный контрапунктизм[4] его вокальных произведений поражает высоким мастерством замысловатого хитросплетения тем, математически точно рассчитанным голосоведением.

С юных лет Вольфганг учился у своих зальцбургских наставников тщательной отделке деталей, техническому совершенству — тому, что отличает старую зальцбургскую школу.

Часы на колокольне Коллегиенкирхе отзванивали размеренный шаг времени. Стрелки, неутомимо свершая круговой обход, сглатывали минуты, часы, дни, недели. И вот уж на длинном и узком дворе Хагенауэрхауза убрали кучи грязи, а на стенах крытой галереи зазеленел вьющийся плющ. Промозглую зиму сменила сырая весна, весну — хмурое, дождливое зальцбургское лето. Пришло время Леопольду осуществить давно задуманное. Он собрал домашних и познакомил со своим планом: пора семье собираться в новое путешествие — на этот раз по всей Европе.

Чтобы оценить всю смелость этого плана, следует вспомнить, что для его осуществления надо было миновать множество княжеств, в каждом из которых царили свои порядки, а точнее — беспорядки; надо было лицом к лицу столкнуться с полным произволом и беззаконием князьков и чиновников, проехать по разбитым дорогам, на которых грабили и разоряли путников грабители официальные — таможенные — и неофициальные, нападавшие из-за спины; надо было оставить позади нищие, голодные, разоренные только что окончившейся Семилетней войной села, деревни, города.

Готовясь к новой поездке, Леопольд все предусмотрел. Еще в Вене он заручился рекомендательными письмами в Париж и в другие города. Его сафьяновый бумажник набух. Здесь были письма и от французского посла в Вене, и от посланника австрийского императора в Париже, и от многих влиятельных и знатных особ Вены и Зальцбурга.

Удалось и самое трудное: архиепископ, наконец, согласился дать отпуск своему вице-капельмейстеру.

6 июня 1763 года Моцарты выехали из Зальцбурга.

Замелькали города — разноликие днем и все на одно лицо по вечерам. Вечера были удивительно похожи один на другой: тускло освещенные залы, наполненные чадом коптящих плошек; нетерпеливый гул голосов; сотни глаз, жадно ожидающих, когда же, наконец, появится обещанное «чудо природы», о котором за последние дни так много говорилось и писалось; неистовые рукоплескания, когда на эстраду вбегал маленький человечек в лиловом камзоле, обшитом золотой каймой, в белом пудреном парике и при шпаге; шумные, долго не смолкающие крики «браво!», «хох!», когда он, низко, с заученной изысканностью поклонившись, вскидывал к подбородку скрипку и высоко взмахивал над головой смычком; тишина и затаенное дыхание, когда он, то улыбаясь, то хмурясь, так, словно находился наедине с самим собой, извлекал из своей маленькой скрипочки могучие звуки.

А потом на эстраду выходил статный, плечистый человек с твердым подбородком и орлиным носом и предлагал убедиться зрителям, что кусок материи, который он держит в руках, действительно целый и без отверстий. Затем он подходил к клавесину и покрывал материей клавиатуру. Юный музыкант садился за инструмент и в быстром темпе исполнял несколько танцев.

Потом на возвышение поднимались некоторые из слушателей. Отец завязывал сыну глаза платком, поворачивал мальчика лицом к залу, удалялся в противоположный угол эстрады. Господа же, вышедшие на эстраду, ударяли пальцами по клавишам, извлекая из клавесина отдельные ноты и аккорды, вынимали из жилетных карманов часы и заставляли их звонить, ударяли по расставленным на крышке инструмента рюмкам, а мальчик мгновенно, без запинки называл все прозвучавшие ноты.

Когда, наконец, унимались восторги, к клавесину подходил кто-нибудь из слушателей — чаще всего музыкант — и одной рукой проигрывал несколько нот, тему, незамысловатую, первую пришедшую в голову мелодию. Мальчик тихонько, тоже одной рукой наигрывал ее: медленно, подолгу задерживаясь на каждой ноте и запрокидывая голову — так птицы пьют — словно вбирал в себя звук за звуком. Это была еще не музыка, а лишь тень ее. Но вот к мелодии присоединялся бас, и робкие, спотыкающиеся шаги обретали твердость. Та же самая мелодия звучала уже по-иному. В ней начинала пульсировать жизнь. Аккомпанемент разрастался, становясь все сложней и разнообразней. Мелодия одевалась в причудливый наряд аккомпанемента. На слушателей обрушивались валы восходящих и нисходящих арпеджио, и, единоборствуя с ними, то взлетая на вершины гребней, то низвергаясь, неслась все та же тема, теперь сильная и стремительная в своем неукротимом порыве. Наконец шквал арпеджио стихал, постепенно переходя в замысловато-туманные созвучия ломаных аккордов. Все тише и тише звучали они. И вот уж на спокойной зыби аккомпанемента колышется та же тема, теперь ясная, ласковая и умиротворенная. Еще миг — и она зазвучала уже в басу, горькая и печальная. И так же неожиданно, но плавно, словно танцуя, перешла в верхний регистр, окруженная щебечущим хороводом трелей. И взгрустнувшие было слушатели улыбаются блаженно и безмятежно. А тема уже звучит в солнечных, излучающих радость аккордах, торжественная и могучая.

Каждый раз это была та же самая и вместе с тем до неузнаваемости новая тема. Крохотная косточка, брошенная в плодородную землю, казалось бы, ничуть не похожа на усыпанное плодами дерево, но именно она, эта косточка, и дала жизнь плодоносящему дереву.

Иногда Моцарты выступали не в битком набитых залах, а в малолюдных, холодно-чопорных покоях дворцов. Такие выступления сулили мало выгод: сиятельные особы в большинстве своем были либо безденежны, либо скаредны, либо предпочитали тратить деньги на удовольствия, мало чем напоминающие искусство. Но не выступить при дворе было нельзя: каждый царек был неограниченным хозяином своих владений, всякое его желание — непреложным законом. «Принц Карл, — пишет Леопольд из Брюсселя Хагенауэру, — заявил мне, что хочет послушать детей. Но, кажется, из этого ничего не получится. У принца полно других пристрастий. Он только и делает, что охотится, жрет и пьянствует. А в конце концов еще выяснится, что у него нет денег. И все же я не имею права уехать или дать открытый концерт и вынужден ожидать решения принца». В другом городе Леопольд с горечью констатирует: «В Аахене была принцесса Амалия, сестра прусского короля, но у нее нет денег. Если бы все поцелуи, которые она раздала моим детям, были новенькими луидорами, мы купались бы в счастье. Однако ни хозяин гостиницы, ни почтовые смотрители не согласны принимать в уплату поцелуи».

Наконец Моцарты покинули пределы Священной Римской империи германской нации. Позади остались концерты в Мюнхене, Аугсбурге, Шветцингене, Гейдельберге, Маннгейме, Вормсе, Франкфурте, Кобленце, Бонне, Кельне, Аахене, Брюсселе. 18 ноября 1763 года четверка почтовых привезла путешественников в Париж. Пестрая суета парижской жизни оглушила немецких провинциалов, привыкших к сонной тиши маленьких городков.

Но уйма новых впечатлений не притупила зрения Леопольда. Он видит, что и во Франции народу живется немногим лучше, чем в Священной Римской империи германской нации. И здесь ужасающая нищета, безысходные горести, тяжкие страдания, притеснения неимущих, во много крат усиленные войной. «Губительные последствия последней войны, — отмечает Леопольд, — видны здесь повсюду, даже невооруженным глазом… Трудно найти место, где бы не было полно убогих и калек. Стоит лишь на минутку заглянуть в церковь или пройтись по одной-двум улицам, как тотчас натыкаешься на нищих — слепых, хромых, парализованных, полусгнивших». И рядом со всем этим все возрастающая роскошь, баснословное богатство кучки людей, наживающихся на страданиях народа. «Французы силятся во что бы то ни стало сохранить прежнюю роскошь, — продолжает Леопольд. — Потому никто так не богат, как откупщики, знатные же господа не вылезают из долгов. Огромные богатства находятся в руках какой-то сотни людей. Все это крупные банкиры и генеральные откупщики».

И еще одно очень быстро понял Леопольд: в Париже без сильной поддержки не пробиться. Привезенные рекомендательные письма ничего не дали. Парижская знать слишком много перевидела и переслышала всяких знаменитостей, чтобы заинтересоваться каким-то зальцбургским капельмейстером (Леопольд для пущей важности самочинно повысил себя в должности) и его детьми. Да и вообще музыка у пресыщенных парижских аристократов была не в чести. Опера почти всегда пустовала, концерты посещались плохо. Банкиры и откупщики, во всем старавшиеся походить на аристократов, тоже были глубоко равнодушны к искусству. Самостоятельно устроить открытые концерты для широкой публики не было никакой возможности: вся музыкальная жизнь столицы целиком подчинялась концертным обществам. Они прочно держали в руках все нити. Без разрешения концертных директоров нельзя было получить зал, достать же это разрешение было очень трудно. Концертные директора безжалостно подавляли всех конкурентов.

Изобретательный Леопольд пробовал привлечь внимание публики. Приехав в Париж, он заказал малоизвестному художнику Кармонтейлю — тот недорого брал за работу — групповой портрет: маленький Вольфганг в пудреном парике с косичкой и в длиннополом камзоле — за клавесином, сам Леопольд, играющий на скрипке под аккомпанемент сына, и поющая Наннерл с нотами в руках. Удалось сыскать и гравера. Некий мсье де ла Фосс, тоже за небольшую плату, сделал с картины гравюру, и весьма неплохую. Теперь Моцарты концертировали, но, увы, только лишь на бумаге, на гравюре, а не в концертном зале.

Помощь пришла неожиданно, откуда ее совсем не ожидали. Когда Моцарты выступали во Франкфурте, одна из восторженных поклонниц маленького артиста, жена скромного франкфуртского купца, предложила Леопольду рекомендательное письмо в Париж. Хоть оно было написано незнатной особой и адресовано всего только некоему мсье Мельхиору Гримму, Леопольд не отказался от него. Не хотелось обижать добрую женщину, да и не в его правилах было чем-либо пренебрегать — кто знает, а вдруг пригодится? И это письмо как нельзя лучше пригодилось. То, что не сделали письма многих высокопоставленных людей, свершило письмо простой купеческой жены из Франкфурта.

Фридрих Мельхиор Гримм — офранцузившийся немец, сын пастора из Регенсбурга — оказался тем человеком, который распахнул перед Моцартами двери неприветливого Парижа. Двадцати пяти лет Гримм покинул Лейпцигский университет, в котором учился, и прибыл в Париж «на ловлю счастья и чинов». Пронырливому и бойкому молодому человеку удалось устроиться секретарем герцога Орлеанского. Однако юный немец, обладавший острым политическим нюхом, очень скоро почуял, что куда прибыльней ориентироваться на новые, поднимающиеся силы. Он знакомится с Руссо, сближается с представителями интеллектуальной верхушки все более и более крепнущего третьего сословия, с выдающимися просветителями Дидро и Даламбером. Вместе с Дидро и Даламбером он принимает участие в выпуске знаменитой «Энциклопедии наук, искусств и ремесел», возвещавшей миру новые, прогрессивные идеи просветительства, идеи, подготовившие будущую буржуазную революцию.

Гримму претили радикальные взгляды Жан Жака Руссо на переустройство мира, его пугала «мужицки-плебейская» революционность учения Жан Жака. Это в конце концов привело к разрыву между ними. Но с Дидро и Даламбером Гримм продолжал водить дружбу. И ему быстро удалось занять довольно значительное место в духовной жизни Парижа тех лет. Ловкий, остроумный, блестяще образованный, он стал своим человеком во многих влиятельнейших салонах столицы. Безгранично честолюбивый, холодно-расчетливый, Фридрих Мельхиор Гримм неуклонно стремился к тому, чтобы упрочить свое положение в обществе. И в конце концов вполне преуспел: выходец из захудалого немецкого городка, сын провинциального пастора стал бароном.

Гримм давно уже выпускал литературно-общественный журнал «Литературная корреспонденция», который сообщал о всех новинках литературы и искусства. «Литературная корреспонденция» не только информировала своих читателей, — а в их ряды предприимчивый Гримм привлек большинство монархов Европы, — обо всех новостях литературы и искусства, но и формировала их вкусы и эстетические склонности. Своим влиянием на коронованных читателей Гримм чрезвычайно дорожил и всеми силами старался его расширить и увеличить. Потому он с огромным рвением, без устали разыскивал все новое, мало-мальски интересное, что могло бы украсить «Литературную корреспонденцию».

Журналист до мозга костей, Гримм сразу понял, какой крупный выигрыш сулит его журналу публикация отчета о выступлении феноменального мальчугана и его талантливой сестры. А какую громкую славу это принесет ему, Гримму! Ведь не кто иной, как он, будет считаться первооткрывателем этих сокрытых от всего мира сокровищ.

Вот истинная причина, почему Гримм принял горячее участие в Моцартах. Он ввел их в лучшие аристократические салоны, достал разрешение на открытый концерт, сам распространил 320 билетов и выручил 80 луидоров — сумма далеко не маленькая, — которые сполна отдал Леопольду. Он позаботился, чтобы концерт был обставлен с возможно большей помпой; благодаря его стараниям в зале горело свыше шестидесяти столовых восковых свечей — явление по тем временам редкостное. Он уведомил двор о Моцартах, поместил в своем журнале блестяще написанную корреспонденцию, прославившую Моцартов на всю Европу.

«Истинные чудеса достаточно редки, — писал Гримм. — И если уж выпадает случай лицезреть чудо, то хочется о нем поговорить. Некий зальцбургский капельмейстер, по фамилии Моцарт, прибыл сюда со своими прелестными детьми. Двенадцатилетняя девочка блестяще играет на рояле. Она с поразительной точностью исполняет большие и трудные пьесы. Ее брат, которому скоро будет семь лет, настолько редкостный феномен, что едва веришь увиденному собственными глазами и услышанному собственными ушами.

Для мальчика не составляет ни малейшего труда сыграть своими ручонками, еле-еле берущими сексту, труднейшие пьесы.

Но еще невероятней то, что он может целый час импровизировать, погружаясь в образы, полные восхитительных мелодий. Воспроизведение их отмечено тонким вкусом, чувством, мыслью.

Само собой разумеется, он с такой же легкостью транспонирует арию и исполняет ее в любой требуемой тональности. Следующий факт, очевидцем которого я был, еще более примечателен. Недавно одна дама спросила, сможет ли он по слуху, не заглянув в ноты, проаккомпанировать итальянскую каватину, которую она знает наизусть. Мальчик наугад подобрал бас[5]. Естественно, он не был полностью правильным. Ведь экспромтом невозможно сопровождать абсолютно незнакомый напев. Однако, когда каватина была спета, маленький Моцарт попросил даму еще раз начать сызнова, и правой рукой исполнил мелодию, а левой одновременно правильно сыграл бас. Вслед за тем он еще десять раз просил певицу повторять каватину и всякий раз менял характер сопровождения. Он проделал бы это еще двадцать раз, если бы слушатели не попросили прекратить опыт.

Самый опытный клавесинист не может соперничать с ним в создании гармоний и в модуляции[6]. Мальчик делает это хоть иногда и на свой лад, но неизменно превосходно.

Он… шутя читает с листа. Пишет со сказочной легкостью, не присаживаясь к инструменту и не выискивая аккорды. Я дал ему менуэт и попросил сочинить к нему бас. Ребенок взял перо и, не подходя к клавесину, написал бас.

Действительно, при виде этого чудо-ребенка теряешь голову.

Дети господина Моцарта вызвали восторги у всех, кто их видел. Король и королева осыпали их милостями.

Жаль, что в нашей стране так мало смыслят в музыке. Отец предполагает отправиться отсюда в Англию, а затем повезет своих детей в Нидерланды».

Корреспонденция Гримма открыла Моцартам широкую дорогу к мировой славе. Когда ранней весной 1764 года они прибыли в столицу Англии, это были уже не безвестные странствующие музыканты, а знаменитости, которые прогремели на весь Париж и которых с нетерпением ожидал Лондон. Недаром уже на пятый день после своего приезда они были приглашены ко двору и три часа провели в Сент-Джемском дворце, выступая перед королем и королевой.

Полгода парижской жизни многое дали Вольфгангу. Его исполнительское искусство еще больше возмужало. Теперь для мальчика, казалось, больше не существовало технических трудностей — он стал всемогущим властелином клавесина и органа, инструменты послушно выполняли любое его желание. Он блестяще импровизирует аккомпанемент, превосходно владеет искусством гармонии, уверенно транспонирует — заменяет одну тональность другой, с ошеломляющей легкостью читает с листа — с ходу играет увиденные впервые в жизни произведения так, будто изучал их долгие месяцы.

Свободные от выступлений часы ребенок посвящает композиции — пишет под руководством отца. Плодом этих занятий явились четыре сонаты для клавира и скрипки, вышедшие в Париже из печати в январе 1764 года. Анданте одной из этих сонат и ныне поражает трогательной задушевностью, певучим лиризмом, поэтичной красотой.

С первых же шагов в Лондоне мальчик намного превосходит ожидания англичан. Все газеты полны восторженными статьями. Наннерл именуется искуснейшей музыкантшей Европы, а Вольфганг — всемогущим музыкантом, который в восьмилетнем возрасте знает все, что только можно потребовать от сорокалетнего человека.

Юный музыкант заинтересовал даже ученых Англии. Один из них — Дэнис Бэрингтон — по поручению Британской Академии наук с дотошностью и доскональностью, свойственными англичанам, долго и всесторонне изучал Вольфганга. Результаты своих наблюдений он изложил в обстоятельном докладе, представленном в Академию наук. Вот что пишет Дэнис Бэрингтон в этом любопытнейшем документе:

«Я принес ему рукописный дуэт, сочиненный англичанином на популярный текст из оперы Метастазио «Демофонт». Партитура была пятиголосной и состояла из двух вокальных партий, сопровождения первой и второй скрипки и баса.

Это произведение я нарочно принес в рукописи, чтобы абсолютно быть уверенным в том, что он раньше никогда не видел этих нот, и получить бесспорное доказательство его способности читать с листа.

Как только ноты были поставлены на пюпитр, он сразу же мастерски, в темпе сыграл вступление. Стиль исполнения полностью отвечал замыслу композитора.

Вступление окончено. Он взял себе первую партию, а отцу отдал вторую. Голос его звучал слабо, по-детски, но пение было безукоризненно точным.

Отец, певший в дуэте вторым голосом, несколько раз сбился, хотя пассажи его партии отнюдь не были труднее партии первого голоса. Когда это произошло, сын недовольно поглядел на отца, пальцем указал ошибку и помог ее исправить.

Он не только со вкусом и предельной точностью исполнил свою партию в дуэте, но и полностью сыграл сопровождение двух скрипок. Общеизвестно, что только превосходные музыканты могут справиться с таким сложным аккомпанементом.

Я слыхал, что он часто по ночам импровизирует на клавесине, и сказал отцу, что был бы очень рад познакомиться с некоторыми из этих импровизаций. Отец покачал головой и ответил, что все зависит от вдохновения. «Впрочем, — прибавил он, — спросите сами, расположен ли он сейчас импровизировать».

Я знал, что маленький Моцарт очень ценит Манцуоли, знаменитого певца, приехавшего в Англию в 1764 году, и сказал мальчику, что мне было бы очень приятно услышать импровизацию, напоминающую пение его друга Манцуоли в опере.

Мальчик, по-прежнему продолжая сидеть за клавесином, озорно глянул на меня и тут же исполнил пять-шесть строк речитатива, живо напоминающего интродукцию любовной арии.

Затем он исполнил пьесу, соответствующую арии, единственным словом которой было affetto (любовь). В ней было две части. Вместе с интерлюдиями[7] они имели продолжительность обычной арии.

Убедившись, что он расположен к импровизации, я попросил сочинить арию ярости и так, будто она предназначена для оперы.

Мальчик снова озорно поглядел на меня и исполнил пять-шесть строк речитатива, подходящего для вступления к арии гнева. Это продолжалось примерно столько же, сколько длился речитатив любовной арии. В конце концов он настолько воодушевился, что, как одержимый, заколотил по клавишам и при этом несколько раз приподнялся со стула.

Слово, избранное им для второй импровизации, было perfido (неверный).

Под конец он исполнил трудный этюд, законченный им за день или за два до этого.

Его поразительное мастерство было обусловлено не только долгими упражнениями, но и совершенным знанием законов композиции. Так, к заданному дисканту он мгновенно писал бас.

Он мастерски владел искусством аппликатуры и всегда сменял пальцы необыкновенно естественно и продуманно.

Я сам был свидетелем всех этих чудес, а потому, признаюсь, не мог отделаться от подозрения, не скрывает ли отец настоящий возраст мальчика. Однако как внешность его, так и манера поведения явно носили отпечаток возраста. Например, в то время как он для меня играл, в комнату вошла его любимая кошка. Он тотчас оставил клавесин и подбежал к ней. Долго мы не могли снова усадить его за инструмент.

Время от времени он гарцевал по комнате верхом на палочке».

Странствия не только множили славу маленького музыканта, они благотворно влияли и на его общее и музыкальное развитие. Новые страны, встречи, знакомства, впечатления несказанно обогащали восприимчивого ребенка. Он с жадностью вбирал все новое и творчески осваивал его. С каждым днем пред ним раскрывались неизведанные, широчайшие, поистине необозримые горизонты.

В Лондоне маленький Вольфганг впервые услыхал бессмертные оратории Генделя «Иуда Маккавей», «Израиль в Египте», «Самсон» и другие грандиозные музыкальные драмы, преисполненные высокого драматизма хоровые трагедии, в которых колоссальные масштабы целого сочетаются с глубоким психологизмом обрисовки страстей и характеров. Лондон познакомил его с так называемыми «серьезными» итальянскими операми в превосходном исполнении таких мастеров пения, как Манцуоли и Тендуччи.

В Лондоне Вольфганг услыхал знаменитую комическую «Оперу нищих» Гэя и Пепуша, напоенную ароматом английской народной песни, искрящуюся здоровым народным весельем. И здесь же, в Лондоне, он встретился и подружился с одним из крупных композиторов того времени — Иоганном Христианом Бахом.

Иоганну Христиану Баху выпала великая честь стать духовным отцом юного Моцарта: под его прямым воздействием созданы первые оперы и симфонии Вольфганга.

Иоганн Христиан был младшим сыном гениального Иоганна Себастьяна Баха. Музыкальное воспитание Иоганн Христиан получил у своего великого отца. А когда тот умер, продолжал заниматься у брата — Филиппа Эммануила, выдающегося композитора. Под его руководством Иоганн Христиан постиг искусство игры на клавире и органе, а затем отправился в Италию. Плодотворная учеба у крупнейшего теоретика и историка музыки падре Мартини помогла юноше занять место органиста миланского собора. Здесь, в Италии, — музыкальной владычице Европы — окончательно сформировался стиль молодого Баха. Он решительно порвал с заветами отца — поступился старым немецким многоголосием во имя итальянской сладкогласной мелодичности. Ряд итальянских опер Иоганна Христиана Баха, поставленных в Неаполе, принесли двадцатишестилетнему композитору большой успех. Когда же Лондон познакомился с его операми «Орион» и «Занаида», композитор был приглашен в Англию и назначен музикмейстером королевы — пост почетный и высокооплачиваемый, с годовым жалованьем в 300 фунтов.

Прославленный маэстро с чрезвычайной чуткостью отнесся к мальчику. Пожалуй, он был первым человеком, для которого Вольфганг был не потешной и редкостной безделушкой, а гениальным ребенком. Потому он так бережно и пестовал его. Моцарт на всю жизнь сохранил теплое, благодарное воспоминание об этом добром, благородном и высокоталантливом человеке.

Оперы Иоганна Христиана Баха, а также его симфонии и клавирные произведения отмечены красотой и певучестью мелодий, изящной грациозностью, прозрачной ясностью, высокой техникой. Их влияние сильно ощущается в произведениях, написанных юным Моцартом в Англии. Главное, что отличает эти сочинения Вольфганга, — полная независимость Моцарта-младшего от Моцарта-старшего. Мальчик свободно, а порой дерзко переступает через некоторые правила, которых педантично придерживался отец. Во многих произведениях техническая слабость сопутствует свежести и непосредственности.

В трех первых симфониях, написанных в Англии, маленький Моцарт проявил невероятное для его возраста знание инструментов оркестра. Серьезно и обстоятельно обдумывает он партию каждого инструмента, заботится о том, чтобы оркестровые краски были живыми и яркими, — другими словами, мыслит не только мелодически, но и инструментально. «Вольфганг, — пишет сестра, — сочинял свою первую симфонию, в которой были заняты все инструменты, а особенно трубы и литавры. В то время как он сочинял, а я переписывала, он сказал мне:

— Напомни о валторне. Чтобы я не позабыл задать ей настоящую работу».

Первые симфонии Моцарта написаны без инструмента. В соседней комнате лежал тяжко захворавший отец, чтобы не тревожить его, мальчик работал не за клавесином, а за столом. Феноменальный «внутренний слух» помогал ребенку слышать каждую ноту сочиняемой музыки так явственно, словно она была извлечена из инструмента. Клавесин молчал под покрывшейся пылью крышкой, в комнате было тихо, лишь изредка из-за стены доносились глухие стоны больного, а маленькому Вольферлу казалось, будто комната наполнена сладкозвучной мелодией.

Бесспорно, что путешествия очень много дали мальчику. Но бесспорно и другое — они не меньше, а, пожалуй, куда больше отняли у него. Они лишили его необходимого — спокойной, тихой домашней обстановки. Как ни старались отец и мать окружить сына заботливым вниманием, неустроенная, кочевая жизнь, беспрерывная смена жилищ, общение со множеством случайных людей — все это усиливало угрозу инфекций, которым так подвержен неокрепший детский организм. Недаром путевые письма отца буквально пестрят сообщениями о болезнях Вольфганга. Леопольд горько сетует на то, что он устал описывать заболевания. И большинство из них — не легкие недомогания, а тяжелые, продолжительные болезни. После отъезда из Англии, в Нидерландах «плохо себя почувствовал Вольфгангерл. Четыре недели он находился в таком тяжелом состоянии, что стал совсем неузнаваем. От него остались только кожа да косточки. В течение пяти дней мы ежедневно переносили его из кровати в кресло, а вчера и сегодня несколько раз водили по комнате, чтобы постепенно снова научить передвигать ноги и самостоятельно стоять… его состояние было очень опасным, но 1 декабря ему стало лучше, а потом он пролежал восемь дней, ни слова не произнося», — печально уведомляет Леопольд в конце 1765 года Хагенауэра.

Но и во время болезни мозг мальчика почти не отдыхал, а продолжал без устали, напряженно работать. В разгоряченной жаром голове беспорядочно теснились образы, мальчик в бреду напевал обрывки мелодий, музыкальных фраз. А как только становилось хоть немного легче, он тут же принимался сочинять музыку. Поперек кровати клалась доска, и больной, сидя в постели, писал.

Список сочинений Вольфганга рос. К тому, что было создано в Париже и Лондоне, прибавилось шесть сонат для клавира и скрипки, изданных в Гааге. Сам же Вольфганг физически почти не вырос. Он оставался маленьким, худеньким, тщедушным. Ненормальное физическое развитие ребенка бросилось в глаза даже невнимательному ко всем, кроме самого себя, Гримму, когда Моцарты весной 1766 года вторично посетили Париж.

На сей раз они задержались в столице Франции ненадолго. Пора было домой. Срок отпуска Леопольда давным-давно истек.

После триумфального шествия по Европе Зальцбург ничего заманчивого не сулил. С тревогой думал Леопольд о будущем, грядущее смутно маячило где-то вдали. Сокрытое за туманной дымкой неопределенности, оно пугало: «Кто знает, что нас ожидает в Зальцбурге? Возможно, нас встретят так, что придется взвалить на спину путевую суму».

Но делать было нечего: служба есть служба. Совершив поездку по Швейцарии, Моцарты в конце ноября 1766 года возвратились в Зальцбург.