В ВЕНЕ

В ВЕНЕ

Налетел ветерок, и потянуло мятой. В тонком, пряном аромате было что-то печальное, такое же, как в пожелтевших лугах, откуда веяло этим тревожащим душу запахом, как в опустевших нивах, полунагих садах и рощах, лишь кое-где подернутых желтизной и багрянцем.

По реке медленно плыла баржа, лениво рассекая своим тупым носом серые воды. Дунай, о голубизне которого столько говорилось и пелось, оказался мутно-серым. От этого, как от несбывшихся ожиданий, становилось еще грустней.

Но не только от этого.

Анне Марии было грустно вспоминать квартирку на Гетрейдегассе, соседок, с которыми всегда есть о чем под вечер посудачить, добрую приятельницу фрау Хагенауэр, которой всегда можно излить душу, поделиться и радостями и горестями, покинутый Зальцбург — ведь она ни разу из него не выезжала.

Леопольд с грустью вспоминал о быстро пролетевшем лете. Было оно, это лето, необычно ясным и теплым, а главное — оказалось столь щедрым на радости для него и его семьи. Сейчас он невесело думал о том, что в Зальцбурге, хоть это и захолустная дыра, он и дети приобрели громкую славу. А что принесет Вена? Ведь Вену, это скопище знаменитостей, интриг и злых козней, надо завоевать. Хватит ли у него и у детишек сил это сделать?

И только детишки были беззаботны, ни о чем не тревожились, не грустили. Они весело носились по палубе баржи или часами простаивали у высокого борта, разглядывая проплывающие мимо живописные берега.

Им все было в диковинку: и красные черепичные крыши селений, и пестрые стада коров, вышедших к реке на водопой, и веселый наигрыш рожка почтальона почтовой кареты, доносящийся с обсаженного платанами шоссе, которое бежит вдоль берега.

Временами Вольфганг и Наннерл со всех ног мчались на корму. Здесь стояла небольшая карета, нанятая в Зальцбурге. В ней Моцарты доехали до Линца, а затем она была погружена на баржу, на так называемую «Вассерординере» («Водные почтовые»).

К задку кареты был привязан маленький дорожный клавесин, на нем Вольфганг и Наннерл упражнялись в пути, к великому удовольствию всех пассажиров. Среди них были двое, которым Леопольд, по старой зальцбургской привычке заискивать перед церковниками, оказывал особое предпочтение. Эти двое были монахами-францисканцами. Когда приехали в Ибс, Вольфганг по приказу отца отправился в церковь и так хорошо играл на органе, что, по свидетельству Леопольда, «отцы-францисканцы, сидевшие с гостями за трапезой, оставили еду, устремились на хоры и до смерти были поражены его искусством».

Однако наблюдательный Леопольд скоро заметил, что расточал любезности не тем, кому их надо было расточать. Он мерил жизнь на старый, зальцбургский аршин. Вена же во многом отличалась от Зальцбурга. В ней феодальному духовенству отводилась неизмеримо меньшая роль.

В австрийской монархии полным ходом шло разложение старых, феодальных порядков и нарождались новые, буржуазные отношения. Императоры Габсбурги, опираясь на дворян и верхушку промышленной и торговой буржуазии, стремились укрепить сильно пошатнувшийся в первой половине XVIII века государственный и военный престиж Австрии: в результате войны за австрийское наследство (1740–1748 гг.) и Семилетней войны (1756–1763 гг.) Габсбурги потеряли принадлежавшую им Силезию. Укрепить могущество монархии можно было лишь одним путем — всемерно усиливая централизацию государственной власти, всячески повышая роль государственного аппарата. Идя по этому пути, императрица Мария Терезия провела ряд существенных реформ — учредила Государственный совет, создала особый институт управителей провинций, так называемых «коронных губернаторов», полностью подчиненных центральному правительству, создала постоянную армию, ввела постоянный военный налог. Естественно, что в связи со всем этим удельный вес чиновничьей бюрократии в государстве все больше и больше возрастал. Тон в жизни Вены и всей страны задавали знатные вельможи-аристократы, такие крупные государственные сановники, как канцлер Марии Терезии князь Кауниц, граф Цинцендорф, граф Турн и другие.

Проникнуть во дворцы этих вельмож, где выступали лучшие музыканты и певцы Европы, и значило сделать решающий шаг на пути к завоеванию признания блестящей, капризно требовательной Вены. К этому и приложил все усилия Леопольд, как только прибыл в столицу австрийской монархии.

6 октября маленькая карета с клавесином на задке подкатила к полосатому шлагбауму, преграждавшему въезд в Вену.

«Хочу особо отметить одно обстоятельство, — сообщает Леопольд своему другу Лоренцу Хагенауэру, — мы очень быстро миновали таможенную заставу и от пошлины были полностью освобождены. Причина этому — снова наш господин Воферл. Он быстро сошелся на короткую ногу с таможенным чиновником, показал ему клавесин, пригласил в гости, сыграл на скрипочке менуэт, и готово — нас пропустили».

А уже через три дня маленький Моцарт выступал в одном из самых избранных домов Вены, во дворце Коллальто, и венский вельможа граф Карл Цинцендорф записал в своем дневнике:

«Вечером в восемь часов заехал за Ламберг, и мы вместе отправились к Коллальто, где пела Бьянки и маленький мальчик пяти с половиной лет играл на клавесине».

Молва о необыкновенном ребенке молниеносно разнеслась по городу. Пресыщенная, глубоко равнодушная ко всему венская знать на сей раз всполошилась. Аристократическая Вена немало перевидела всяких чудес. Побывали здесь и виртуозы-певцы, со сказочной легкостью, будто играючи, выводившие самые головокружительные пассажи колоратурных фиоритур; были и фокусники, на глазах изумленной публики превращавшие белую воду в красное вино и красное вино в пламя и дым; были дрессировщики, повинуясь жезлам которых пушистые собачонки-болонки препотешно вытанцовывали менуэт или гавот. Но такого чудесника, как этот карапуз, бойко на все, какие только можно придумать, лады игравший на клавесине, Вена еще никогда не видывала.

В аристократических салонах только и разговору было, что о Моцарте. Каждый спешил взглянуть своими глазами на маленького чародея, чтобы потом было чем похвастать в обществе. Светские дамы наперебой осыпали Вольфганга ласками. Те, кому удавалось его поцеловать, чувствовали себя победительницами и возбуждали жгучую зависть приятельниц, не удостоившихся этой чести.

«Был у Турна, — продолжает свой дневник граф Цинцендорф, — где мальчик из Зальцбурга и его сестра играли на клавесине. Бедняжка играет чудесно. Он умен, боек, премил. Его сестра — маленькая виртуозка. Он ей аплодирует. Фрейлен Гуденус, хорошая клавесинистка, поцеловала его рот, после чего он вытер свои губы».

Моцарты стали модой. За ними охотились. Их наперебой приглашали во все аристократические салоны. Выступления мальчика и девочки были расписаны на много дней вперед.

О маленьком музыканте заговорили и при дворе. Когда Леопольд на пятый день после приезда в Вену пошел в оперу, он услышал, как эрцгерцог Леопольд, перегнувшись через барьер своей ложи в соседнюю, с восторгом рассказывал о чудесном мальчике из Зальцбурга, восхитительно играющем на клавесине.

Вернувшись из театра домой, Леопольд, несмотря па поздний час — было уже одиннадцать часов вечера, — застал у себя на квартире камер-лакея. Тот принес высочайшее повеление — явиться завтра с детьми во дворец.

У Леопольда голова пошла кругом. Как он ни был упоен успехами в Вене, но такой потрясающе быстрой и легкой победы не ожидал. На другой день чуть свет он разбудил детей и принялся их готовить к предстоящему посещению императорского дворца. Его меньше всего заботил концерт. Что Наннерл и Вольфганг сыграют отлично, он нисколько не сомневался. Его тревожило незнание Вольфгангом и Наннерл правил придворного этикета. Потому он облегченно вздохнул, когда явившийся камер-лакей передал, что выступление юных музыкантов во дворце переносится на завтра. Стало быть, весь день можно будет посвятить муштровке детей. Приучить вечно скачущего непоседу Вольфганга чинно и размеренно двигаться, отвешивать степенные поклоны, приседать в реверансе, целовать руку было невероятно трудно, почти невозможно. Отцу даже пришлось пару раз прикрикнуть на мальчика, чего он почти никогда не делал.

Поздно вечером, когда ученье как будто пошло впрок, дети были уложены спать, каждый в отдельную кровать. Леопольд и Анна Мария прикорнули в креслах: надо было дать детишкам возможность хорошенько отдохнуть. Дело в том, что Моцарты, приводившие в восхищение владельцев роскошных аристократических дворцов, обитали в жалкой, уродливой лачуге.

«Я живу в Хирберггасль, близ Хоэнбрюкке, в Тышлерхаузе, на втором этаже, — с горечью иронизируя, жалуется Леопольд своему другу Хагенауэру. — Длина нашей комнаты — тысяча шагов, ширина — один шаг. Вы смеетесь? А нам, когда мы наступаем друг другу на мозоли, совсем не до смеха. А еще менее смешно бывает по ночам. Если мальчуган меня, а девочка мать и не сбрасывают с убогих кроватей, то, по меньшей мере, отдавливают нам пару ребер… Терпение! Мы — в Вене».

Наконец настал день, к которому так тщательно готовились Моцарты. Золоченая карета с золочеными гербами доставила их во дворец.

Шенбрунн — загородная резиденция австрийских императоров — ошеломил зальцбургских провинциалов роскошью и великолепием. Анфилада высоких, огромных залов, один богаче и краше другого, изумительные по краскам и рисунку гобелены на стенах, позолоченная мебель, расшитые золотом ливреи камер-лакеев, парчовые и бархатные камзолы придворных, шелковые и тафтовые платья дам, яркие мундиры военных, белые пудреные парики… От всего этого даже бесстрашный Вольфганг растерялся. Леопольду пришлось исподтишка ущипнуть сына и указать глазами на грузную дородную женщину в противоположном конце зала. Она стояла неподвижно, высокая, полная, в широченных фижмах, отчего казалась еще толще, чем была на самом деле. Рядом с ней стоял длинный, тощий мужчина в мешковатом мундире, а по сторонам на почтительном отдалении расположились кавалеры и дамы.

Щипок отца вывел мальчика из оцепенения, и Вольфганг тотчас же узнал в этой женщине императрицу. Портреты Марии Терезии отец вчера много раз показывал сыну, обучая, как нужно к ней подойти, поклониться, расшаркаться, поцеловать руку.

Вольфганг решил с маху поздороваться с этой женщиной и поскорей сесть за клавесин; за ним он чувствовал себя спокойно, как дома. Но неожиданно подвел паркет. Натертый до блеска, он оказался скользким, как свежезалитый каток, и мальчик во весь рост растянулся на полу посредине зала.

Мария Терезия улыбнулась, император Франц засмеялся, все прочие залились веселым хохотом. А Вольфганг все лежал, маленький, худенький и беспомощный. Покраснев от натуги и гнева, он силился подняться и не мог — ноги непослушно скользили по гладкому паркету. Маленький человечек барахтался на полу, а большие, взрослые люди потешались над ним. Отец же и мать малыша робко жались у дверей, улыбаясь жалкой, растерянной улыбкой.

Наконец Марии Терезии прискучила эта забава. Она подозвала свою маленькую дочку — императрица при всяком удобном случае внушала всем, что у эрцгерцогини Марии Антуанетты доброе сердечко, — и велела ей помочь малышу подняться с пола. Девочка подбежала к Вольфгангу и, протянув ему руку, помогла встать.

Очутившись на ногах, Вольфганг сердито посмотрел на присутствующих, благодарно улыбнулся своей избавительнице и громко произнес:

— А ты молодец. На тебе я женюсь, потому что ты добрая.

Человеку не дано заглядывать в грядущее. Не пройдет и трех десятков лет, как великий Моцарт погибнет в нищете, а Мария Антуанетта сложит свою голову на гильотине: революционный народ Парижа казнит королеву Франции, предавшую Францию.

Выступление Вольфганга во дворце очень походило на выступление какого-нибудь жонглера или акробата в балагане сельской ярмарки, с той лишь разницей, что публика балагана уважительно, с интересом наблюдает за каждым движением артиста, просвещенный же монарх без конца перебивал маленького музыканта, засыпая требованиями, одно другого вздорнее и глупее. Франтишек Нимечек, один из самых первых биографов Моцарта, так, со слов очевидцев, описывает выступление маленького Вольфганга перед императорской четой:

«Между прочим, император в шутку сказал ему, что играть, глядя на клавиатуру, — не очень большое искусство. А вот игра на скрытых от глаз клавишах действительно кое-что означает.

Моцарт не испытал ни малейшего затруднения. Он разрешил закрыть клавиатуру и сыграл так же хорошо, как и раньше.

— Однако, — продолжал император, — и в этом нет ничего особенного: играть всеми пальцами! Одним-единственным сыграть — вот это было бы искусством!

Но и такое предложение ни капельки не смутило мальчика. Он тут же попробовал это сделать и, ко всеобщему удивлению, таким образом очаровательно исполнил много пьес».

Леопольд Моцарт прекрасно знал вкусы своих коронованных и сиятельных современников. Для того чтобы с успехом исполнить все нелепые прихоти императора Франца, безусловно, была необходима большая предварительная подготовка. Нет сомнения, что отец, учитывая уровень эстетического развития слушателей, соответственно подготовил сына к будущим выступлениям.

Но ведь сам-то Леопольд был глубоким музыкантом, обладал отменным вкусом, искренне любил серьезную музыку, презирал дешевку. Как же он согласился на то, чтобы гениальный сын его в своих выступлениях опускался до уровня музыкальных шарлатанов, наводнявших в те времена концертную эстраду? Неужели ему самому это не претило?

В сознание Леопольда уже стали проникать первые крупинки яда, который с течением времени постепенно все больше и больше будет отравлять ясный и трезвый ум этого человека. Фимиам славы, густо воскуриваемый сыну, все больше застилал глаза отцу. Звон золотых монет, сыпавшихся в кошелек скромного зальцбургского музыканта, все сильней заглушал голос здравого рассудка.

В Леопольде неукротимо росли два чувства — ненасытная алчность и суетное тщеславие. Он ликует по поводу того, что «императрица прислала с казначеем, подъехавшим к нашему дому в парадной карете, два наряда. Один — для мальчика, другой — для девочки». Обычно сдержанный в проявлении своих чувств, на сей раз он не может удержаться от того, чтобы, захлебываясь от восторга, обстоятельно не описать подаренных нарядов. Его даже не шокирует тот факт, что скаредная Мария Терезия пожаловала детям платье ношеное, с чужого плеча, ранее принадлежавшее эрцгерцогу и эрцгерцогине. Напротив, ослепленный тщеславием, Леопольд воспринимает это как проявление особой монаршей милости.

Когда с Вольфгангом стряслась беда и он тяжко захворал скарлатиной, Леопольда встревожили не только болезнь ребенка, но и нанесенный ею денежный ущерб. Он горько сетует на то, что «пришлось послать ко всем господам, к которым мы были приглашены на восемь дней вперед, и день за днем отменить все выступления… В целом это событие принесло мне, по самым минимальным подсчетам, 50 дукатов убытку».

Почти месяц проболел Вольфганг, а когда поднялся на ноги, отец тотчас принялся наверстывать упущенное.

Деньги, деньги, деньги! Побольше бы выручить денег! — эта мысль все сильней и сильней овладевает думами Леопольда. Он окончательно уверовал, что чудесное искусство ребенка может и должно стать источником обогащения всей семьи. Потому и с врачом, лечившим Вольфганга от скарлатины, — с заботливым и добрым доктором Бернгардом — он расплачивается не деньгами, а музыкой — приватным выступлением малыша. Потому он так озабочен тем, чтобы публика не утратила интерес к игре мальчика. Потому он так старается угодить невзыскательным вкусам слушателей и обучает сына всевозможным фортелям — игре на закрытой клавиатуре, игре одним пальцем, отгадыванию нот, извлеченных из различных инструментов и предметов — из клавесина, колокольчиков, часов, даже рюмок и бокалов.

Природа наградила Вольфганга неслыханным музыкальным дарованием, поражавшим слушателей. Но не менее, а по сути дела гораздо более поразительным было другое свойство мальчика. Оно хоть и не бросалось в глаза, подобно первому, но именно ему принадлежала главная, основополагающая роль в формировании творческого характера юного музыканта: Вольфганг был начисто лишен мелочного тщеславия и совершенно равнодушен к мишуре и блестящим побрякушкам внешнего успеха. Восторги невежественной светской черни были глубоко безразличны ему. В этом тщедушном на вид, низкорослом, большеголовом мальчике с длинным туловищем и короткими ногами скрывалась могучая натура истинного художника. В нем жил великий артист, который существует для одной лишь музыки и для которого существует одна лишь музыка. Разумеется, в те ранние годы своей жизни он еще не сознавал всего этого, но артистическая натура была настолько сильной и цельной, что все те фокусы, которые заставляли его проделывать в угоду публике, внутренне нисколько не затрагивали его. Артистический организм Вольфганга был настолько здоровым и жизнестойким, что все эти тлетворные бактерии не причиняли ему ни малейшего вреда. От него требовали выполнять всякие музыкальные трюки — пожалуйста, малыш их послушно выполнял, но это не отлагало в душе его никаких заметных наслоений. По-настоящему же играть, целиком отдаваться музыке он начинал лишь тогда, когда знал или чувствовал, что его слушают истинные музыканты или люди, искренне влюбленные в музыку, все равно на какой бы ступени общественной лестницы они ни стояли.

Так случилось уже в первый приезд в Вену.

«Уже тогда, — отмечает Нимечек, — он выказал характерную черту, постоянно остававшуюся его особенностью. А именно — презрение к похвалам сильных мира сего и нерасположение играть перед ними, если они не знатоки музыки. Когда же он все-таки вынужден был это делать, то не играл ничего другого, кроме пустяков, танцев и тому подобных незначительных пьесок. Если же его слушали знатоки, он загорался и был полон внимания. Эту особенность он сохранил до самой смерти. Мы это очень часто наблюдали во время его троекратного пребывания в Праге.

Так случилось и тогда, у императора Франца.

Когда он сел за клавесин, чтобы исполнить концерт, император стал рядом с ним.

Моцарт произнес:

— А разве господина Вагензейля здесь нет? Он-то понимает.

Вагензейль явился, и маленький виртуоз сказал:

— Я сыграю ваш концерт, а вы перелистывайте мне ноты».

Уже более четверти года находились Моцарты в отлучке. Как ни приятны были блистательные успехи в Вене, а служба оставалась службой: отпуск Леопольда неоднократно продлевался и был уже намного просрочен. Надо было собираться домой.

Леопольд остался доволен поездкой. Императрица и император, придворные, сановники, знать обласкали его и его детей. Моцарты приехали в Вену безвестными провинциалами, а уезжали избалованными славой знаменитостями. Правда, стать богачами не удалось, как Леопольд надеялся поначалу, но в его голове уже зрели новые, далеко идущие планы. А пока — домой, в Зальцбург!

…И вот снова знакомые горбы гор — Менхсберг, Капуцинерберг, мрачный силуэт замка на голой вершине Хоэнзальцбурга, квадратная башня ратуши с шестигранником звонницы, широкая арка, тесная, стиснутая со всех сторон высокими домами средневековая площадь, узенькая улочка, шумная толчея рынка, городской фонтан, каменный столб, увенчанный фигурой святого Флориана. Зальцбург! Каким маленьким и тесным кажется он после пышной Вены!

Дорожная карета въехала в заснеженную Гетрейдегассе. Но кто это стоит у ворот и радостно машет руками? Конечно, милый господин Хагенауэр со своей женой и мальчиками. А кто рядом с ним утирает глаза передником? Да это Трезль, она ждет не дождется крепко обнять и расцеловать своего любимца Вольферла, она еще затемно нынче встала и зажарила столь любимого им каплуна. Встречать Моцартов выбежал даже Пимперл. Он прыгает под ногами Трезль, заливаясь звонким лаем и отчаянно размахивая обрубком хвоста.

Дверца кареты растворилась, на улицу вырвался клуб пара, а следом за ним из-под груды одеял и пледов выскочил Вольфганг.

Наконец-то снова дома!..

Это было 5 января 1763 года.