От Рима к Вене: прогресс
От Рима к Вене: прогресс
Возможно, самой интригующей – во всяком случае, среди наиболее пикантных ключей к подсознанию Фрейда, которые он разбросал по книге «Толкование сновидений», – была тема Рима, сияющего вдали как желанная награда и непостижимая угроза. Это был город, который Фрейду очень хотелось посетить, но его желание странным образом разрушалось чем-то вроде похожего на фобию запрета. Он неоднократно проводил отпуск в Италии, но не приближался к Риму ближе Тразименского озера, примерно в 80 километрах от города. Именно там карфагеняне под командованием Ганнибала нанесли поражение римлянам, которых возглавлял консул Гай Фламиний. В конце 1897 года Фрейд мечтал, что они с Флиссом проведут один из своих «конгрессов» в Риме, а в начале 1899-го обдумывал идею встретиться там на Пасху. Ему показалось превосходной идеей, писал Фрейд в конце этого же года, «впервые услышать вечные законы жизни в Вечном городе». Основатель психоанализа изучал топографию Рима в, как он сам говорил, мучительном томлении, понимая, что в его одержимости явно есть нечто странное. «Несомненно, – признавался он Флиссу, – моя жажда побывать в Риме глубоко невротична. Она связана с моим юношеским почитанием героя-семита Ганнибала». Нам известно, что Фрейд истолковывал свое Gymnasialschw?rmerei как выражение страстного желания дать отпор антисемитам и сокрушить их… Завоевание Рима означало триумф в самом сердце – штаб-квартире – непримиримых врагов: «Ганнибал и Рим символизировали для юноши противоречие между упорством еврейства и организацией католической церкви». Но это было еще не все. Желание попасть в Рим, отмечал Фрейд, стало «маской и символом многих других страстных желаний». Эти желания, намекал он, эдиповы по своей природе; Фрейд вспоминал, как древний оракул предсказал Тарквиниям: тот из них, кто первый страстно поцелует мать, будет властвовать над Римом[74]. Исполненный смысла и амбивалентный символ, Рим для Фрейда олицетворял скрытую эротику и чуть менее скрытые агрессивные желания, раскрывая их тайную историю.
Ко времени выхода в свет «Толкования сновидений» Фрейд еще не завоевал Рим. Тем не менее он нашел это вполне уместным – сие соответствовало чувству одиночества и разочарования, которое преследовало его в эти неспокойные годы внутреннего освобождения и смелого теоретизирования. Книга созревала давно, и ее завершение Фрейд воспринял как утрату. Какое-то время он пребывал в подавленном настроении и в начале октября 1899 года согласился с замечанием Флисса, что при расставании с чем-то очень близким твоему сердцу испытываешь мучительные чувства. Он отбросил самокритику и теперь признавался, что книга ему нравится гораздо больше. Публикация должна была протекать еще мучительнее, полагал он, поскольку он «…оторвал от себя не какое-то абстрактное достояние, а собственные переживания». Не улучшали настроения и слабые, все еще далекие предчувствия, что ему, возможно, предстоит расстаться с Флиссом, с которым были связаны дорогие сердцу переживания тех лет. Не способствовало умиротворению и известие, что ему отказали в профессорском звании – уже не в первый раз. Фрейд отправил один из двух первых экземпляров своей книги о сновидениях Флиссу в качестве подарка на день рождения и приготовился к откликам читателей: «Я уже давно примирился с этим и жду встречи с судьбой – с покорностью и смирением».
Ожидания Фрейда были реальными – в отличие от смирения. Его приводили в уныние, расстраивали и раздражали первые читатели книги о сновидениях, которые вместо того, чтобы хвалить целое, указывали на мелкие ошибки. Протестующих криков, к которым он приготовился, не последовало, однако первый отзыв о «Толковании сновидений», появившийся довольно скоро, уже в декабре, ему не понравился. С точки зрения критики он был просто бессмысленным, жаловался Фрейд Флиссу, и как рецензия неудовлетворительным. Рецензент, некто Карл Мецентин, отчасти реабилитировал себя в глазах Фрейда одним-единственным словом – труд «эпохальный». Но этого было недостаточно. Фрейд считал, что отношение жителей Вены к его идеям крайне отрицательное, и пытался подбодрить себя мыслью, что они с Флиссом – отважные первооткрыватели: «Как бы то ни было, мы ушли ужасно далеко». Но плохое настроение не рассеивалось. «Теперь у меня совсем нет сил для теоретической работы. Поэтому вечером мне ужасно скучно».
Не принес облегчения и новый век. В начале января 1900 года обзор в Die Zeit, популярной венской ежедневной газете, произвел на Фрейда впечатление бестолкового, крайне нелицеприятного, необыкновенно необъективного. Другая статья, в Nation, написанная его знакомым – поэтом и драматургом Якобом Юлиусом Давидом, была, по словам основателя психоанализа, доброжелательной и чуткой, хотя и несколько расплывчатой. Она не смогла его утешить. «Я нахожу научные изыскания все более утомительными. Вечером я бы предпочел отвлечься и повеселиться. Но я всегда один». Это подозрительно напоминает жалость к самому себе. Похоже, Фрейд был решительно настроен считать, что окружен пустотой, и не ждать ничего, кроме непонимания и пренебрежения. «Я буквально отрезан от внешнего мира, – сетовал он в марте 1900 года. – Ни один маленький листок не пошевелился, открывая, что «Толкование сновидений» кого-то заинтересовало. Лишь вчера я был удивлен довольно доброжелательным абзацем в обзоре ежедневной газеты Wiener Fremdenblatt». Теперь его удивляли только хорошие новости. «Я даю волю своим фантазиям, играю в шахматы, читаю английские романы; все серьезное остается под запретом. За два месяца ни строчки о том, что я исследую или над чем размышляю. Таким образом, свободный от своей профессии, я живу сибаритствующим обывателем. Ты знаешь, насколько ограничены мои удовольствия; курить мне вредно, алкоголь вообще на меня не действует, я перестал производить на свет детей, мои связи с людьми оборваны. Таким образом, я прозябаю, безвредный, следя за тем, чтобы отвлекать свое внимание от темы, над которой работаю в течение дня». Казалось, у него закончились силы.
Причины уныния Фрейда отчасти имели отношение к финансам – его практика была нестабильной. Основатель психоанализа рассчитывал, что его спасет самодисциплина и достигнутая таким трудом психологическая устойчивость, но положение в лучшем случае просто не ухудшалось. «В целом, – писал он 7 мая 1900 года, – за исключением одной слабости, моего страха перед бедностью, – у меня слишком много здравого смысла, чтобы жаловаться». Он признавал: «…как много мне дано и как мало с меня спрашивается, если взять статистику человеческих страданий». Однако временами неспособность понять некоторых своих самых трудных пациентов и помочь им доводила Фрейда до отчаяния, и, когда его охватывало такое настроение, эти больные становились его мучителями. В конце зимы 1900 года, с нетерпением ожидая весны и солнца, он мрачно рассуждал о катастрофе и упадке. Фрейд был вынужден разрушить все свои замки из песка. Тем не менее он изо всех сил старался собраться с духом, чтобы начать возводить их заново.
Безразличие общества и личное одиночество усиливали друг друга. Фрейд сравнивал себя с Иаковом, борющимся с ангелом, – когда дыхание было готово остановиться, он молил ангела о пощаде. «Я буду справедливо наказан тем, – предсказывал он, и это было одно из самых неточных его предсказаний, – что потаенные уголки психики, куда до меня не проникал еще ни один смертный, никогда не будут носить моего имени и следовать сформулированным мною законам». Единственное, что Фрейд получил от своего противоборства с ангелом, была хромота, и он упивался сей печальной карикатурой на свое преждевременное угасание. «Теперь мне уже сорок четыре год, а и, как ты сможешь убедиться этим летом или осенью, теперь я просто старый и измученный еврей». Такого же мрачного тона он придерживался и в отношениях с семьей: благодаря берлинских племянниц за поздравление с днем рождения, Фрейд называл себя старым дядюшкой. Год спустя он со смирением отметил, что просил родных, по всей видимости тщетно, «перестать устраивать дни рождения стариков», и говорил, что похож скорее на престарелый памятник, чем на ребенка, у которого день рождения. С этих пор его все больше беспокоил возраст – даже сильнее, чем бедность.
Такие выразительные элегии, неизменно в миноре, свидетельствуют о том, насколько уязвимым был Фрейд в 1900 году – несмотря на весь свой самоанализ. Он избегал риска успеха, пробуждая призрак неудачи. Должно быть, знал, что оригинальность и скандальный характер его идей порождают либо растерянное молчание, либо гневное несогласие… Возможно, он воспринимал и то и другое как невольную похвалу. Однако Фрейд был недоволен своими рецензентами, пациентами, друзьями, самим собой. Рождение «ребенка, о котором он мечтал», действительно было трудным.
Фрейда обескуражил тот факт, что завершение труда, на который он возлагал столько надежд, почти не избавило его от разочарования и не развеяло ощущение вынужденного одиночества. В марте 1900 года он с ностальгией оглядывался на предыдущее лето, когда с «лихорадочной активностью» заканчивал книгу о сновидениях. Затем он «глупым образом» опять заразился надеждой, что теперь сделан шаг к свободе и покою. «Прием книги и последовавшее молчание снова разрушили крепнущие отношения с моим окружением». Впрочем, постепенно Фрейд выходил из депрессии. В сентябре 1901-го, опираясь на поддержку самоанализа, он наконец преодолел давние опасения и в компании брата Александра посетил Рим. Подобно другим северянам, попадавшим в Вечный город, – Гиббону, Гёте, Моммзену, – он бродил по нему, ошеломленный и восхищенный. Христианский Рим угнетал его, современный казался подающим надежды и близким по духу, но больше всего Фрейда восхищал античный Рим и город эпохи Возрождения – он бросал монетку в фонтан Треви, очарованный стоял перед «Моисеем» Микеланджело. Эта поездка, бесстрастно отмечал он, нисколько не преувеличивая, дала самые яркие впечатления за всю его жизнь.
Ежедневно отправляя пространные послания семье, Фрейд задавался вопросом, что же так долго удерживало его от этого необыкновенного удовольствия. В открытке жене, которую он писал 3 сентября в полдень, напротив Парфенона, Фрейд восклицал: «Значит, вот чего я боялся столько лет!» Он нашел Рим очаровательно жарким, а римский свет величественным. Нет нужды беспокоиться за него, уверял Фрейд жену два дня спустя. Жизнь, которую он ведет, «великолепна для работы и удовольствий, когда забываешь о себе и о других вещах». 6 сентября, снова из Рима, он сообщает в характерной телеграфной манере, не скрывая своей радости: «Сегодня днем несколько впечатлений, память об одном из которых сохранится на многие годы». Позже во время своих частых визитов в Италию он будет восхищаться красотами Венеции и пейзажами (но не людьми) в окрестностях Неаполя[75]. Но Рим, этот святой город, останется для него неоспоримым фаворитом. В письме к дочери Матильде из Рима во время одного из этих путешествий основатель психоанализа сообщал, что не хотел останавливаться во Фьезоле, милом местечке среди холмов над Флоренцией, потому что его тянет к суровой серьезности Рима. И действительно, «этот Рим необыкновенно удивительный город – что уже обнаружили многие».
Вскоре Зигмунд Фрейд воспользовался психологическими преимуществами, которые дало ему завоевание Рима. Его поездка была одновременно символом и инструментом большей внутренней свободы, знаком большей гибкости, возможности для социального и политического маневра; фактически она помогла ему выбраться из двусмысленного заточения, одновременно приятного и пугающего, из «чудесной изоляции». Осенью 1902 года в своей квартире на Берггассе, 19, Фрейд каждую среду начал встречаться с очень маленьким, но постоянно растущим кругом врачей – поначалу их было только пять человек – и несколькими заинтересованными непрофессионалами, которые под его неоспоримым председательством обсуждали истории болезни, теорию психоанализа и пробовали свои силы в психобиографии. По прошествии чуть более полугода, в феврале, Зигмунд Фрейд наконец получил звание профессора, к которому стремился столько лет и которое уже давно заслужил. С тех пор он навсегда обрел положение в обществе, внимание общественности, пылких поклонников и жаркие дискуссии.
Сложная история научной карьеры Фрейда проливает некоторый свет на пути продвижения по службе – одновременно запутанные и удобные – в Австро-Венгерской империи. Оригинальность не обязательно являлась преградой, а заслуги – необходимостью. Гарантировать карьерный рост могли только связи, которые носили название Protektion[76]. Фрейд был приват-доцентом – Privatdozent – с 1885 года. По прошествии долгих 12 лет, в феврале 1897-го, двое из его самых влиятельных старших коллег, Герман Нотнагель и Рихард Крафт-Эбинг, выдвинули его кандидатуру на должность внештатного профессора – Ausserordentlicher Professor. Эта должность ценилась в основном из-за престижа (и более высоких расценок на консультации), но не предполагала ни регулярного жалованья, ни членства в совете профессоров медицинского факультета. Тем не менее звание профессора, как откровенно признавался Фрейд, «в нашем обществе делает врача полубогом для его больных». Другие врачи из поколения Фрейда неуклонно поднимались в профессиональной иерархии, в то время как сам он оставался приват-доцентом. Комитет из семи человек, назначенный для его выдвижения, собрался в марте 1897 года и безоговорочно высказался в поддержку Фрейда. В июне медицинский факультет одобрил рекомендацию при 22 голосах за и 10 против. Министерство образования никак не отреагировало.
Фрейд молча наблюдал, как год за годом ему отказывают в продвижении по службе. Он не хотел ступать на «скользкий склон», привлекая сторонников, которые могли бы задействовать свои связи в высших бюрократических кругах. Австрийская система Protektion вызывала у него отвращение. Зигмунд Фрейд не считал, что находится в отчаянном положении и не сможет обойтись без профессорского звания. Как бы то ни было, он его заслужил; объемные монографии об афазии и детском церебральном параличе, одна опубликованная в 1891-м, а вторая шестью годами позже, были убедительной демонстрацией его компетенции в самых традиционных областях медицины. Но профессорского звания Фрейд не получил ни в 1897-м, ни в 1898-м, ни в 1899-м, ни даже в 1900 году, когда император Франц Иосиф своим указом одобрил несколько предложенных кандидатур. Затем, в конце 1901-го, Фрейд переменил свое мнение. К отвращению добавилось чувство вины, но он перешел к активным действиям. Результат оказался быстрым и эффектным: 22 февраля 1902 года монарх подписал указ о присвоении Фрейду звания внештатного профессора. Это было радостное событие для всей семьи. Сестра Фрейда Мария сразу написала в Манчестер, и их сводный брат Филипп в ответном письме выразил радость по поводу хорошей новости, касающейся «нашего любимого брата Сигизмунда», и попросил сообщить подробности о его продвижении по службе.
В письме Фрейда Флиссу, одном из последних в их переписке, этих подробностей более чем достаточно. Флисс поздравил Фрейда с тем, что он теперь наконец Herr Professor, используя при этом такие слова, как «признание» и «влияние». В ответном письме Фрейд, движимый «привычным, разрушительным стремлением к честности», с некоторым сарказмом признался, что сам все организовал. В минувшем сентябре после возвращения из Рима он увидел, что его практика существенно сократилась, почувствовал – с учетом растущего отдаления от Флисса – себя еще более одиноким и понял, что пассивное ожидание профессорского звания может занять всю оставшуюся жизнь. «А мне хотелось еще раз увидеть Рим, лечить моих пациентов, дарить радость моим детям». Все это и вынудило его все-таки ступить на «скользкий склон» – искать Protektion. «Поэтому я решил порвать с суровой добродетелью и подобно другим смертным предпринять необходимые шаги». Четыре года он просто ждал, но теперь нанес визит своему старому учителю Зигмунду фон Экснеру, профессору физиологии, который довольно резко посоветовал ему нейтрализовать враждебное отношение в Министерстве просвещения и искать влияние в свою пользу. Фрейд так и сделал – мобилизовал «своего давнего друга и пациентку» Элизу Гомперц, бывшую замужем за Теодором Гомперцем, выдающимся исследователем классической литературы, который нанимал юного Фрейда для перевода нескольких очерков в немецком издании Джона Стюарта Милля. Элиза вмешалась, но выяснила, что он не попросил Нотнагеля и Крафт-Эбинга обновить свои рекомендации. Они вновь выдвинули кандидатуру Фрейда, однако это не помогло.
Затем за дело взялась еще одна его приятельница и пациентка, баронесса фон Ферстель, которая в общественной иерархии стояла еще выше, чем фрау Гомперц. Баронесса устроила так, чтобы ее представили министру образования, и убедила его пожаловать профессорское звание врачу, который «…вернул ей здоровье». Не обошлось и без подарка. Фрейд сообщает, что «взяткой» стала картина современного чешского художника, графика и фотографа Эмиля Орлика – министр собирался основать галерею. Если бы, язвительно замечает при этом Фрейд, владелицей картины некоего Беклина (он, предположительно, ценился выше Орлика) была Мари Ферстель, а не ее тетя, он получил бы звание на три месяца раньше. Однако самый едкий сарказм Фрейд приберег для самого себя. Несмотря на то что указ еще не был опубликован в Wiener Zeitung, он сообщил Флиссу: «…новости о надвигающемся событии быстро распространяются от официальных лиц. Интерес публики очень велик. Даже теперь поздравления и букеты цветов сыплются дождем, как будто роль сексуальности внезапно была признана его величеством, значение сновидений признано Советом министров, а необходимость психоаналитической терапии истерии принята парламентом большинством в две трети голосов». Он наконец узнал, «что нашим Старым Светом доллар правит так же, как и Новым». Совершив свой первый реверанс в сторону властей, прибавлял Фрейд, теперь он может надеяться на вознаграждение. Он был дураком, ослом, когда просто пассивно ждал: «Во всем этом деле есть один персонаж с очень длинными ушами, который недостаточно оценен в твоем письме, то есть я». Совершенно очевидно, «если бы я предпринял несколько этих шагов три года назад, то получил бы звание три года назад и тем избавил бы себя от многих забот. Другие додумались до этого без необходимости предварительно посетить Рим». В изложении Фрейда это звучало так, словно он совершил хождение в Каноссу[77], босиком по снегу. Его радость по поводу нового звания была достаточно искренней, но омрачалась дискомфортом из-за постыдных методов, к которым пришлось прибегнуть, чтобы получить то, что он должен был получить по праву.
Из всей этой истории очевидно одно: научная карьера Фрейда явно – и, похоже, намеренно – замедлялась. Довольно много врачей становились приват-доцентами, а некоторые даже полными профессорами через четыре или пять лет, а иногда даже спустя год. С 1985-го, когда начался период ожидания Фрейда, среднее время между присвоением званий доцента и профессора составляло восемь лет. Великий Юлиус фон Вагнер-Яурегг, будущий лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине, который стал доцентом в 1885 году, одновременно с Фрейдом, получил звание профессора всего через четыре года. Фрейду пришлось ждать 17 лет. За исключением горстки претендентов, которые вообще не стали профессорами, из почти 100 врачей, получивших звание доцента в последние 15 лет XIX века, только четверо ждали дольше. Экснер был прав – в официальных кругах существовало прочное предубеждение.
Безусловно, не следует сбрасывать со счетов и антисемитизм. В то время как евреи, даже те, кто отверг выгодное убежище крещения, продолжали занимать видные позиции в медицинских кругах Австрии, стремительно распространявшаяся зараза антисемитизма не обошла и влиятельных чиновников. В 1897 году, когда Нотнагель сообщил Фрейду, что они с Крафт-Эбингом выдвинули его кандидатуру, он также предупредил, что питать особые надежды рано: «Вы понимаете дальнейшие трудности». Нотнагель явно намекал на неблагоприятную для евреев атмосферу в Вене в тот период, когда градоначальником был Люгер. Как мы видели, антисемитизм в 90-х годах XIX столетия был более жестоким, более открытым, чем в начале 70-х, когда Фрейд студентом университета столкнулся с некоторыми его проявлениями. В 1897-м Люгер, прочно сидевший в своем кресле, мог манипулировать ненавистью к евреям, чтобы достичь собственных политических целей. Тот факт, что эта атмосфера влияла на продвижение по службе евреев в Австрии, ни для кого не был секретом – все это признавали. В своем романе «Путь на волю», действие которого разворачивается на рубеже веков, Артур Шницлер вложил в уста одного из еврейских персонажей, врача, такие слова, обращенные к сыну, протестующему против вездесущей нетерпимости: «В конечном итоге личность и заслуги всегда побеждают. Какая тебе в том беда? Просто ты получишь профессорское звание на несколько лет позже, чем кто-то другой». Именно это и произошло с Фрейдом.
Однако антисемитизм, вероятно, был не единственной причиной такого медленного развития профессиональной карьеры Зигмунда Фрейда. Его скандальные теории о происхождении неврозов вряд ли могли понравиться тем, в чьей власти было сделать этот путь легче. Основатель психоанализа жил в культуре, так же сильно озабоченной приличиями, как и любая другая, но более других озабоченной титулами. Не так давно – всего лишь в 1896 году – он читал лекцию о сексуальном происхождении истерии, свою «научную сказку», перед Венским обществом психиатров и неврологов. Мотивы нежелания властей признавать и вознаграждать научные заслуги Фрейда он сам назвал бы сверхдетерминированными – сложными и до конца не осознанными.
Мотивы Фрейда, в смысле как терпения, так и внезапного обращения к энергичным действиям, гораздо яснее. Он всегда стремился к славе, но ценил славу, которая не куплена, полагая, что она приносит наивысшее удовлетворение: награда исключительно за заслуги. Он не хотел уподобляться человеку, который организует собственный день рождения, чтобы окружающий мир не забыл о внимании, которое обязан ему оказать. Однако разочарование от долгого ожидания статуса стало невыносимым. Реализм одержал верх над фантазиями. И над строгими нормами этики тоже. Пришлось принять Вену такой, какая она есть. Разумеется, Фрейд давно знал, что звание откроет перед ним многие двери и существенно увеличит его доходы, но одни лишь материальные соображения не смогли бы превратить его в, как он сам презрительно называл себя, карьериста – Streber. Как бы то ни было, заботы о деньгах – это его старые и хорошо знакомые товарищи. Скорее, обретенная возможность удовлетворить свое желание посетить Рим и превзойти своего героя Ганнибала позволила Фрейду смягчить отношение и к другим желаниям. Нельзя сказать, что он решил не обращать внимания на совесть – такую глубокую черту личности невозможно просто взять и отбросить, но теперь Фрейд нашел способы умерить жесткие требования к нравственности.
Все это, а также многое другое мы знаем из более чем откровенного письма Фрейда Флиссу. Его тон, смесь оправдания и извинения, показывает, чего стоила основателю психоанализа недавно обретенная решительность. Фрейд ждал, но «…ни один из знакомых не побеспокоился обо мне». Однако после завоевания Рима «удовольствие от жизни и работы несколько усилилось, а удовольствие от мученичества несколько ослабло». Должно быть, это одна из самых откровенных фраз, которые Зигмунд Фрейд когда-либо произносил о себе. Его совесть была не просто строга – она была жестока. Мученичество стало искуплением преступлений, совершенных или присутствовавших в юношеских фантазиях, – будь то бедность, одиночество, неудачи или преждевременная смерть. Нравственным мазохистом Фрейд не был, но все же некоторое удовольствие от страданий получал.
Об этом свидетельствует и его привычка драматизировать интеллектуальную изоляцию. В нем было что-то от адвоката и сказочника – оба этих ремесла предполагают склонность к ярким краскам и резко очерченным контурам. Кроме того, Фрейд был похож на застенчивого героя, который отождествлял себя с такими гигантами мировой истории, как Леонардо да Винчи, не говоря уже о Моисее… Эти игры ума, одновременно серьезные и шутливые, придают его сообщениям с поля боя некую величественную простоту. Впрочем, автобиографические свидетельства Фрейда фиксируют эмоциональную истину: именно так он ощущал свою борьбу. Шрамы от полученных ран продолжали болеть даже в зрелом возрасте. В 1897 году Фрейд вступил в венское отделение Бней-Брит – самой старой и одной из наиболее многочисленных еврейских общественных организаций, – основанное двумя годами раньше, стал читать популярные лекции своим соплеменникам. Чувствуя, что его словно подвергают остракизму, основатель психоанализа искал «избранный круг» людей, которые привечают его «…независимо от моей смелости». Воспоминания об этих годах неизменно портили ему настроение. «Но более десяти лет после разрыва с Брейером приверженцев у меня не было. Я находился в полной изоляции. В Вене меня избегали, заграница мною не интересовалась», – писал он четверть века спустя. Что касается «Толкования сновидений», книга, по его словам, почти не удостоилась рецензий в специальных журналах.
Каждое из этих заявлений несколько вводит в заблуждение. Разрыв Фрейда с Брейером был постепенным, а не внезапным, с периодами примирения. В любом случае, Фрейд не был абсолютно одиноким: Флисс и, в меньшей степени, Минна Бернайс поддерживали его в самые трудные годы исследований. Не отвергали его и в медицинских кругах Вены. Выдающиеся специалисты были готовы дать рекомендации индивидуалисту, теории которого они считали в лучшем случае экстравагантными. Как мы видели, Крафт-Эбинг, который в 1896 году назвал лекцию Фрейда о происхождении неврозов сказкой, через год выдвинул его кандидатуру на профессорское звание. Кроме того, несмотря на некоторую задержку как дома, так и в других странах, книга о сновидениях вызвала доброжелательные и даже восторженные отклики. Вне всяких сомнений, у Фрейда имелись веские основания считать себя пионером в исследовании этой опасной территории. Научные журналы, полагая, что его идеи абсурдны, давали им еще более презрительные названия. Фрейд просто упрямо держался за свое одиночество, принижая, а иногда даже отбрасывая благоприятные свидетельства, как будто суеверные размышления о страданиях и неминуемой смерти умилостивят ревнивых богов, которые больше всего ненавидят веселье и успех. Но суеверие, как сам себе продемонстрировал Фрейд, есть ожидание несчастий путем проецирования во внешний мир постыдных и неприятных желаний. Его собственное суеверие указывает на бессознательные конфликты, которые терзали основателя психоанализа в детстве, на агрессивные фантазии и соперничество с братьями и сестрами, не говоря уж о страхе наказания за дурные желания.
В конце 90-х годов XIX века – со смертью отца, ускорившимся созданием теории самоанализа и его совершенствованием – Фрейд как будто с особой яростью атаковал свои эдиповы конфликты. Работая над «Толкованием сновидений», он бросал вызов суррогатным отцам – учителям и коллегам, которые взрастили его, но которых он теперь покидал[78]. С каждым месяцем рискуя все больше, он шел своей дорогой. Первая поездка в Рим в сентябре 1901 года окончательно оформила его независимость. Прокладывая путь сквозь тьму, сопротивляясь своей потребности в мученичестве и одновременно испытывая ее, Зигмунд Фрейд демонстративно платил свои психологические долги.
Но он работал, а работа всегда возвращала его к самому себе. 1901-й выдался чрезвычайно беспокойным. С некоторой неохотой Фрейд написал обзор примеров из «Толкования сновидений», опубликованный в этом же году под названием «О сновидении». Возвращение к маршруту, который он уже с таким трудом проложил, вызывало у него скуку и раздражение. Гораздо большее удовольствие Фрейду доставляло завершение работы над «Психопатологией обыденной жизни» – как нам известно, книга вышла в свет в этом же году. Еще более интригующим был случай истерии – знаменитая Дора. Б?льшую часть описания этого случая Фрейд составил в январе, но опубликовал только в 1905 году. Время от времени он занимался психоанализом шуток, ставшим предметом книги, также опубликованной в 1905-м, но самым главным – к его некоторой растерянности и удивлению – стал тот факт, что давние и разрозненные идеи относительно сексуальности начали складываться в целостную теорию.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.