Глава 7 От Хрущева к Брежневу, или Прогресс, в смысле урожай
Глава 7
От Хрущева к Брежневу, или Прогресс, в смысле урожай
В декабре 1962 года, после почти трехлетнего перерыва, Райкин, наконец, выпустил новый спектакль – «Время смеется». Заметим, что время тогда действительно располагало к смеху, причем сквозь слезы, поскольку хрущевская «оттепель» шла вразнос – лидер страны продолжал волюнтаризничать, не считаясь абсолютно ни с чьим мнением. Так, в октябре 1961 года, на XXII съезде партии, он повел новую атаку на Сталина, обвинив его в целой череде новых преступлений (в ходе съезда, под покровом ночи, тело вождя было вынесено из Мавзолея и захоронено рядом). На этой почве совсем расстроились отношения СССР с Китаем, который из недавнего стратегического партнера СССР превратился в его заклятого врага. А спустя год Хрущев втянул страну в «карибский кризис», установив советские ракеты на Кубе. Американцы, узнав об этом, готовы были уже начать бомбить Остров свободы, что неминуемо привело бы мир к третьей мировой войне. К счастью, Н. Хрущеву и президенту США Д. Кеннеди удалось уладить этот конфликт мирным путем.
Во внутренней политике у Хрущева тоже получалось мало путного. Например, начались перебои с хлебом, который с трудом можно было достать даже в столице СССР – городе Москве. А летом 1962 года правительство подняло цены на мясо и молоко, что вызвало недовольство по всей стране. В городе Новочеркасске по этому поводу люди вышли на демонстрацию, но были встречены… автоматными очередями. Приказ о расстреле лично отдал Хрущев. В результате были убиты около десятка человек и несколько десятков были ранены.
Еще больше обострились отношения внутри советских элит, в частности между либералами и державниками. Каждая из сторон стремилась занять господствующие высоты в экономике и идеологии, накаляя градус противостояния все сильнее и сильнее. Причем либералов активно поддерживал Запад, который был заинтересован в их победе над державниками, представлявшими консервативное крыло гос-, парт– и хозаппарата. Поэтому, когда начался новый «накат» на евреев (после зажигательной речи кинорежиссера Михаила Ромма в ВТО в ноябре 1962 года), в переписку с Хрущевым лично вступил влиятельный европейский еврей – английский писатель и общественный деятель Бертран Рассел. На дворе стояло начало 1963 года, сама переписка была опубликована в газете «Правда». Как писал А. Солженицын: «После этого советские власти, кажется, сильно поостереглись трогать евреев».
Поэтому Райкин со своим спектаклем «Время смеется» подоспел как нельзя вовремя.
В этой постановке был постоянный персонаж – некий Попугаев, который олицетворял тупость, махровое невежество, бюрократизм в разных ипостасях. Естественно, играл этого героя Райкин. Играл азартно, можно сказать, даже яростно – так, будто этот Попугаев был его личным врагом. Например, в миниатюре «Талант» (автор – М. Ланской) Попугаев выступал в роли начальника отдела кадров некоего учреждения и получал указание сверху – «выдвинуть» какого-нибудь талантливого изобретателя. Раз спущено указание, надо его выполнять. И Попугаев вызывает к себе одного из сотрудников (эту роль исполнял актер Герман Новиков) и требует от него стать… изобретателем. Тот в ответ отказывается: дескать, я же не имею никакого отношения к изобретательству. Но Попугаев непреклонен. И рассказывает собственную историю: мол, он когда-то был начинающим ветеринаром, но его однажды вызвал начальник и дал указание «сесть на кадры». «Вот и сижу», – заключал свой рассказ Попугаев.
Кстати, эта миниатюра вызовет яростный протест со стороны ветеринаров, которые даже напишут письмо в ЦК КПСС с жалобой на Райкина: дескать, среди них таких беспросветных начальников отродясь не водилось. Конечно, советская ветеринария была не самой худшей в мире, однако в интермедию она попала случайно – что называется, с потолка. Но в советской системе, где к любому печатному слову (а также к слову, звучащему со сцены или с киноэкрана) люди относились серьезно, любая неосторожная критика могла вызвать протест со стороны критикуемых. Однако в случае с данной интермедией никакой реакции сверху не последовало – она продолжала звучать в своем первозданном виде.
В другой миниатюре – «Невероятно, но факт» (автор – А. Хазин) – Попугаев вынужден был решать не менее «сложную» дилемму. Некий профессор (эту роль исполнял все тот же Райкин) надумал передать свою обширную библиотеку (десять тысяч томов) государству, а Попугаев никак не мог взять в толк, зачем ему это нужно. В его бюрократической голове никак не могло уложиться, что на свете есть люди-альтруисты. Поэтому Попугаев подозревает какую-то махинацию и своими подозрениями едва не доводит профессора до инфаркта.
Отметим, что это была первая интермедия, где Райкин играл сразу двух разных героев, которые общаются друг с другом на одной сцене. Каким образом это получалось? Послушаем Е. Уварову:
«Вот профессор после разговора с женой (ее играла Р. Рома. – Ф. Р.) неторопливо, по-стариковски шел открывать входную дверь человеку, которого он ждал по поводу передачи библиотеки. Как только он скрывался за ширмой от взоров зрителей, ритм менялся. Все происходило молниеносно. На ходу на него надевали плащ, непременную шляпу, давали портфель, прикрепляли парик и маску, закрывающую часть лица. За две секунды неузнаваемо изменялась внешность, а вместе с ней голос. За ширмой шел диалог так, словно артист находился перед глазами публики. Зачем он это делает, ведь она не видит его персонажей? «Но зато она их слышит!» – отвечает он…»
Две другие миниатюры-моноспектакли – «Перекур» и «Коликчество и какчество» (авторы – М. Азов и В. Тихвинский) – были посвящены недостаткам в строительстве и сантехническом обслуживании. В «Перекуре» Райкин играл некоего строителя, который по чужой воле никак не мог приступить к строительству дома: то бетона не подвезли, то еще что-нибудь. Именно в этой миниатюре из уст артиста слетала фраза, которой суждено будет стать крылатой: «Утрам, тартам» (по-татарски это означает «Сижу, курю»). Судя по всему, татарские словечки вошли в райкинский обиход благодаря нянечке-татарке, которая воспитывала Райкина-младшего. Кстати, эта же нянечка станет невольным помощником последнего, когда Константин блистательно сыграет роль татарина Каюма в истерне «Свой среди чужих, чужой среди своих» (1974).
Но вернемся к спектаклю «Время смеется».
В «Коликчестве и какчестве» тоже имелись свои крылатые фразы (например, два слова из названия сценки), и речь там велась от лица наглого сантехника, который не столько работает, сколько обирает своих клиентов. По его же словам: «И зовете меня на банкет. Это вам не понять, это по-французски. Проще говоря, ставишь поллитру». Далее сантехник выводил следующую аксиому: «За мое какчество должен расплачиваться жилец, который уже и не жилец, если у него бачок не работает. Поэтому я всегда найду способ намазать твой кусок масла на свой кусок хлеба».
В миниатюре «Фикция» вся завязка сюжета вращалась вокруг фиктивного брака. На него пошли респектабельные родители девушки, которые не хотели, чтобы их дочь покидала Москву и отправлялась на периферию по институтскому распределению. Однако фиктивный брак только усугубил ситуацию. Жених по имени Гнаша оказывался тем еще субчиком: он вселялся в профессорскую квартиру не один, а с целым сонмом своих родственников: с сожительницей с ребенком, мамочкой и мамочкиной мамочкой, у которой были… коза и фикус.
Премьера спектакля «Время смеется» в Ленинграде состоялась осенью 1962 года, а в конце года должна была состояться и московская премьера – в Театре эстрады на площади Маяковского. Райкинцы приехали в столицу за неделю до премьеры, чтобы провести последние репетиции. На одной из них побывал ныне всем хорошо известный юморист Евгений Петросян, который в те годы только начинал свой путь на эстраде. Поскольку этому артисту впереди будет уготовано звездное будущее, расскажем о нем чуточку подробней.
Петросян родился в Баку, самодеятельной эстрадой увлекся еще в школе и после ее окончания какое-то время играл в разных театральных коллективах. В 1960 году он был принят в труппу Народного драматического театра под руководством Валентина Валентинова. Его первыми ролями там были: инспектор полиции в пьесе «Доброго пути, Долорес» и старый рабочий Уста-Мурад в пьесе «Осенние листья». С последней ролью связано первое упоминание фамилии Петросяна в прессе. Случилось это 29 ноября 1961 года, когда в одной из бакинских газет некий корреспондент написал: «…И рядом с ними блеснул настоящим комическим дарованием самый молодой артист, десятиклассник Е. Петросян, играющий оператора Уста-Мурада».
Окрыленный этим отзывом, Петросян весной 1962 года отправился в Москву – поступать в театральный институт. Он подал документы сразу в несколько творческих вузов – в «Щепку», «Щуку» и Школу-студию МХАТ, – однако везде потерпел провал. Ситуация была аховая, но, на счастье, у абитуриента имелось в запасе последнее оружие – рекомендательное письмо от известной бакинской актрисы Павловской к примадонне Театра оперетты Татьяне Саниной. Прочитав его, последняя поспособствовала тому, чтобы Петросян показался известному эстрадному деятелю Леониду Маслякову, который именно тогда открыл студию. Показ завершился благополучно – юный бакинец был принят во Всероссийскую творческую мастерскую эстрадного искусства. А уже спустя несколько месяцев – 20 сентября 1962 года – Петросян дебютировал на столичной сцене: в программе «В жизни раз бывает 18 лет!» он прочитал небольшой фельетон. Сразу после этого молодого артиста зачислили в штат Московской эстрады в качестве артиста-конферансье.
Но вернемся к тому моменту, когда Петросян оказался на репетиции райкинского спектакля «Время смеется» в декабре 62-го. Далее послушаем его собственный рассказ:
«Я прошмыгнул за кулисы глубоко в темноту, мне хорошо была видна освещенная сцена, декорация библиотеки… Сердце заколотилось – Райкин стоял в маске, из-под которой были видны его черные волосы. Мгновенное переодевание костюма (трансформация!), смена маски, и в момент этой быстрой смены я увидел лицо своего кумира. Дыхание у меня замерло.
Секунды, запомнившиеся на всю жизнь…
Я пробежал «огородами» в зал, тихо сел подальше, чтобы посмотреть и запомнить всю многочасовую репетицию. Казалось бы, на этой технической репетиции артист мог не исполнять монологи и сценки целиком, а лишь обозначить стыки с оркестром, усвоить мизансценические особенности на этой сценической площадке – ведь в Ленинграде премьера уже прошла, и все звенья были выверены и обкатаны. Нет, Райкин делал прогон целиком и полностью. Ему надо было закрепить наработанное. Он останавливался, уточнял детали и начинал номер снова, давал указания всем службам и опять играл. Музыканты, сидящие в оркестре, чутко реагировали на все, и Райкину это явно нравилось. Здесь, на репетиции, прозвучало многое из того, что повторяла потом вся страна: «коликчество», «какчество», «рекбус», «кроксворд»… А самое главное – здесь шла борьба сатирика, гражданина за наше человеческое достоинство…»
В новой постановке Райкина было так много остросоциальных сатирических миниатюр, что отдельные критики даже стали упрекать артиста в переборе. Так, рецензент Н. Кривенко в газете «Советская культура (23 марта 1963 года) свои претензии выразил так:
«Спектакль перегружен негативными сентенциями, однообразен и однопланов по звучанию… Если под дураками разуметь людей с ограниченными умственными способностями, то над ними не стоит смеяться. Иное дело, глупость, идущая от невежества, от самомнения и нежелания прислушиваться к людям…»
Однако у спектакля тут же нашлись защитники. В газете «Известия» (23 мая 1963 года) был напечатан «ответ Чемберлену», где, в частности, отмечалось:
«Дорогие товарищи из «Советской культуры», уж не призываете ли вы деятелей сцены объявить заранее перед началом спектакля, о каких дураках, какого именно сорта идет речь?..»
Сам Райкин свое отношение к сатире определил следующим образом:
«Когда со сцены звучит сатирическое произведение, а в зале раздается дружный смех и аплодисменты, это уже движение вперед. Ведь это звучит общественное мнение сотен и тысяч людей, которых сатирик сделал своими единомышленниками… Я назвал бы сатирический театр и самым веселым и самым серьезным театром, который ставит наиболее злободневные вопросы жизни…
Сатира – трудный и ответственный вид искусства. Артист эстрады сам формирует свой репертуар, сам определяет, что нужно утверждать, а с чем бороться. Разоблаченное со сцены перестает быть предметом мещанской воркотни, неправильных толкований и злопыхательств. Раз порок назван и осмеян, с ним легче бороться. Интенсивность каждого сатирика… в борьбе за новую мораль невозможна без самостоятельности мышления, без широкого вторжения во все сферы жизни, без проявления всей палитры своего дарования…»
Отметим, что Райкин в ту пору продолжал находиться в зените славы и поставить с ним рядом кого-нибудь из тогдашних артистов было невозможно. Не умаляя достоинств и таланта тогдашних артистов, все-таки стоит признать – все они проигрывали великому сатирику. Хотя на смену ему уже спешила талантливая молодежь. Например, тот же Евгений Петросян, которого после первых его выходов на сцену некоторые зрители – причем как рядовые, так и маститые профессионалы – начали сравнивать с молодым Аркадием Райкиным (в прессе первым это сделал известный критик Е. Гершуни, а местом для подобного сравнения стала газета «Вечерний Ленинград»).
В другом случае подобное сравнение прозвучало из уст рядового зрителя – некоего старичка, который после концерта в столичном Театре эстрады подошел к Петросяну и взволнованно произнес: «Вы мне напомнили мои молодые годы, помню Аркадия Райкина, такого же, как вы сейчас, большое спасибо!» На что Петросян скромно заметил: «Спасибо, конечно, за добрые слова, но куда мне до Райкина! Мне бы Петросяном стать!»
На волне этого сходства молодого артиста с выдающимся сатириком Леонид Маслюков (как мы помним, преподаватель Петросяна) вместе с писателем Михли подготовили Петросяну фельетон «Невский проспект от и до». Во многом он напоминал фельетон Райкина 1940 года «Невский проспект», о чем Петросян, кстати, тогда не знал.
В сентябре 1963 года состоялось наконец очное знакомство Аркадия Райкина и Евгения Петросяна. По словам последнего, выглядело это следующим образом:
«…Одесса, летний театр, через десять минут после начала за кулисами пронесся слух: «В зале Райкин». Заглядываю в щелочку, кажется, правда. Откуда? Какими судьбами? Оказывается, отдыхал в санатории. И пришел посмотреть на молодых.
Должен заметить, то поколение актеров, в отличие от нашего, было внимательным к работам коллег. Не прийти на новую программу своего товарища считалось плохим тоном. Здесь же, в Одессе, был такой случай. Утесов выступал со своим оркестром, а Райкин сидел в зале. Утесов вывел Райкина на сцену и шепнул: «Работай!» Полчаса гость программы показывал новые номера. Представляете, каким неожиданным праздником это оказалось для зрителей.
Аркадий Исаакович вместе с Руфью Марковной Ромой зашли поблагодарить наш коллектив (кстати, так же поступила в Запорожье К. И. Шульженко), все сорок человек стояли и завороженно смотрели на чародея эстрады. Он сделал какие-то замечания нашим разговорникам, сказал, что нам пока не надо расставаться друг с другом, – такой коллектив имеет и свое лицо, и свое обаяние, и, в конце концов – смысл, ведь вы будущее эстрады!
Часа два Рома и Райкин разговаривали со мной – у них было хорошее настроение, Аркадий Исаакович наставлял меня и даже подарил две одесские шутки в мою, тогда еще тоненькую записную книжку конферансье.
Он говорил:
– Все время ищите. Когда вам кажется, что найти совсем невозможно, когда вы отчаетесь, когда что-то у вас будет плохо в жизни, все равно ищите и тогда обязательно найдете! Чем профессиональней вы будет становиться, тем быстрее вы будете находить. Вы говорите, что многое из того, что вы читали сегодня, вы нашли сами без помощи авторов, которые работали для вашей студии? Это очень важно, значит, у вас есть чутье, это решающий фактор в поисках. Думаю, что придет время, вы расстанетесь с конферансом. Мне кажется, будете делать «маски». Только пробуйте это дело осторожно, ищите свои приемы…»
Отметим, что тогда действительно было весьма благодатное время для талантливой молодежи – она была по-настоящему востребована. Например, тому же Евгению Петросяну в ту пору шел 18-й год (он родился в сентябре 1945 года), а он уже был замечен самим Райкиным. И такая судьба была у многих. Так, в том же 1963 году начиналась слава и другого молодого артиста эстрады – певца Муслима Магомаева, которому был всего 21 год.
А сколько талантов было собрано в телепередаче КВН (Клуб Веселых и Находчивых), которая появилась на телевидении в 1962 году, – сотни! Причем СССР был государством многонациональным, эти таланты были разбросаны по всей стране, но, благодаря КВН, получили возможность громко заявить о себе на Центральном телевидении. И вновь отметим, что у истоков этой передачи стояли евреи (А. Аксельрод, А. Донатов), много их было и среди участников (Л. Якубович, Ю. Гусман, В. Хаит, А. Инин, И. Кнеллер, Ю. Радзиевский, Ю. Волович и др.). Именно евреи вносили в эту передачу некий дух оппозиционности, из-за чего, собственно, с середины 60-х на нее обратила внимание цензура – тамошние шутки стали чаще фильтроваться. Делалось это просто: включалась «заглушка», а изображение уходило со сцены в зал, выхватывая там какое-нибудь смеющееся лицо.
Итак, КВН был во многом детищем евреев. Однако в том же 1962 году собственную «игрушку» заполучили и представители славянского «клана». На «Мосфильме» появился сатирический киножурнал «Фитиль», во главе которого был поставлен знаменитый баснописец, один из авторов слов к гимну СССР Сергей Михалков. Киножурнал бичевал недостатки советской системы, но делал это с позитивных позиций – оставляя зрителям надежду на то, что все упомянутые недостатки исправимы. За короткий срок «Фитиль» стал самым популярным киножурналом в стране, музыкальная заставка которого заставляла людей сломя голову бежать к началу сеанса (в иных случаях, когда перед началом сеанса демонстрировались другие киножурналы, вроде «Новостей дня», люди предпочитали не торопиться).
Заметим, что помимо Петросяна Райкин напутствует в большое искусство еще двух будущих известных артистов, причем оба являются его соплеменниками. Это Александр Калягин и Геннадий Хазанов. Первый, еще будучи учащимся школы (конец 50-х), напишет письмо Райкину с тем, чтобы тот дал ему совет: идти в артисты или нет. Райкин ответит: идти. Что было потом, мы знаем – Калягин стал знаменитым артистом, правда, в другом жанре – драматическом.
Что касается Хазанова, то его отношения с Райкиным тоже завязались в конце 50-х. Вот как об этом напишет будущий педагог Геннадия Н. Слонова:
«…Радио, телевидение все больше уделяли времени передачам А. И. Райкина. Гена запоминал текст из спектакля «На сон грядущий» (1958), перенимал интонации артиста, жесты, мимику. А затем в гостях исполнял райкинский репертуар. Взрослые смеялись: «Совсем как Райкин!», «Я вам скажу, что это будущий Райкин!». Закармливали конфетами…
Райкин стал мечтой «имитатора» – недосягаемой, настойчивой. Но и зудел вопрос: почему «будущий», если они смеются и я уже – как он? К счастью, пробивалась и другая мысль: может, потому, что «как он», а не сам? А как стать самому?..
В Москву на гастроли приехал А. И. Райкин с театром. Афиши. Сообщения в газетах, по радио и телевидению. Гене необходимо увидеть его живым. Во что бы то ни стало.
В Доме народного творчества состоялась встреча Райкина со Студией МГУ. Вход свободный. Гена туда протиснулся. Но видеть издали недостаточно, нужен личный контакт.
Аркадий Исаакович на улице протирает стекла автомобиля. У машины вертится мальчик. Что-то спрашивает. Ухватившись за ответ, высказывает артисту свое восхищение. Кого-то из артистов удачно передразнивает. Райкин смеется. Знакомство завязывается. Ура! Гена выпрашивает право позвонить в гостиницу. Ему даже обещают как-нибудь провести посмотреть спектакль. Удача! Это Гена ли бежит домой? Его ноги? Сами ли ноги его несут? Или к ним привинтили пропеллеры?
Эпизод в учительской вернул в действительность. Гена много нелестного выслушал по поводу полученной двойки. Он торговался: за его ответ можно было бы поставить и три. Гену стыдили. Он горел обидой: все на одного? Хорошо.
– Позвольте позвонить по телефону?
От неожиданности разрешили ученику говорить из учительской.
– Это номер Райкина?.. Аркадий Исаакович дома?.. Это говорит Гена Хазанов… Здравствуйте… Нет дома?.. Ах, как жаль!.. Когда разрешите позвонить?.. Благодарю вас… Передайте, пожалуйста, Аркадию Исааковичу горячий привет.
Трубка медленно ложится на рычаг. Торжествующий взгляд на учителей. «Вы мне двойку поставили? Накинулись скопом? А ну-ка суньтесь, будет с вами разговаривать Райкин». Это Гена произнес мысленно, действовал же он предусмотрительнее: сухо поблагодарил, отвесил поклон и взрослой походкой покинул учительскую.
Один звонок, другой, третий и наконец Руфь Марковна, жена Райкина, назначает день, когда Гене разрешается подождать их с мужем у подъезда Театра эстрады (ныне снесенное здание на площади Маяковского). Мальчика провели в оркестр. Но оркестр глубок, а Гена за свои четырнадцать с лишним лет (1960) вырос не более чем на одиннадцать. Когда Райкин появился на сцене, Гена заерзал на стуле, вытянул шею, наконец вскочил и уперся носом в сцену – подбородком не дотягивался. Он смотрел на артиста, позабыв обо всем на свете, пока его не ударили чем-то музыкальным и не заставили сесть – мешал.
В антракте требовательный безбилетник побежал за кулисы жаловаться, что ему плохо видно. Сжалились, разрешили поставить стул у кулисы. Пока ставили стул, неугомонный мальчишка уже оказался на сцене и перетрогал весь реквизит. Мужчина в спецовке, ухватив за воротник нарушителя, отбросил его за кулисы.
Сидеть у портала очень интересно, но Райкин выходил и на просцениум. Гена оттягивал интермедийный занавес, пока не оказался на виду у публики, вызвав смешок в зале. Его ударили по рукам. Не то чтобы больно, но обидно! Он готов был укусить «надсмотрщика» в спецовке, который отделяет его от любимого артиста дурацкой пыльной тряпкой! Обидчика Гена не укусил, но, как только тот отвлекся, начал снова потихоньку оттягивать интермедийный занавес.
…Время шло. После восьмого класса Хазанов поступил на завод. Учиться продолжал в вечерней школе.
Снова в Москве гастролирует Райкин. Теперь в Театре эстрады на Берсеневской набережной. На этот раз Гена смотрел спектакль из зрительного зала законным образом, на законном месте, правда, приобретя его не совсем законно. Он позвонил в кассу и голосом Николая Озерова потребовал оставить ему билет. Удивительно, что «право» в голосе воздействовало – билет оставили. Самозванец смотрел спектакль из первых рядов.
Гена не смотрел, он пил Райкина, буквально наполнялся им. В антракте он сновал среди публики, подслушивал разговоры, осмеливался вмешиваться в чужие обсуждения, совался со своим мнением и выспрашивал, выспрашивал… Он должен дознаться, в чем сила Райкина!..»
Отметим, что тогда же Хазанов искал помощи и напутствия у других своих именитых соплеменников. Например, у знаменитого актера Театра сатиры Георгия Менглета. Но тот прослушал Хазанова (тот читал басни и две пьески: «Вы больны» и «Пожар») и изрек следующее: «Рад буду ошибиться, но перспектив у вас не вижу».
А вскоре после этого случая в Москву с гастролями (на календаре было начало 1963 года) снова приехал Райкин. Н. Слонова пишет:
«Аркадий Исаакович принял Гену в антракте своего спектакля в Клубе железнодорожников. На просьбу помочь в выборе материала отвечал, что в таком вопросе трудно советовать, что каждый должен подыскать близкое себе. Но Гена продолжал приставать, и артист, желая ли пояснить свою мысль или окончить разговор (уже раздавались звонки к началу второго отделения), а возможно, Генин нос напомнил ему Гоголя, произнес: «Я бы выбрал седьмую главу «Мертвых душ».
Не уловил Гена важного нюанса: это выбрал бы Райкин – определившийся артист, Райкин – прошедший большую часть творческого пути. Он бы ее выбрал, зная, зачем выбирает. Гена не знал. Но Райкин сказал – «седьмую». Значит, надо седьмую…»
С этой главой Хазанов летом того же года будет поступать во все творческие вузы столицы, но везде потерпит неудачу. В итоге только в 1965 году настойчивому юноше повезет – его примут в Государственное училище циркового и эстрадного искусства. Несомненно, что свою долю в это событие внес и герой нашего рассказа – Аркадий Райкин. Кстати, как он там?
Он в ту пору работал не только в своем театре, но был впервые приглашен и «на сторону» – в Театр имени Вахтангова, с которым был связан родственными узами: там работали его дочь и зять. И вот в 1963 году вахтанговцы надумали ставить вторую редакцию своего знаменитого спектакля «Принцесса Турандот» и решили пригласить Райкина помочь им. Чем именно? Вот как об этом вспоминает Ю. Яковлев:
«Дошло до репетиций спектакля, и вдруг Рубен Николаевич Симонов печально подытожил:
– Все очень здорово, но не смешно… Надо пригласить Райкина…
Пришел Аркадий Исаакович Райкин. Посмотрел, послушал авторские остроты и наши собственные импровизации, одобрил несомненное актерское мастерство и деликатно повторил уже услышанное от Симонова:
– Очень интересно… Но не смешно.
Затем он обратился ко мне:
– Юра, у вас хорошая, заразительная характерность, но… Сколько лет вашему Панталоне?
– Четыреста, не меньше, – ответил я.
– Мне тоже так кажется. Значит, он может говорить на никому не известном языке!.. У вас найдется какой-нибудь посторонний текст? Любой!
– У меня только сегодняшняя газета.
– Годится, – обрадовался Райкин. – Сейчас я понимаю все, что вы говорите. А теперь почитайте передовицу, но так, чтобы я ничего не понял.
– Передовицу? – смутился я. – Но здесь такой заголовок: «За идейную чистоту в литературе и искусстве!»
– Лучше не придумаешь. Читайте в характерности четырехсотлетнего простака, но чтобы я ни одного слова не понял!
Я прочел… Грохнул смех. Аркадий Исаакович хохотал, как ребенок.
– Вот! Вот – секрет вашей роли! Из монолога зрители должны понять слово-два, не больше.
Гениальный подсказ гениального художника комедии.
Такое же волшебное прикосновение помогло превращению всех моих партнеров. Все соединилось: пластика, слово, походка. Все заработало. Я почувствовал себя человеком, вовсе не похожим на меня самого. Образ был «наивный и смешной», то есть соответствовал тем двум качествам, которых добивался Вахтангов на репетициях своей «Принцессы Турандот»…»
В своих воспоминаниях Яковлев умалчивает о том, что довести свое сотрудничество с вахтанговцами до логического конца Райкину было не суждено? Почему? Он разошелся во взглядах с Рубеном Симоновым, причем камнем преткновения стала большая политика. Дело в том, что Симонов не хотел наполнять спектакль современной злободневностью (видимо, опасаясь разборок с цензурой), в то время как Райкин наоборот. На том они и разошлись. Вот как об этом вспоминал сам А. Райкин:
«Симонов обратился ко мне с просьбой принять некоторое участие в работе над «Принцессой Турандот». Речь шла о создании новых интермедий для четырех масок – Бригеллы, Тартальи, Труффальдино и Панталоне. Как известно, эти интермедии предполагают постоянное обновление текста, актерскую импровизацию, входящую в ткань феерической сказки Карло Гоцци, злободневные, сиюминутные реалии.
В свое время Борис Васильевич Щукин, игравший у Вахтангова Тарталью, сочинил на репетиции сцены загадок, которыми испытывают принца Калафа, следующий текст:
– Что такое: четыре ноги, длинный хвост и мяукает?
Кто-то отвечает: кошка. Тогда Тарталья говорит:
– Я тоже думал, что кошка. Оказалось – кот.
Реприза, как говорится, тут есть. Но, во-первых, за многие годы, прошедшие со дня премьеры, она стала общеизвестна, и необходимого эффекта неожиданности мы не смогли бы добиться, если бы стали повторять ее. А во-вторых (и это главное), в ней нет подлинной остроты, в ней есть только балагурство, реприза ради репризы.
Вот почему я предложил заменить ее. Репетируя с актерами, которым были поручены роли масок, я сказал:
– Давайте спросим у принца Калафа: «Что будет с сельским хозяйством?» (последнее стало ахиллесовой пятой советской экономики, особенно в хрущевские годы, когда СССР начал закупать зерно у Америки. – Ф. Р.). После чего маски должны были броситься врассыпную, точно испугавшись своего же вопроса. А потом вернуться и произнести трагическим шепотом: «Об этом – не надо! Не стоит задавать такой вопрос, потому что мы и сами не знаем, как на него ответить».
Не стану утверждать, что мой вариант был верхом остроумия. Но, по крайней мере, он был ориентирован на сегодняшний день, и, с моей точки зрения, юмор именно такого типа мог бы внести в спектакль живое начало.
Актеры, должен признаться, довольно вяло отреагировали на мое предложение. Но для меня это был вопрос принципиальный. Вопрос выбора определенного контакта со зрительным залом. Я стал убеждать артистов, что от них потребуется совсем не так много отваги, как они думают. И они решили попробовать. Стали импровизировать – получилось очень смешно. (Артисты были первоклассные!) Когда же мы показали, так сказать, черновик этой сцены Р. Н. Симонову, он помрачнел, а после репетиции отвел меня в сторону.
– Вы с ума сошли! – таков был его приговор.
Обдумав дома сложившееся положение, я пришел к выводу, что продолжать участвовать в этой работе мне не следует. В вопросе, казалось бы, сугубо частном, незначительном, как в капле воды, отразилось наше расхождение в главном: в отношении к смыслу восстановления спектакля, к его сверхзадаче. И я твердо сказал Рубену Николаевичу, что, хотя глубоко уважаю его большой талант, все же не считаю возможным заниматься сценической археологией. Мы расстались…»
В этом конфликте со всей очевидностью обозначились два направления, которые в годы хрущевской «оттепели» заявили о себе в советском искусстве: консервативное и новаторское. Симонов был приверженцем первого, Райкин – второго. Первый хотел реанимировать старый спектакль, преследуя целью развлечь зрителя, и только. Ведь и вахтанговский спектакль, появившийся на свет в 1923 году (сразу после братоубийственной Гражданской войны), ставил перед собой ту же психотерапевтическую цель – помочь людям поскорее забыть недавние ужасы. Но с тех пор утекло много воды, и советская интеллигенция заметно изменилась. Теперь она не была столь однородна, как раньше, когда в едином порыве взялась строить социализм. Теперь в ее рядах появились люди, которым был чужд консерватизм их предшественников. Среди таких новаторов был Аркадий Райкин. По его же словам:
«Надо непременно стремиться к тому, чтобы внести в старый спектакль что-то новое, внешне, быть может, даже нарушая его облик, но зато вписывая его в контекст современности…»
В этой борьбе консерваторов и новаторов не было бы ничего страшного (это естественный ход вещей, присущий любому обществу), если бы в это дело не вмешивалась большая политика. Причем вмешивалась она весьма активно – в мире бушевала «холодная война». Поэтому в конфликт советских консерваторов и новаторов свою весомую лепту вносили внешние силы, которые делали все от них зависящее, чтобы раскол советской интеллигенции только усугублялся. Об этом предупреждал еще известный итальянский коммунист, основатель Итальянской компартии Антонио Грамши, который в своих «Тюремных тетрадях», написанных в 20-е годы, обосновал теорию о том, что главный смысл существования интеллигенции – распространение идеологии для укрепления или для подрыва согласия, которое, в свою очередь, влияет на другие классы и социальные группы, существующие в обществе. Таким образом, если советские интеллигенты 20-х работали на укрепление согласия в обществе (для этого и был придуман в искусстве «социалистический реализм»), то их последователи сорок лет спустя уже не были столь едины и часто (вольно или невольно) сеяли в общественных умах раскол и сомнение. Впрочем, не была едина и сама власть, которая, как мы помним, оказалась поделена на несколько политических течений. Именно во время хрущевской «оттепели» началось окончательное оформление этих течений в самостоятельные. И властные структуры в открытую стали «крышевать» каждое из них. Например, член Политбюро Фрол Козлов «вел» державников, а его коллега по высшему ареопагу Анастас Микоян – либералов. Поэтому первый, к примеру, симпатизировал Малому театру (традиционно-почвенному), а второй – «Таганке» (либерально-новаторской).
Возвращаясь к Райкину, отметим, что он был «птенцом гнезда» микояновского (чуть позже – андроповского), и его конфликт с Р. Симоновым был сродни тому, что произойдет тогда же (в 1965 году) между главрежами БДТ и «Таганки» – Георгием Товстоноговым и Юрием Любимовым. Что за конфликт? У Товстоногова возникли проблемы с властями из-за спектакля «Римская комедия», и он принял решение собственноручно «похоронить» свое детище, а на вопрос коллег «Почему?» ответил: «Мне лавры «Таганки» не нужны!» После этого либералы дружно записали Товстоногова в ренегаты, хотя в позиции шефа БДТ было больше здравого смысла, чем в их. Товстоноговым двигал «умный конформизм», который был присущ многим советским интеллигентам из творческой среды, вроде Сергея Герасимова, Сергея Бондарчука, Юрия Озерова, Михаила Царева, Николая Охлопкова, Андрея Гончарова и др. У большинства из этих людей тоже имелись претензии к советской власти (у того же Товстоногова отец был репрессирован), но они не считали вправе выносить их на суд общественности, поскольку прекрасно отдавали себе отчет, на чью мельницу они вольно или невольно будут лить воду.
На позициях «умного конформизма» стоял и Рубен Симонов. А вот Райкин все чаще вынужден был вступать в спор с конформистами-умниками, поскольку к этому вынуждала его профессия сатирика. И когда Симонов приглашал его в свой театр в качестве сопостановщика, он должен был отдавать себе в этом отчет. Как говорится, сатирика только могила может исправить.
Наступление нового 1964 года Райкин встретил на даче своего друга – писателя Льва Кассиля. В дневнике последнего читаем:
«Переделкино. Вот и встретили Новый год. Были Райкины, Таня Тэсс и Юра, Маслюков и Птицына, Зина, Юля с Цейтлиным, Катя Райкина и Ю. Яковлев из Вахтанговского театра.
А на другой день все собрались снова плюс Миша Кукрыникс с женой. Обедали, смотрели по телику Чарли Чаплина, хохотали так, будто видели впервые. Какой удивительный, без единого промаха, без малейшего исключения, проникающий в любое сердце юмор, то оглушающий смехом, то полный возвышающей душу человеческой печали! Приятно было смотреть вместе с Аркашей, который так и впивался в экран, и упивался, и хохотал тихо, и обмирал от наслаждения. Как хорошо, что этот бесконечно талантливый человек, вне сомнения, один из лучших артистов современности, сохранил способность всем существом радоваться таланту других! Вспомнить только, как он недавно примчался к нам с концерта танцора Эсамбаева и без конца, снова, сначала, все рассказывал, и показывал, и радовался. Радостно и мне, что среди наших друзей один из самых близких и дорогих – Райкин. Пусть надо мной посмеиваются, что я говорю о нем «только стихами». Что ж, он и впрямь достоин того, чтобы о нем писались поэмы. И талант, и культура, и порядочность, и мысль, и скромность.
…Просмотр в ЦДКЖ сборной программы Райкина для возможной поездки в далекие края. И опять был заново полонен неповторимым райкинским талантом, несколько раз хохотал до слез, а тут не мог удержаться и просто плакал от восторга, от радости за этот дар удивительный, за искусство наивысшего совершенства, за свое счастье дружить с таким человеком, с таким Артистом, видеться с ним почти ежедневно, запросто. Не боюсь сличений, но лишь с Маяковским, да разве еще с Прокофьевым испытывал я это радостное ошеломление в личном контакте и безоговорочное ощущение того, что нет ему равного, что это общая наша радость, наша гордость и богатство…»
Фраза о «поездке в далекие края» возникла не случайно. В 1964 году Райкин впервые отправился с гастролями в капиталистическую страну – в Англию. Причем это были необычные гастроли – предстояло выступить на английском телевидении. На телеканале Би-би-си открывался новый, 13-й канал, и по этому случаю было решено пригласить артистов из разных стран. Естественно, вспомнили и про СССР. Но вот кого из советских артистов пригласить, поначалу не знали – столь обширен был выбор. И тут свое слово замолвил посол Англии в Москве, который был поклонником творчества Райкина. На Би-би-си к этому мнению прислушались, поскольку на канале было сильно… еврейское лобби. А Райкин являлся одним из самых ярких представителей советской еврейской интеллигенции.
В турне с Райкиным отправились еще семеро актеров театра: Р. Рома, М. Максимов, В. Горшенина, Г. Новиков, И. Минкович, И. Петрушенко, Р. Карцев. У последнего об этой поездке остались следующие воспоминания:
«Поездка в Англию, в капстрану, на десять дней!.. До последнего дня у меня не было визы. Волновался. Но все обошлось, и вот мы, восемь человек, летим на одно выступление на телевидении Би-би-си. У нас была посадка в Париже, там как раз проходила забастовка грузчиков, и мы, советские, нашли тележку и под улюлюканье бастующих тащили свои чемоданы, полные консервов и сухой колбасы. До отлета было три часа, и наши посольские чекисты показали нам Париж…
В Лондоне мы жили в частной гостинице «Принц Уэльский». Меня поселили вдвоем с актером, который по-английски вместо «литл» говорил «литр» и боялся взять ключ у портье. У нас был триста двадцать второй номер, и мой сосед стеснялся произнести «сри ту ту». Гостиница была старая, туалет в коридоре; как-то он выскочил ночью в туалет, а дверь номера закрылась (я в это время бродил по ночному Лондону с нашими актрисами). Так он в трусах метался по коридору, где никого не было, кроме ошалелых туристов, не мог ничего объяснить. Вызвали полицию, его забрали. Когда все выяснилось, полицейские жутко смеялись – англичане юмор понимают. После этого, выходя в туалет, он клал ботинок под дверь…
Нас поразило, что англичане в гостинице ботинки оставляли в коридоре и возле каждого номера стояли великолепные туфли: бери – не хочу.
И вдруг в эту же гостиницу въезжает ансамбль песни и пляски Черноморского флота. Я говорю соседу: все, мы пропали! И через полчаса после того, как они поселились (а было их человек сорок), в гостинице погас свет. Сорок кипятильников врубилось одновременно. Забегали горничные, портье. Включили автоматику. Через пять минут свет опять погас! Снова врубили автоматику. На этот раз обошлось: начальник ансамбля дал команду включать по два кипятильника…
В холле гостиницы стоял телевизор, сидели англичане, курили сигары. Появляются двое из ансамбля, останавливаются возле телевизора, один говорит: «Коля, а ну переключи!» Тот подходит, крутит ручку: «Та нет ничего интересного». У англичан, которые смотрели телевизор, отвисли челюсти, выпали изо рта сигары, а наши спокойно ушли в номер…
Каждый день в десять утра мы выезжали на Би-би-си и до четырех часов репетировали, а затем были свободны и бродили по Лондону до трех ночи. Сохо, Темза, мост Ватерлоо, Музей мадам Тюссо, Нельсон, Трафальгарская площадь, Биг-Бен…
Как прошел концерт, я не помню. Что-то принимали, чего-то не понимали. Публика чопорная, билеты от пятидесяти фунтов, а я получил десять! Накупил много шмоток – себе, маме, папе, сестре. Замшевые туфли ношу до сих пор – им исполнилось тридцать лет!..»
А вот как об этом же вспоминал сам А. Райкин:
«Кроме нескольких товарищей по театру, в качестве партнера я пригласил англичанина Била Кемпбелла. Сын одного из руководителей коммунистической партии, он в семнадцать лет приехал в Советский Союз. Работал на радио, исполнял песенки в программах Утесова, снимался в эпизодической роли в фильме «Веселые ребята». Общение с ним помогло мне лучше освоить английский язык.
В Лондоне для нас было снято специальное помещение, где мы вместе с режиссерами, осветителями, звукорежиссерами репетировали в течение десяти дней по восемь часов ежедневно. Нашими первыми зрителями, за реакцией которых я внимательно наблюдал, стал технический персонал студии. На съемку пришли также люди, заранее купившие билеты. Таким образом, программа, рассчитанная на один час пятнадцать минут, сопровождалась живой зрительской реакцией…»
Итак, райкинцы снялись на английском телевидении. Они дали всего лишь один концерт, номера из которого режиссер Джо Маграс затем разбил на несколько частей, после чего у него получился цикл под названием «Наш юмор в гостях у англичан». После премьеры цикла по английскому телевидению критик лондонской газеты «Таймс» написал следующее:
«Би-би-си впервые показало нам прославленного русского комика Аркадия Райкина. Это было настоящее зрелище, подлинное открытие, такое выступление, которого мы не видели давно. Одна из самых больших заслуг Райкина состоит в том, что он представляет собой полную противоположность отвратительным, «смешным до тошноты» комикам, которых мы в таком изобилии импортируем из Соединенных Штатов. У Райкина есть что-то от Чарли Чаплина: удивительная способность живо и наглядно выражать эмоции, способность создавать образы, которые не нуждаются в пояснении. Мне никогда не приходилось видеть такой игры!»
В английский телецикл вошло около десятка интермедий. Это были: «Лестница славы», «Диссертация», «Времена года», «Горит, не горит», «Скептик», «Три женитьбы», «Новеллы о любви» и др. О большинстве из них мы уже говорили выше, поскольку они уже выходили раньше в разных спектаклях. Поэтому остановимся на сценке, о которой мы еще не упоминали, – «Три женитьбы».
В ней Райкин играл некоего ловеласа, который повадился менять жен, как перчатки. Сначала он уходит от своей постаревшей жены, которая горбатится по хозяйству с утра до вечера, к молодой любовнице. Потом он бросает и эту женщину – мы видим, как и она, не разгибаясь, стирает белье, склонившись над ванной. Третья дама еще моложе, но здесь ловеласа ждет справедливое возмездие. Теперь уже он горбатится по хозяйству, а молодая супружница порхает по вечеринкам.
Заметим, что Райкин играл тему, которая была ему хорошо знакома по личному опыту – в это же самое время он в очередной раз едва не ушел из семьи, поддавшись чарам некоей молодой особы (она была на два десятка лет моложе его жены Ромы). Однако «бес в ребро» Райкина все-таки по-настоящему не ударил – он остался со своей прежней женой, как это уже было с ним неоднократно (вспомним хотя бы историю с актрисой Театра имени Вахтангова, случившуюся в конце 40-х). Почему же он остался в прежней семье? Вот как об этом вспоминает его дочь Екатерина:
«Несмотря на свою энциклопедическую образованность, мама была необычайно простодушна. И, конечно же, верила папе, который в личных делах иногда обманывал ее. Жизнь мамы отнюдь не была легкой. Ведь Райкин был интересным и фантастически обаятельным мужчиной. А вокруг роилось много женщин, которые просто мечтали завладеть им, – поклонницы буквально вешались ему на шею. Перенести такое трудно. Мама страдала, так как чаще всего это происходило прямо на ее глазах, в театре. Некоторые актрисы вообще весьма агрессивно добивались расположения Аркадия Исааковича. А папа не очень-то и сопротивлялся. Хотя сам и не делал никаких шагов навстречу, но отказать подчас не умел. Словом, на женские крючки попадался. Но Рома настолько его обожала, что всегда прощала и верила всем не особенно правдоподобным сказкам, которые он придумывал…
Я помню момент, когда ко мне, уже замужней даме с ребенком, мама пришла и, не выдержав, горько заплакала: «Катя, скажи, что мне делать? Я в таком отчаянии! По-моему, ТАМ у Аркадия что-то серьезное». – «Мама, этого быть не может. Ты для него все – правая рука, мозг и сердце. Воздух! Он без тебя не может обойтись. А все остальное – это временно», – успокаивала я маму. И все же пообещала ей непременно поговорить с отцом. Позвонила ему и попросила прийти. Весь наш разговор он сидел молча, опустив глаза, и внимательно слушал. «Папочка, ты достиг такой славы и любви. Ты эталон и пример для всех. Как можно, чтобы люди узнали о твоем адюльтере?! Если ЭТО не так серьезно, пресеки немедленно! Ты делаешь больно и маме, и нам с Костей». Он вытер повлажневшие глаза и коротко ответил: «Я все понял». Папа знал, как я его обожаю, и прислушивался к моему мнению. ТАМ все немедленно прекратилось…
Что касается мамы, то я не слышала ни об одном ее романе, даже не знаю, влюблялась ли она. Как-то ей сделал предложение Леонид Утесов. Правда, он прикрыл его шуткой, прекрасно понимая, что это невозможно: «Рома, я очень хотел бы, чтобы ты была моей женой». Но в этом признании было много правды… А вообще случаи, когда Райкин мог приревновать жену, можно пересчитать по пальцам…»
Кстати, у самой Екатерины в ту пору не все ладно было в браке с Юрием Яковлевым – он тогда сильно поддавал. Причем если жена смотрела на выходки мужа снисходительно, то вот Райкин, наоборот, весьма негативно. Что неудивительно: он мог виртуозно изображать на сцене алкоголика (например, как это случится в телефильме «Волшебная сила искусства», о котором мы еще поговорим чуть ниже), но в обычной жизни ни грамма спиртного в рот не брал. Как признается потом Е. Райкина: «Папа очень хорошо относился к Юре, но некоторые моменты его тревожили».
Сам Ю. Яковлев по этому поводу рассказывает следующее:
Данный текст является ознакомительным фрагментом.