Малая война

Малая война

Мы все время должны были держаться настороже... Неприятель все время тревожил наши коммуникации за Гжатском и часто прерывал их между Можайском и Москвой... В этих прелюдиях все видели предвестие новой системы, цель которой — изолировать нас. Нельзя было придумать систему, которая была бы более неприятной для императора и поистине опасной для его интересов.

Арман де Коленкур

По лесной травянистой дороге кони шли спорой распашной рысью почти бесшумно.

Быстро смеркалось.

Денис Давыдов во главе отряда ахтырских гусар и донских казаков держал путь в тыл неприятеля. Душа его полнилась тревогой и опасением. Сам вызвавшись на столь рискованное предприятие, он вел теперь куда-то, в пугающую неизвестность две сотни вооруженных людей, целиком и безраздельно доверившихся ему.

Денис оглянулся. Лица едущих следом за ним офицеров и нижних чинов, отчетливо белеющие на фоне зыбкой густеющей мглы, показались ему спокойными и даже веселыми. Он почти ощутимо уловил, как несуетное спокойствие казаков и гусар начало передаваться и ему, и томительное сомнение, тяготившее душу, с каждым скоком коня отступало и развеивалось.

Сзади временами еще тяжело ухало и гремело, но, судя по всему, уже утихомиривалось большое сражение.

Позднее Денис Давыдов в незавершенном стихотворном отрывке «Партизан» попытается воспроизвести начало своего набега в неприятельский тыл. И хотя строфы написаны будут в несколько романтически-возвышенной манере, широко распространенной в ту пору, и некоторые события окажутся чуть смещенными во времени и пространстве, однако в этих стихах найдут свое воплощение и многие достоверные черты столь памятного для него вечера:

...И мчится тайною тропой

Воспрянувший с долины битвы

Наездников веселый рой

На отдаленные ловитвы...

Начальник, в бурке на плечах,

В косматой шапке кабардинской,

Горит в передовых рядах

Особой яростью воинской.

Сын белокаменной Москвы,

Но рано брошенный в тревоги,

Он жаждет сечи и молвы,

А там что будет — вольны боги!..

Все той же достоверности ради, надо отметить, что и бурка на плечах Давыдова, и кабардинская косматая шапка на голове, в которых художники-самоучки станут неизменно изображать его на цветных лакированных лубках, в изобилии развешиваемых и на постоялых дворах, и в убогих крестьянских избах по всей России, появятся несколько позднее. А пока же Денис восседал в седле в своем привычном, чуточку сбитом набекрень армейском кивере с жесткими золочеными кутасами и видавшем виды гусарском ментике.

Уводя отряд все дальше от Бородина, в глубь территории, занятой врагом, Давыдов вспомнил свой последним разговор с Багратионом в Семеновском. Князь искренне радовался тому, что светлейший дал соизволение на партизанский рейд, и сокрушался лишь о малом количестве выделенных Кутузовым для сей цели людей, посему и наказывал Денису быть предельно осторожным и беречь гусар и казаков.

Он тут же присел к столу и, придвинув свечу, своим быстролетящим почерком набросал инструкцию, которая могла бы служить Давыдову оправдательным официальным документом и предписанием к действию. В ней значилось:

«Ахтырского гусарского полка господину подполковнику Давыдову.

По получении сего извольте взять сто пятьдесят казаков от генерал-майора Карпова и пятьдесят гусар Ахтырского гусарского полка. Предписываю вам взять все меры, дабы беспокоить неприятеля со стороны нашего левого фланга, и стараться забирать их фуражиров не с фланга его, а в середине и в тылу, разстроивать обозы и парки, ломать переправы и отнимать все способы. Словом сказать, я уверен, что, сделав вам такую важную доверенность, вы потщитесь доказать вашу расторопность и усердие и тем оправдаете мой выбор...

Генерал от инфантерии князь Багратион.

22 августа,

1812 года.

На позиции».

Эта бумага окажется чуть ли не последнею, написанною рукой Багратиона.

Передавая инструкцию Давыдову, князь Петр Иванович тут же спросил:

— А есть ли, кстати, у тебя карта Смоленской губернии, куда ты следовать собираешься?

— Покуда нет, — признался Денис, — помышляю раздобыть ее где-нибудь...

— Ну пока суть да дело, возьми-ка мою собственную. Опять же и память для тебя будет. Ну с богом! — благословил Давыдова Багратион. — Я на тебя надеюсь! — И сердечно обнял его на дорогу.

Эти воспоминания согрели и просветлили Денису Давыдову душу.

Припомнилась ему и краткая встреча с братом Евдокимом. Тот торопился с каким-то поручением от командира к графу Милорадовичу. Только и успел ему сказать Денис, что уходит в неприятельский тыл на маневр испанского гверильяса и очень тревожится за матушку и сестру Сашеньку, оставшихся в Москве, вдруг и старая столица окажется в опасности... Евдоким позавидовал его лихому предприятию и заверил, что о матушке и сестре они с братом Львом позаботятся. На сем и расстались, крепко расцеловавшись. Левушку же, бывшего где-то при Шевардинских редутах с 26-м егерским полком, повидать Денису так и не пришлось.

Всю ночь поисковая партия Давыдова провела в седле. Лишь перед самым рассветом командир отдал распоряжение спешиться, покормить лошадей и передохнуть, костров из предосторожности не разводить. Привал сделали на березовой опушке. Впереди саженях в трехстах угадывалось какое-то повитое туманом селение.

Давыдов решил дождаться свету и, прежде чем следовать туда, убедиться, нет ли в нем случаем неприятеля.

Вскоре развиднелось. Белесый зыбкий туман нехотя отполз в низины, и Давыдов, захватив с собою лишь одного казака, поехал, сторожко прислушиваясь, к темнеющим на взгорье избам. Никаких звуков, вызвавших присутствие французов, не доносилось. В довольно большой деревне, составленной из двух порядков, заливисто и беспечно орали петухи, мычали коровы, и где-то неподалеку монотонно поскрипывал колодезный журавль. От жилья тянуло духовитым дымком и теплым запахом парного молока.

— Ну точно, ваше высокобродь, хранца здесь и в помине нету, — рассудительно сказал казак, — он бы и скотину и птицу, все бы, как есть, прибрал. Это уж у него дело заведенное!..

Однако въезд в деревню, к их удивлению, оказался прикрытым чем-то наподобие баррикады: здесь громоздилось несколько перевернутых вверх колесами телег и еще какая-то старая рухлядь, придавленная для упора и прочности свежим смолистым кряжьем.

Давыдов с казаком приостановились, озадаченные. За баррикадою явно кто-то таился.

— Эй, православные! — крикнул Денис. — Покажитесь! Худо вы своих-то встречаете!..

За тележно-бревенчатым завалом послышался приглушенный шорох, и вдруг совершенно неожиданно грянул ружейный выстрел. С пронзительным визгом некатаная, явно самодельная картечь как бритвою срезала кусты придорожного чернобыла почти у ног всадников.

— Эва, того нам только и не хватает, — оживился казак, — как от русских же поселян жизни лишиться. Осадите-ка, ваше высокобродь, чуток назад, чтобы сдуру-то ишо не ахнули, а я с ними по-своему потолкую.

Казак смело махнул к самой баррикаде.

— Ослепли, что ли, со страху-то, мать вашу растак, — и добавил еще эдакое, что у хоронящихся по ту сторону завала сомнение, видимо, разом развеялось — свой!

Из-за преграды дружно высунулось несколько дремучих бород и шапок.

— А ну, привет отдать господину подполковнику, как и подобает, — скомандовал казак.

Поселяне дружно скинули перед подъехавшим Давыдовым шапки.

Вперед выступил седой старик в чистом полукафтанье и смазных сапогах, с умным хитроватым прищуром в глазах, по виду бурмистр либо староста. Привычно и легко для его немалых годов поклонился в пояс.

— Отчего вы полагали нас французами? — спросил Давыдов.

— Да, вишь, родимый, своим-то здесь вроде бы неоткуда взяться, армия-то, сказывают, вся как есть, к Москве-матушке ушла. Да и это, — показав на его гусарский ментик, ответил старик, — бают, и с их одежою схожесть имеет...

— Так ведь я вам, кажется, русским языком говорил. Слыхали же небось?

— Слыхать-то оно, конечно, слыхали. Да и у них, сказывают, люди разного сбору, — раздумчиво проговорил старик, до конца, видимо, так и не поверив приехавшим. — Поляки, те как будто бы и по-нашему толковать горазды...

Доводы бурмистра либо старосты были весьма резонны.

Давыдов подумал и широко сотворил крестное знамение.

— Православные мы и истинно русские!

— Ну теперь-то и без того вижу, — улыбнулся в седую бороду крестьянский предводитель. — Коли вера наша, стало быть, русские. Тогда уж и в деревню милости просим, чем богаты...

Мужики, толпящиеся за ним, со старинными кремневками в руках, топорами да вилами тоже заулыбались и одобрительно загудели. В один момент в завале, перегораживающем улицу, был разобран проезд. По распоряжению Давыдова казак сделал условный знак пикою своим, ожидающим на опушке. На рысях примчался отряд и въехал в деревню, которая разом преобразилась. Замелькали цветные сарафаны и поневы баб и девок, высыпали ребятишки. Тут же явились и пироги, и пиво, и крынки с розовым топленым молоком, и прочая домашняя снедь. Казаков и гусар потчевали радушно, вперебой.

Седой старик, которого селяне уважительно величали Селиваном Карпычем, пригласил Давыдова и других офицеров в свою крепкую пятистенную избу откушать чем бог послал.

В просторной горнице с богатым киотом в углу свежо пахло еще сырыми, должно быть, только что вымытыми полами.

Потчуя гостей разносолами да вареньями, пенистым выдержанным медком и хмельной брагою, Селиван Карпыч, поглаживая окладистую седую бороду, вопрошал:

— Стало быть, войско-то наше не все в первопрестольную ушло, коли вы сюды возвернулись? В помощь поселянам али как? Еще-то объявятся наши воины, окромя вас? И людям-то сказывать про отряд ваш, ежели пытать станут, или молчание таить?

— Всего тебе, дед, про войска наши открыть не могу, — наставлял его Давыдов. — Сам понимаешь, дело военное. Однако всем говори, что русской силы воинской в уезде много, и французу мы великое беспокойство чинить будем. Поселян в обиду не дадим. Однако же и вы против ворога обороняйтесь, сколь духу хватит. Только тут надобно не на рожон лезть, а более хитростью да приманкой действовать, чтобы французы вас самих с бабами да ребятишками не побили, а изб деревенских не порушили бы да не пожгли.

— Это как же нам и быть тогда, ты уж вразуми, родимый, — навострил уши старик.

— Коли неприятели к вам явятся, примите их дружелюбно. Не так, как нас давеча встретили... Французы и при пушках могут оказаться. Открыли бы они в сем случае пальбу и раскатали всю вашу оборону по бревнышку. Посему и надо выйти к ним мирно, поднести с поклоном все, что у вас есть съестного, а особенно питейного. До хмельного они куда как охочливы, потому и поите их всласть. Потом уложите спать пьяными и, когда приметите, что они точно заснули, бросьтесь все на оружие их, обыкновенно кучею в углу избы или на улице поставленное, и совершите то, что бог повелел совершать с врагами христовой церкви и вашей родины... Истребив их, закопайте тела в хлеву, в лесу или в каком-нибудь непроходимом месте. Во всяком случае, берегитесь, чтобы место, где тела зарыты, не было приметно. Эта осторожность оттого нужна, что другая шайка басурманов, отрывши тела своих товарищей, вас всех побьет и село сожжет... Все, что я вам сказал, перескажите соседям вашим.

Подобные наущения крестьянам в откровенном разговоре Давыдов будет делать во многих селениях. Доверять бумаге свои слова, обращенные к мужикам, он опасался. «Я не смел дать этого наставления письменно, — вспоминал он, — боясь, чтобы оно не попалось в руки неприятеля и не уведомило бы его о способах, данных мною жителям для истребления мародеров».

Советы и приказания Давыдова поселяне блюли строго. Как он не раз убеждался, после его бесед они тут же брались за дело и расправлялись потиху даже с крупными неприятельскими шайками.

Поначалу намеревавшийся обходить деревни и села, Денис очень скоро убедился, сколь важно широко распространить слух о том, что войска возвращаются, и этим укрепить дух крестьян и их стремление защищаться от хищного и алчного врага. Но, встречаемый в каждом селении либо ружейной пальбой, либо пущенными с размаху топорами, Давыдов сразу же понял и другое: в партизанской войне надобно приноравливаться к народу не только в обычаях и одежде, но и в речи своей. «Я надел мужицкий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена Св. Анны повесил образ св. Николая и заговорил с ними языком народным», — записал Денис в своем дневнике.

После этого его всюду принимали как своего.

Обосновав лагерь в густом березняке близ села Скугорева, Давыдов начал набеги на врага.

2 сентября рано утром он как снег на голову пал на шайку мародеров, орудовавшую в ближнем селе Токарево. Стремительным ударом было захвачено девяносто неприятельских солдат и офицеров, прикрывавших обоз с награбленными у жителей припасами. Едва завершили это дело и раздали поселянам изъятое у них силою добро, как скрытые заранее пикеты донесли, что к Токареву движется еще один вражеский отряд, причем по обыкновению своему следует совершенно беспечно, не выставив даже конных охранений.

— Ну, коли неприятель снова в гости пожалует, встретим! — сказал Давыдов.

По его знаку гусары и казаки вскочили в седла и затаились за крайними избами. Дав французам подойти чуть ли не вплотную, снова ударили разом. Ошарашенные мародеры, не успев оказать сопротивления, дружно побросали оружие. Добычею стали еще семьдесят пленных.

Тут же встал вопрос: а что с ними делать? Не таскать же за собою всю эту голодную, прожорливую ораву?

По имевшимся у Давыдова сведениям, в уездном Юхнове французов не было. Город держало в своих руках местное ополчение. Посему, поразмыслив, Денис решил направить транспорт с пленными туда, дабы сдать их юхновскому начальству под расписку.

После отправки пленных Денис раздал поселянам неприятельское вооружение: ружья, патроны, сабли, пики, тесаки. Заодно и наказал им смелее оказывать отпор мародерам, которых они уже называли по-своему — «миродерами»...

Хотя проведенное дело можно было вполне считать успешным, Давыдов понимал, что поражение вооруженных французских грабителей отнюдь не главная цель, ради которой он послан с отрядом в неприятельский тыл. Намного важнее было наносить удары по транспортам жизненного и военного обеспечения наполеоновской армии. Поэтому он и решил продолжать поиск вдоль Смоленской столбовой дороги в направлении к памятному ему Цареву-Займищу.

Из Токарева выступили на закате. Вечер был зябкий. Выпавшим накануне дождем прибило пыль на проселке, и кони шли легко и размашисто.

Верстах в шести от Царева-Займища неожиданно обнаружился едущий большаком малый неприятельский разъезд. Его можно было бы и не трогать, дабы не отвлекаться. Но Давыдову позарез требовались сведения о наличии в селе вражеских транспортов и сил прикрытия. Посему он послал урядника Крючкова с десятью казаками скрытно обойти разъезд по лощине, а других десять — ударить французов во фронт. Дело завершилось скоро и без боя. Увидев себя окруженным, разъезд из десяти рядовых при одном унтер-офицере, запросил пощады.

Пленные показали, что в Цареве-Займище расположился на отдыхе крупный военный обоз с прикрытием из двухсот пятидесяти человек конницы — польских улан и вестфальских гусар.

Чтобы в ночной суматохе ненароком не повредить своих, Давыдов решил атаковать неприятельский транспорт посветлу. На рассвете отряд его полями и лесными опушками вышел к луговой низинной пойме перед Царевом-Займищем, где так недавно на глазах Дениса Давыдова прибывший к армии Кутузов проводил смотр русским войскам.

Едва партизаны из-за реденькой, насквозь просвечиваемой березовой ополицы вывернули на луг, как тут же, совершенно неожиданно для себя, столкнулись с конными неприятельскими фуражирами числом около сорока всадников, которые, поняв опасность, тотчас же поворотили лошадей и помчались во всю прыть к селению. Раздумывать было некогда. Отряд Давыдова мог лишиться своего главного преимущества — внезапности. Оставалось одно: на плечах врага ворваться в Царево-Займище, а там, как говорится, авось и господь поможет...

Оставив при пленных тридцать гусаров, которые в случае нужды могли послужить резервом, Давыдов с остальными двадцатью ахтырцами и семидесятью казаками с пальбою и криками устремились за фуражирами. В селе, куда они влетели с разгону, началась неистовая паника. Неприятельские уланы и гусары, еще продолжавшие почивать, выскакивали из изб, клетей и сараев без оружия, в одном исподнем. Почти все лошади их так и остались у коновязей. Лишь возле церкви, настежь распахнутой и разоренной, толпа человек в тридцать вздумала защищаться. Все они тут же были опрокинуты и положены на месте. В свой походный журнал Давыдов записал: «Сей наезд доставил нам сто девятнадцать рядовых, двух офицеров, десять провиантских фур и одну фуру с патронами. Остаток прикрытия спасся бегством».

Памятуя о том, что главное качество партизан суть быстрота, Денис распорядился отослать пленных в Юхнов, а добычу окружить и с нею поспешно двинуться через Климово и Кожино к месту стоянки отряда, которое он с разбойной удалью именовал «притоном».

Казаки и гусары буквально валились с ног от усталости. Замылились и запалились кони. Однако все в отряде, и офицеры и низшие чины, были веселы и возбуждены. Все понимали, что значительный урон, нанесенный неприятелю, сторицей окупает их лишения и труды. Радовало и то, что столь успешно проведенный поиск обошелся для партизан без потерь: среди гусар и казаков не было даже раненых.

В последующие дни Денис Давыдов едва успевал записывать в свой походный журнал:

«Пятого числа мы вышли на село Андреевское... На пути взяли мародеров, числом тридцать человек...»

«Шестого обратились к Федоровскому (что на столбовой Смоленской дороге)... На пути встретили бежавшего из транспорта с нашими пленными Московского пехотного полка рядового. Он объявил, что транспорт в двести рядовых солдат остановился ночевать в Федоровском и что прикрытие оного состоит из пятидесяти человек. Мы удвоили шаг и едва показались близ села, как уже без помощи нашей все в транспорте сем приняло иной вид: пленные поступали в прикрытие, а прикрытие — в пленных...»

Радость попавших в неволю русских людей и тех, кто их из этого позорного состояния вызволил, была неописуемой.

Впоследствии, неоднократно видя подобные трогательные и возвышавшие душу сцены, к которым привыкнуть совершенно невозможно, Денис Давыдов запишет: «Кто не выручал своих пленных из-под ига неприятеля, тот не видал и не чувствовал истинной радости!»

На освобожденных было больно смотреть. Французы, сами пробивавшиеся на подножном корме, который добывали грабежом и насилием, их совершенно не кормили. А о какой-то медицинской помощи раненым и страждущим и говорить нечего. Их попросту пристреливали дорогою либо прикалывали штыками.

Все отбитые пленные пылали ненавистью к врагу и выражали готовность вновь сражаться. Однако среди них было много хворых и вконец изможденных. Давыдов отобрал из всей команды шестьдесят наиболее справных солдат. Русских мундиров не было, потому экипировал их во французские и вооружил трофейными же ружьями. Только на головы, дабы избежать путаницы, надел им русские фуражки. Так в отряде появилась своя пехота.

Об остальных, раненых и обессилевших, тоже надобно было позаботиться. Да и военных трофеев набралось уже в избытке. И их следовало передать в верные руки. Поэтому Давыдов принял решение, избрав наиболее безопасный путь через Судейки, Луково и Павловское, следовать на Юхнов, куда отряд, отягощенный внушительным обозом, и прибыл 8 сентября.

Город встретил партизан с великим хлебосольством и радушием. Дворянский предводитель Семен Яковлевич Храповицкий, благообразный старец, в статском мундире, опоясанном саблею, при анненской звезде, сказал на площади перед жителями и вновь прибывшими воинами торжественную речь о единении всех сословий на общей ниве служения отечеству перед лицом нашествия на Русь новейшего Атиллы — Бонапартия. Последние слова его были покрыты колокольным звоном и возбужденными кликами горожан. Энтузиазм казался искренним и всеобщим.

Временно обосновавшись в городе, Денис Давыдов очень скоро убедился, что юхновское ополчение, про которое он столь наслышан, числится покуда большей частью лишь на бумаге. Назначенный командовать этим ополчением отставной капитан Бельский стыдливо признался, что вся его военная сила состоит из двадцати двух местных уездных помещиков, надевших охотничьи куртки и заткнувших за пояса пистолеты и глубоко убежденных, что тем самым они уже оказывают великую услугу отечеству. Неприятеля никто из них, разумеется, до сей поры и в глаза не видел. Вооружать же своих крестьян сии воители не спешили, поскольку опасались собственных мужиков, должно быть, никак не менее французов...

— Ужели баре наши помышляют по домам да усадьбам отсидеться, когда враг у них уже на пороге?! — зло сверкнув глазами, воскликнул Давыдов.

Своею волею он не мешкая открыл запись в ополчение простого люда: дворовых, ремесленников, торговцев, мещан. Народ повалил валом. От желающих послужить отечеству не было отбою. Для вооружения ратников Денис распорядился выдать 120 французских ружей, отбитых его отрядом у неприятеля, и большую фуру с патронами.

— Не знаю, как и благодарить вас, господин подполковник, — радовался отставной капитан.

Сразу же по прибытии в Юхнов узнал Давыдов еще одну весть, которая его крайне заинтересовала. Оказалось, что где-то в уезде томятся в бездействии два казачьих полка, находящихся под началом предводителя калужского ополчения, отставного генерал-лейтенанта Шепелева, командовавшего, как тут же вспомнил Денис, в прусскую кампанию одно время Гродненским гусарским полком, где служил незабвенный Яков Петрович Кульнев.

Два полка, подчиненных Шепелеву, как сказывали, имели далеко не полный списочный состав, но все же были полками. И Давыдов, узнав про них, тут же вознамерился их заполучить и присоединить к своему отряду. Тогда можно было бы отваживаться и на более крупные схватки с французами. Только как сие исполнить? Зная характер генерала, Давыдов понял, что вырвать полки у него удастся разве что хитростью. И тут же для пользы дела на нее решился.

Он написал на имя Василия Федоровича Шепелева витиеватый рапорт, в котором сообщил, что, «избрав для своих партизанских поисков часть территории, смежную с губерниею, находящеюся под ведением его превосходительства относительно военных действий, он за честь почитает служить под его командою и за долг — доносить о всем происходящем».

Посылая с этим рапортом поручика Ахтырского полка, розовощекого и златокудрого, обладавшего к тому же веселым нравом и тонким остроумием Дмитрия Бекетова, Денис Давыдов, посвятивший его в свой замысел, наказывал:

— Изо всех сил, Митя, старайся, умасливай старика. Одно ему тверди, что мы-де французов бить окромя как под его доблестным начальством себе и не мыслим.

Почти следом за первым курьером был снаряжен к Шепелеву второй, который вез описание отрядных успехов и перечень отличившихся нижних чинов и офицеров сиспрошением ходатайства о наградах.

Вернувшийся Митенька Бекетов порадовал:

— Его превосходительство в восторге! Он тут же возмечтал, что мы действуем по его плану и он тем самым поражает неприятеля! Отряд наш, то бишь свой, генерал благодарит за службу.

Тут же был послан третий курьер с донесением, ради которого все и затевалось. Подполковник Давыдов сообщал, что спешно выступает навстречу двигающемуся в больших силах противнику, а посему покорнейше просит усиления казачьими полками, находящимися, подобно его отряду, под командою его превосходительства.

С неимоверной быстротой последовало строгое предписание генерала немедленно усилиться двумя казачьими полками. Давыдову только того было и надобно. Полки 1-й Бугский, состоявший из шестидесяти человек, и Тептярский, в котором насчитывалось сто десять казаков, поступили под его начало.

Три дня, проведенные в Юхнове, сказались богатыми новостями, в том числе и печальными.

9 сентября в город приехал сын местного дворянского предводителя, майор Волынского уланского полка Степан Храповицкий, с которым Денис Давыдов познакомился еще в прусскую кампанию 1807 года в бытность того младшим офицером Павлоградского гусарского полка. Потому и встретились они как старые боевые товарищи. Степан Храповицкий и рассказал об оставлении Москвы и о предании ее огню...

11 сентября после торжественно отслуженного молебна при стечении всех жителей партизанская партия покинула Юхнов. Отправиться вместе с Давыдовым в поход напросились майор Степан Храповицкий и его брат отставной мичман — Николай.

После пополнения казаками генерала Шепелева отряд представлял собою уже внушительную боевую силу, не без гордости Денис записывал в свой дневник: «Сердце радовалось при обзоре вытягивавшихся полков моих. С ста тридцатью всадниками я взял триста семьдесят человек и двух офицеров, отбил своих двести и получил в добычу одну фуру с патронами и десять провиантских фур... Тут же я командовал тремястами всадников; какая разница! Какая надежда!»

Рано поутру 12 сентября, предприняв поиск в сторону Вязьмы, Денис Давыдов с лихою своей конницей вихрем налетел на внушительный неприятельский артиллерийский обоз. Дело было решено стремительностью и натиском. До ста человек прикрытия, попытавшегося дать отпор партизанам, в несколько минут оказались порубленными либо взятыми на пики, остальные двести семьдесят рядовых при шести офицерах положили оружие. Кроме пленных, взято было двадцать подвод с провиантом и двенадцать тяжелых артиллерийских палубов с ядрами и прочими огнестрельными припасами.

Тут же пришло известие и от отставного капитана Бельского, который со своими ратниками в одном из сел успешно напал на французских фуражиров.

— Отрядить капитану две фуры с патронами да триста сорок ружей, — распорядился Давыдов, — пусть воюет и мужиков вооружает. Это нам в подмогу.

Поиск, проведенный в последующие дни в сторону сел Никольского и Покровского, завершился захватом еще девятисот восьми рядовых, пятнадцати офицеров, тридцати шести артиллерийских палубов и сорока провиантских фур, ста сорока четырех волов и более двухсот лошадей. Кроме того, освобождено было и примкнуло к отряду четыреста наших пленных. Однако первый урон понесли и партизаны. Некоторые схватки с неприятелем оказались жестокими. Так, при занятии Никольского отрядная пехота под водительством отставного мичмана Николая Храповицкого не побоялась вступить в единоборство с тремя батальонами польских жолнеров, геройски пробила себе дорогу штыками, но потеряла в крутой атаке убитыми тридцать пять человек. Получили раны несколько казаков и гусаров.

Конечно, эти, хотя и болезненные, утраты ни в какое сравнение не шли с общими потерями французов, понесенными уже от армейского партизанского отряда Дениса Давыдова.

Это должным образом оценивала и главная квартира. Рапорты Давыдова немедленно передавались Кутузову, который повелел объявлять об успехах его партизанской партии по всей армии, не скупился главнокомандующий и на награды. Назначенный дежурным генералом главного штаба Кутузова генерал-лейтенант Петр Петрович Коновницын извещал Дениса:

«Поиски ваши и поверхность в разных случаях над неприятелем по Смоленской дороге обратили к вам совершенную признательность его светлости; при сем случае уведомляю вас, что вы представлены в полковники, а прочие отличившиеся и вами в рапорте упоминаемые будут награждены немедленно.

Вслед за сим посылаются на подкрепление ваше два из новоприбывших донских полков Попова 13-го и Кутейникова35».

Дерзкое и успешное действие отряда Дениса Давыдова в тылу Великой армии крайне озадачило, если не ошеломило неприятельское командование. О значительных потерях, понесенных от «казаков», как с этой поры стали называть французы партизан, штабным и свитским генералам пришлось волей-неволей докладывать Наполеону. Это известие привело Бонапарта в неистовство.

— Вы понимаете, — кричал он своим приближенным, — что эта акция русских имеет не только военное, но и политическое значение? Пруссия и Австрия только и ждут моих неудач, чтобы тут же меня предать. Весть о том, что я более не имею спокойного тыла, будет им как нельзя кстати!.. Я не боялся и не боюсь сражений, но меня страшит этот варварский способ ведения войны, который грозит оставить армию без припасов и в конце концов удушить ее.

Коленкур, в числе прочих генералов получивший нагоняй от Наполеона, в эти дни уныло констатировал умонастроение своего повелителя: «... Император был очень озабочен и начинал, без сомнения, сознавать затруднительность положения, тогда как до сих пор он старался скрывать это даже от себя. Ни потери, понесенные в бою, ни состояние кавалерии и ничто вообще не беспокоило его в такой мере, как это появление казаков в нашем тылу».

Наполеон тут же отдал строгий приказ польскому генералу Сокольницкому, руководившему разведывательным бюро при его главном штабе, спешно собрать и представить подробные данные о показавшемся ему столь опасным казачьем отряде и его предводителе. Через секретных агентов и полевую жандармерию эти данные вскорости будут получены и лягут в пылающей Москве на стол Бонапарта. И Наполеон не только прочитает и в сердцах запомнит имя гусарского полковника Дениса Давыдова, но и познакомится с довольно точным описанием его примет, на листе с которыми размашисто начертает свой заочный неукоснительный приговор: «При задержании — расстрелять на месте».

Описания Давыдова с тем же грозным императорским повелением будут размножены и посланы в полевые штабы всех частей, действующих от Москвы до Смоленска. Позднее при взятии Вязьмы сотоварищ брата Евдокима по Кавалергардскому полку поручик Павел Киселев среди беспорядочно разбросанных на полу бумаг в одном из штабных неприятельских помещений случайно найдет подобный циркуляр, заверенный подписью губернатора Смоленской губернии французского генерала Бараге-Дильера, и подарит сей весьма примечательный документ Денису Давыдову. Тот, конечно, прочитает его и улыбнется про себя: лучшей оценки его поисков во вражеском тылу вряд ли можно было и придумать...

Сразу же оценив и прикинув на примере успешных набегов отряда Дениса Давыдова, какую страшную взрывчатую силу для врага таит в себе действие на французские тылы и коммуникации, Кутузов смело начал отряжать в путь новые партизанские партии. На большую дорогу меж Гжатском и Можайском был пущен с крепким кавалерийским отрядом генерал Дорохов. К югу от Можайска в гости к неприятелю направился полковник Вадбольский с Мариупольским гусарским полком и пятьюстами казаков. У Боровска оседлал дороги капитан гвардейской артиллерии Сеславин. Его сотоварищ по оружию отставной артиллерийский капитан Фигнер, вооруженный и снаряженный генералом Раевским, действовал от Можайска до самых пригородов Москвы.

Однако непререкаемый приоритет оставался за Денисом Давыдовым. Все вновь посылаемые отряды, как говорится, шли по его следу и по открытому им пути. Генерал Ермолов свидетельствовал: «Давыдов, офицер смелый, известный остротою ума своего и хорошими весьма стихотворениями, первый в сию войну употреблен был партизаном, что впоследствии было примером для многих других...»

О том же самом внушительно и убежденно скажет позднее Лев Толстой, строго, во всех деталях изучивший по многим документам и воспоминаниям очевидцев историю этой многотрудной для России войны: «Денис Давыдов своим русским чутьем первый понял значение этого страшного орудия, которое, не спрашивая правил военного искусства, уничтожало французов, и ему принадлежит слава первого шага для узаконения этого приема войны».

В эти самые дни Денис Давыдов узнал, что его особой честью намерены почтить и французы. От проворных лазутчиков, которых он заимел во множестве, ему стало ведомо, что смоленский французский военный губернатор из кавалерийских резервных частей, следующих через сей город, составил сильный отряд числом более двух тысяч всадников при восьми офицерах и одном штаб-офицере, предписав ему очистить от набегов Давыдова пространство между Вязьмою и Гжатью, непременно разбить его поисковую партию, а самого казачьего предводителя «живого или мертвого привезти в Вязьму». Французы, как сказывали, уже выступили в поход и горят желанием расквитаться с партизанами за все свои причиненные ими беды.

Встречаться с такою внушительной неприятельской силой лицом к лицу Давыдову, конечно, нисколько не улыбалось.

Конные крестьяне загодя доносили Давыдову о всех перемещениях посланного против него французского отряда. Посему уходить от неприятеля, одновременно изматывая его, было легко. Лихо меняя маршруты, партизаны по-прежнему перехватывали вражеские транспорты и громили шайки мародеров.

23 сентября прибывший по утренней поре курьер из главной квартиры привез страшную весть о кончине от жестокой раны, полученной при Бородине, князя Петра Ивановича Багратиона.

В неутешной своей горести, которую со слезами на глазах сполна разделили с ним все казаки и гусары, Давыдов тут же решил справить по усопшему славному полководцу кровавую тризну. В этот момент как раз кстати от одного из выставленных при дороге пикетов пришло известие, что неподалеку направлением к Городищу движутся две крупные неприятельские колонны. Посадив кавалерию на коней, Денис двинул ее в обход. Сам же на этот раз, вскочив в седло, повел за собою пехоту, с которой намеревался закрыть врагу вход в деревню, дабы конники его успели изготовиться и ударить французам в тыл.

Все удалось как нельзя лучше. Стрелки во главе с Давыдовым встретили подходящего неприятеля дружной пальбою со стороны Городища. Французы не выдержали напора и покатились к ближайшей роще, примыкающей к реке Угре. Партизанская пехота с криками «ура!» погналась следом за ними. Тут подоспел и лихой майор Храповицкий с кавалерией. Облетев рощу с другой стороны, он наглухо закрыл неприятелю путь к отступлению. Разгоряченные боем и яростным стремлением отомстить за смерть Багратиона, партизаны принялись было сечь и колоть всех без разбору, но Давыдов, вспомнив неоднократно повторяемые слова князя Петра Ивановича о том, что и возмездие неприятелю должно быть великодушным, тут же остановил побоище.

Потом в Городище, в маленькой шатровой церкви, каким-то чудом не разграбленной мародерами, отпели панихиду по Багратиону, после которой Денис с чувством исполненного долга и скорбного умиротворения записал в походном дневнике: «Судьба, осчастливя меня особой его благосклонностью, определила мне и то счастие, чтобы отдать первую почесть его праху поражением врагов в минуту сего горестного известия».

Меж тем неприятельский карательный отряд, как доносили конные мужики, побродив попусту меж Вязьмою и Гжатью, объявился в селе Монине и будто бы движется в сторону Семлева. Чтобы заставить своих преследователей перемещаться еще резвее, Давыдов обратился к Вязьме и устроил на подступах к городу сильную перестрелку. Французы, естественно, на рысях помчались сюда. А партизаны тем временем преспокойно вышли к только что оставленному неприятельской конницей Монину и отхватили здесь весь обоз вражеского отряда, составленный из десяти артиллерийских палубов и сорока двух провиантских фур с прикрытием из ста двадцати шести конных егерей при одном офицере. Тяжелые французские эскадроны, узнав об этой великой дерзости, поспешили от Вязьмы обратно, но Давыдова уже и след простыл. Захватив богатую добычу и пленных, он со своими неутомимыми партизанами ушел в сторону Андреян.

Здесь 31 сентября произошла встреча с пополнением — с 13-м казачьим полком Попова, о котором извещал Коновницын. Полк этот из пяти сотен лихих казаков прибыл прямо с Дона и оказался, несмотря на дальний переход, в добром устройстве и выправке.

Это было, конечно, великой радостью для Давыдова. Он приободрился и сразу перестал опасаться нападения гонявшегося за ним отряда. Наоборот, с такою внушительной силою можно было с полною надеждою на успех и самому атаковать своих издерганных и умаявшихся преследователей.

3 октября он повел своих партизан в поиск. Долго стоявшее в эту осень тепло переменилось зябким северным ветром и обложным тягучим дождем. Однако настрой и гусар, и казаков, и пехоты был самый боевой.

Лазутчики донесли о разделении неприятельского отряда надвое. Одна половина его замечена была возле селения Крутого, другая же находилась в Лосмине, возле Вязьмы. Представлялась возможность разбить отряд по частям.

К месту расположения неприятеля добрались только к ночи. Дождь продолжал все так же лить. Партизаны изрядно застыли и промокли.

И все же Давыдов решил повести ночной бой. Посланные вперед охотники-пластуны без единого вскрика сняли неприятельские пикеты, упрятавшиеся от дождя и холода под шалаши.

Французы выскакивали в панике из теплых мест своего ночлега в большинстве своем в одном исподнем и потому хорошо были приметны и в темноте. Их либо разили на месте, либо брали в плен. Какая-то часть карателей успела вскочить на коней. Их потом гнали, сшибая пальбою и дротиками, версты четыре...

Взятых в плен наскоро пересчитали. Их оказалось триста семьдесят шесть рядовых и два офицера. Сколько потерял неприятель убитыми, в темноте было определять недосуг. Да к тому же Давыдов торопился, к утру он намеревался нанести столь же яростный удар и по другой части карателей, расположившихся в Лосмине.

Когда партизаны приблизились к этому селу, уже начало рассветать. Дождь все не переставал. Дороги заметно раскисли и осклизли.

Полной внезапности нападения на этот раз не получилось. На подъезде к Лосмину идущие впереди аванпостные казаки неожиданно наткнулись на неприятельских фуражиров. Бросив свою поклажу, те кинулись в сторону села, и нескольким из них удалось уйти и упредить своих. Когда Давыдов с основными силами приблизился, французы успели выстроиться к обороне в три линии. Дело могло решиться теперь лишь напором. Быстро поставив всю свою конницу в боевой порядок, Денис со всего маху ударил с казаками и гусарами встречь неприятелю.

После завершения боя, еще дрожа от нервного возбуждения и не ощущая смертельной усталости, Давыдов записал в дневнике об этом бое: «Первая линия при первом ударе была опрокинута на вторую, а вторая — на третью. Все обратилось в бегство. Надо было быть свидетелем этого происшествия, чтобы поверить замешательству, которое произошло в рядах французов. Сверх того, половина отряда стала вверх ногами: лошади, не быв подкованы, валились, как будто подбитые картечами; люди бежали пешком в разные стороны без обороны. Эскадрона два построились и подвинулись было вперед, чтобы удержать наше стремление, но при виде гусар моих, составлявших голову резерва, немедленно обратились назад без возврата. Погоня продолжалась до полудня: кололи, рубили, стреляли и тащили в плен офицеров, солдат и лошадей; словом, победа была совершенная. Я кипел радостью!»

Дело, продолжавшееся без перерыва более суток под дождем и холодом, завершилось при минимальнейших потерях полным разгромом карателей. Их отряд численностью свыше двух тысяч человек регулярной кавалерии перестал существовать.

8 октября, предварительно дав своему доблестному войску заслуженный отдых, Давыдов с отрядом двинулся в новый поиск, держась в правую сторону от Вязьмы.

Дела были, как говорится, обычные: перехватили несколько французских военных курьеров с корреспонденцией из Парижа и в Париж, заполучили в свои руки большой транспорт из семидесяти груженных разными припасами фур вместе с конвоем из двухсот двадцати пяти рядовых при шести офицерах; в прибавок к сему отбили своих пленных: 66 нижних чинов разных полков и двух кирасирских офицеров — Шатилова и Соковнина.

12 октября к вечеру партизанская партия прибыла в Дубраву. Едва расположилась на ночлег, как объявился обратный курьер, посланный несколько дней назад Давыдовым в главную квартиру. Он привез командиру целую кучу пакетов, среди которых оказалась и бумага, скрепленная личной печатью Кутузова. Тут же были и другие официальные послания и письма от добрых приятелей, знакомых и друзей.

Как не порадоваться было тому, что все испрашиваемые наградные представления Давыдова на своих партизан, а заодно и на юхновского уездного предводителя дворянства Семена Яковлевича Храповицкого, оказывающего всемерную помощь отряду, уважены светлейшим, о чем он счел возможным уведомить своеручно. Рескрипт Кутузова на имя Давыдова от 10 октября гласил:

«Милостивый государь мой Денис Васильевич, Дежурный генерал доводил до сведения моего рапорт ваш о последних одержанных вами успехах над неприятельскими отрядами между Вязьмою и Семлевым, а также письмо ваше к нему, в коем, между прочим, с удовольствием видел я, какое усердие оказывает Юхновский предводитель дворянства господин Храповицкий к пользе общей. Желая изъявить перед всеми мою к нему признательность, препровождаю у сего к вам назначенный для него орден св. Анны 2-го класса, который и прошу вас доставить к нему, при особом моем отношении на его имя. Буде же он прежними заслугами приобрел уже таковой знак сего ордена, то возвратите мне оный для украшения его другою наградою, в воздаяние похвальных деяний, им чинимых, о коих не оставляю я сделать и всеподданнейшее донесение мое Государю Императору. Волынского Уланского полка майора Храповицкого поздравляю подполковником. О удостоении военным орденом командующего 1-м Бугским полком ротмистра Чеченского сообщил я учрежденному из кавалеров онаго ордена Совету, прочие рекомендуемые вами господа офицеры не останутся без наград, соразмерно их заслугам. Отличившимся нижним чинам, по представленным от вас спискам, назначаю орденские серебряные знаки, а засим остаюсь в полном уверении, что вы, продолжая действовать к вящему вреду неприятеля, истребляя его конвои, сделайте себе прочную репутацию отменного партизана и достойно заслужите милость и внимание Августейшего государя нашего. Между тем примите совершенную мою признательность».

С удовлетворением прочитал Давыдов и послание милейшего Петра Петровича Коновницына, содержащее, как всегда, кроме слов доброго расположения, военные сведения и командирские наставления.

Невольную улыбку Дениса Давыдова вызвала и доставленная с общею почтою краткая записка от Матвея Ивановича Платова, начало которой было писано витиеватым круглящимся, должно быть, писарским почерком, а конец нацарапан крупными ломающимися на ходу каракулями самого атамана.

Писарская часть отличалась и по слогу:

«Приятельское уведомление ваше, через урядника Тузова, я получил. Радуюсь очень успехам вашим над неприятелем, они славны, и я не могу довольно выхвалить их...»

Собственноручная же часть, если выпустить из нее несколько крепких и соленых атамановых выражений, выглядела так:

«Бей... и воюй, достойный Денис Васильевич, и умножай славу оружия Российского и свою собственную!»

Чрезвычайно растрогало Давыдова и присланное с этою же оказией письмо старинного его приятеля и поэта, обаятельнейшего и скромного Сергея Никифоровича Марина, которого Денис когда-то весело задел в своей сатире «Сон». Отношения их все эти годы, несмотря на то, что виделись редко, оставались самыми сердечными. Здоровье Марина, получившего тяжелое ранение при Аустерлице и серьезную контузию под Фридландом, к началу нашествия французов было весьма подорванным, тем не менее он пожелал непременно быть в действующих войсках. Багратион, знавший и ценивший его, поручил исполнять Сергею Никифоровичу должность дежурного генерала при своем штабе. Приезжая к князю Петру Ивановичу, Давыдов несколько раз встречал в его главной квартире и Марина, с которым успевал обменяться дружескими объятиями и краткими, но душевными словами.

Письмо Марина показалось Давыдову столь же светлым и грустным, как и его улыбка:

«Любезный Денис,

Как я рад, что имею случай к тебе писать. Поздравляю тебя с твоими деяньями, они тебя, буйна голова, достойны; как бы покойный князь радовался, он так тебя любил. Ты бессовестно со мной поступаешь, ни слова не скажешь о себе, или я между любящими тебя как обсевок в поле? Одолжи, напиши, а я на досуге напишу тебе Оду. Я болен как собака, никуда не выезжаю; лихорадка мучит меня беспрерывно...»

С любезным Сергеем Никифоровичем Мариным Денису Давыдову так и не суждено будет более повидаться. Вскоре после этого письма болезнь его, усугубленная беспокойной должностью дежурного генерала, усилятся. Он сляжет окончательно и уже не поднимется. О его безвременной кончине Давыдов с печалью узнает лишь по возвращении из заграничного похода...

Когда Денис Давыдов, расположившись со своим отрядом в Дубраве, возбужденно посверкивая глазами, читал и перечитывал только что полученную обширную, столь приятную его сердцу корреспонденцию, он покуда даже не подозревал, что события уже приняли иной оборот. «Малая война», как называл Кутузов в своих донесениях государю активное действие на неприятеля партизанскими отрядами, наносящее Великой армии каждодневный все более ощутимый урон и почти начисто лишавшее ее средств жизненного и боевого обеспечения, вынудило Наполеона, тщетно ждавшего в сожженной пустынной Москве заключения мира, оставить старую столицу и со своею полуголодной ордою обратиться вспять. Он еще способен был тяжело и яростно огрызаться, но впереди отныне у него был лишь один путь, обычный для всех, возомнивших себя властителями мира, — к погибельному бесславию и позору.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.