V ПОСОЛЬСТВА (1627–1634)

V ПОСОЛЬСТВА

(1627–1634)

«В 1630 году Испания и Англия вернулись к миру, в установлении которого сыграл свою роль великий художник Питер Пауэл Рубенс…»249 Заключение этого договора знаменовало великую политическую победу антверпенского художника. Оно потребовало от него поездок в Мадрид и Лондон, заставило вырваться из узких рамок полномочий полу-случайного эмиссара между Северными и Южными Нидерландами и лицом к лицу встретиться с вельможами, олицетворявшими могущество той эпохи. Так он оказался причастным к крупнейшему событию XVII века — Тридцатилетней войне, которая началась 23 мая 1618 года пражской дефенестрацией и закончилась в 1648 году подписанием в Мюнстере Вестфальского мира.

В бурных событиях, потрясших всю Европу, Рубенс сыграл достаточно скромную роль. Главными действующими лицами в этом конфликте выступили другие — испанский король Филипп IV, его министр Оливарес, англичанин Карл I, повторивший судьбу своей бабки Марии Стюарт и трагически окончивший дни на эшафоте всего год спустя после заключения мира, кардинал Ришелье, германский император Фердинанд II, польский и датский короли, германские кондотьеры Мансфельд и Тилли. Они, а не художник, стали героями многочисленных романов плаща и кинжала, им посвятили поэты свои высоким стилем написанные трагедии, ибо именно в них воплотились типические черты героев эпохи, неважно, палачей или жертв. Рубенс не был ни генералиссимусом, ни даже посланником. Он не вел за собой армий, не грозил королям, не объявлял войн, не расстраивал альянсов, не захватывал новых территорий. Если он и командовал, то только кистями. Он снискал себе славу дипломата, оставаясь прежде всего художником; он служил искусству, опираясь на талант дипломата… Художник-дипломат, он преуспел в обоих качествах, превзойдя в этом всех своих предшественников. В самом деле, с ним мог бы конкурировать ван Эйк, но мы знаем, что он лишь единожды выполнял похожую миссию, когда по поручению Филиппа Доброго, герцога Бургундского, ездил в Португалию за его невестой. Дедли Карлтон, посланник Его Величества, в живописи никогда не поднимался выше любительского уровня, а картины, написанные Жербье, легко пересчитать по пальцам одной руки. В ипостаси дипломата Рубенс интересен нам именно необычностью своего положения. Что же касается его роли в конфликте, на три долгие десятилетия обрекшем Европу на милость меча и огня и более чем вполовину сократившем население Германии, то придется признать, что упомянутый выше договор между Англией и Испанией оказался лишь каплей в море. То, что ему удалось сблизить две могущественные державы под носом у Франции и дерзко дернуть за бороду самого Ришелье, само по себе невероятно, но англо-испанское соглашение лишь в ничтожной мере послужило — если послужило вообще! — той главной цели, которая вела Рубенса и состояла в установлении мира между Соединенными Провинциями и Южными Нидерландами. Лишь через 18 лет, то есть восемь лет спустя после смерти художника, когда был подписан Вестфальский мир, Северная Европа обрела наконец покой. Голландцы добились того, к чему стремились, — независимости, поставившей точку в истории распада империи Карла V.

План Рубенса в контексте европейской политики

Бросаясь с головой в общественную деятельность, Рубенс руководствовался сразу несколькими мотивами — личным интересом, абстрактной идеей и патриотизмом. Каждая из этих причин нашла отражение и в его собственных суждениях, и в той оценке, которую дали его деятельности современники и будущие исследователи.

Встреча с Жербье в Париже в 1625 году открывала перед ним новые возможности, которыми Рубенс не преминул сейчас же воспользоваться. Вначале он ухватился за предложения англичан и в особенности за личное знакомство с их премьер-министром в слабой надежде остаться в числе участников дипломатической гонки, — ведь переговоры с голландцами, за которые он отвечал, провалились. Не исключено, что планы личного участия в международной политике сформировались у него позднее, поскольку для их осмысления ему потребовалось некоторое время. До сих пор он производил впечатление человека, более всего озабоченного собственными честолюбивыми помыслами и весьма неохотно делившегося добытыми сведениями. Переговоры, инициатором которых он выступил, разумеется, могли привести к мирному урегулированию конфликта между его родиной и северными штатами, но одновременно весьма повысили бы его общественный статус. О том, что он действительно преследовал определенные личные цели, свидетельствует его отношение к герцогу Нейбургскому: не зря же он всеми силами старался оттеснить последнего от участия в переговорах, прекрасно понимая, что серьезно проигрывал потенциальному сопернику в знатности. Одним словом, на этом первом этапе он вел себя скорее как честолюбец, заслуживший упреки хулителей, чем как искренний миротворец. Впрочем, разве он сам не признавался, что равнодушен к общественному благу, а думает исключительно о спасении своих колец и своей персоны? После 1626 года он почти целиком погрузился в свою новую деятельность, но и здесь можно обнаружить корыстный мотив: после смерти жены ему требовалось отвлечься, и он полагал, что перемена мест поможет ему избыть боль утраты. И, наконец, последнее соображение из тех, что могли питать почву подозрительности к внезапно проснувшемуся «призванию» Рубенса-дипломата. Патриот, мечтавший об установлении мира, он ведь открыто исповедовал стоицизм, следовательно, перед нами с неизбежностью встает вопрос: до какого предела простиралось его смирение перед Божественной волей, одним из проявлений которой стала и война, терзавшая его родину. Что, если он соглашался терпеливо сносить лишения и разруху лишь потому, что лично его они не касались? В разоренном Антверпене он жил на широкую ногу, уверенный в достатке, обеспеченном процветанием его мастерской, получал жалованье придворного художника от инфанты, получал особую ренту, которую выплачивала ему антверпенская цитадель за услуги, оказанные королю Испании, да еще очень недурно заработал зимой 1626 года, выгодно продав герцогу Бекингему свою коллекцию.

Впрочем, ту же самую аргументацию легко вывернуть наизнанку и доказать, что его личное благополучие как раз и являлось гарантом бескорыстия, напомнив заодно, что подростком он пережил ужасы войны, а потому искренне жаждал мира и не верил, что испанцам достанет сил в одиночку справиться с голландцами.

Да, им двигало честолюбие, но при этом он проявил выдающиеся упорство и проницательность, поставив на карту свое доброе имя, не говоря уже о том, что, ввязавшись в трудное дело подготовки переговоров, он на три года покинул родные стены и окунулся в будни придворной жизни, которую ненавидел. Не имея солидного официального статуса, он проявил редкую преданность идее, которой служил, порой превышая собственные полномочия, за что не раз подвергался обидным насмешкам и унижениям. А сколько преград пришлось ему преодолеть, действуя в запутанной международной обстановке!

План, предлагаемый Рубенсом, отличался ясностью и простотой. Он хотел, чтобы прекратилась война, раздиравшая его родину с тех пор, как он сам появился на свет. И он пытался создать такие условия, при которых станет возможным заключение сепаратного мира между Нидерландами и Соединенными Провинциями, для чего требовалось нейтрализовать самого верного союзника голландцев — Англию. Если бы удалось связать последнюю союзническим договором с Испанией, ей пришлось бы отказаться от поддержки Соединенных Провинций, которые, в свою очередь, осознав свое бессилие перед лицом мощного блока двух держав, прекратили бы всякие военные действия. Договор между Испанией и Англией стал бы выстрелом, убивающим двух зайцев сразу: во-первых, обеспечил бы Нидерландам мир, а во-вторых, замкнул бы кольцо вокруг Франции, ликвидировав последнюю брешь со стороны Ла-Манша, все еще недоступную Габсбургам, и тем самым нейтрализовал бы главного врага Испании. Все это выглядело настолько очевидным, что сразу покорило и инфанту, и Оливареса, министра Филиппа IV. Заманчивый план, нет слов, но осуществим ли он? Рубенсу требовалось доказать, что его предложения — не пустая болтовня неофита, мало искушенного в реальной политике и дипломатии и наивно полагающего, что жизнь подчиняется законам логики.

Первым делом следовало уговорить инфанту Изабеллу, генералиссимуса Спинолу, Оливареса и Филиппа IV хотя бы рассмотреть его проект. Само по себе это было нелегко, но, лишь заручившись их поддержкой, он мог предпринимать дальнейшие шаги на пути того хитросплетения противоречивых интересов, которые составляли политическую ткань эпохи.

Южные Нидерланды хотели мира или хотя бы пролонгации перемирия с Соединенными Провинциями и при этом мечтали о возможно более полной автономии от иберийского сюзерена. Увы, ни в финансовом, ни — особенно — в военном отношении Брюссель не мог обойтись без Мадрида, а Филипп IV все еще не отказался от надежды вернуть Соединенные Провинции под свой скипетр. Очевидно, что любая попытка мирного решения этой проблемы неизбежно натыкалась на серьезные преграды.

Соединенные Провинции — страна, богатая в торговом отношении и владевшая самым мощным в Европе флотом, — не могли себе позволить ввязаться в войну против испанских Габсбургов и их германских кузенов, не заручившись поддержкой заклятых врагов Испании — Англии, Франции, Дании, Швеции и даже России. Но эти страны, в свою очередь, преследовали каждая собственный интерес. Так, англичане заигрывали с Испанией, надеясь с ее помощью вернуть себе Пфальц, расположенный на территории австрийских Габсбургов.

Наконец, между отдельными странами существовали разногласия локального характера. Франция и Испания, например, оспаривали друг у друга претензии на итальянские территории — Мантую, Монферрато и Вальтеллину, скромные по размерам, но расположенные в стратегически важных точках. Действительно, через Мантую пролегал путь с юга на север Италии, и если бы эта провинция, в соответствии с завещанием последнего из Гонзага, перешла к французскому герцогу Неверу, то испанской гегемонии в Италии пришел бы конец. Вальтеллина служила испанцам проходом к заальпийским владениям, но главное, связывала их с самым верным союзником — германским императором. Вспыхнул конфликт, в который вмешались независимые итальянские государства — Венеция, Савойя и Пьемонт, выступавшие то на одной, то на другой стороне, в зависимости от того, которая из них в конкретный момент времени казалась сильнее. Карта Европы, словно живое существо, вновь и вновь меняла очертания.

По месту своего рождения Рубенс должен был бы выступать на стороне Габсбургов, но фактически он примкнул к тем, против кого были направлены союзы и объединения европейских королей и прочих сильных мира сего. Он видел цель своей миссии в том, чтобы дать Брюсселю возможность заключить с Гаагой сепаратный мир, а для этого добиться от антигабсбургской коалиции согласия уйти из Соединенных Провинций. В практическом решении этой задачи он следовал по стопам самого ловкого политика того времени — кардинала Ришелье, который тоже пытался использовать в своих интересах врагов могущественной австро-испанской династии. Первым делом он обратил свои взоры к Англии, которой объективно был выгоден союз с французами. Во-первых, из соображений семейственности: английский король приходился французскому зятем. Во-вторых, по причинам стратегического характера, имея в виду европейскую гегемонию: за предыдущие века Испания подчинила себе весь мир, и теперь, когда в Англии и Франции наконец-то установилась внутренняя стабильность, реализовать свои экспансионистские планы эти страны могли, лишь потеснив иберийскую монархию. В-третьих, они проводили сходную политику, в частности, оказывали финансовую и военную помощь Соединенным Провинциям. Простая логика требовала объединить усилия против общего врага.

Что касается взаимоотношений Англии и Испании, то в силу целого комплекса исторических и религиозных разногласий они оставались заклятыми врагами, что противоречило расчетам Рубенса. Англия — главный оплот протестантизма — видела свой долг в поддержке голландских братьев по вере. В декабре 1625 года по инициативе Бекингема англичане вместе с Соединенными Провинциями и Данией создали Протестантскую лигу. За этой акцией последовал немедленный отзыв испанского посланника из Лондона. Карл I вообще питал давнюю неприязнь к Филиппу IV, войско которого оккупировало в 1620 году Пфальц и изгнало из его владений курфюрста Фридриха V, который приходился Карлу зятем. Курфюрст нашел прибежище в Гааге, где жил отныне милостью дома Оранских. Итак, между обеими державами существовала давнишняя, но нисколько не потускневшая вражда, которая, казалось, исключала возможность какого бы то ни было союза.

В промежутке с 1614 по 1622 год Лондон и Мадрид вели переговоры о предполагаемой женитьбе инфанты Марии-Терезии и принца Уэльского. Испанцы рассчитывали на этот брак, надеясь таким образом помешать англичанам вступить в антигабсбургскую коалицию и не допустить слияния английского флота с голландским, что окончательно подорвало бы испанскую колониальную мощь. Англия преследовала свои интересы, полагая, что сумеет таким путем вернуть курфюрсту утраченные позиции в Пфальце. В то же самое время душа к предстоящей свадьбе не лежала ни у кого: целый сонм дипломатов и церковников бились над составлением брачного контракта, торгуясь по каждому пункту, а инфанта открыто грозила, что скорее уйдет в монастырь, нежели согласится выйти замуж за неверного. Принц Карл и Бекингем устали от всей этой мышиной возни и надумали инкогнито отправиться в Испанию за инфантой. 17 февраля 1623 года, уговорив короля, «бэби» Карл и «Стини» — так называл Бекингема Яков I — без всякого эскорта двинулись к Дувру. Они высадились в Булони, приобрели в Париже по парику и помчались через всю Францию к Мадриду. На ночлег останавливались в харчевнях или в простых крестьянских домах. 7 марта они уже вступали в Мадрид. Испанцы истолковали этот порыв по-своему: Карл так влюблен, решили они, что ради женитьбы на Марии-Терезии согласится перейти в католичество. Но дальнейшее поведение принца Уэльского их серьезно разочаровало. Он не только подтвердил свою приверженность протестантской вере, но и предпринял ряд поступков, которые при суровом мадридском дворе не могли вызвать ничего кроме недоумения. Однажды он подкараулил инфанту во время прогулки и с высокой крепостной стены, отделявшей царственную барышню от народа, спрыгнул прямо к ней под ноги. Инфанта хлопнулась в обморок. Близился к концу апрель, а решение вопроса с женитьбой не двигалось с мертвой точки. Карл начал понимать, что угодил в ловушку. Вернуться домой без жены он не мог, не рискуя потерять лицо. И продолжал вести себя так, будто дело полностью улажено. Крупнейший английский архитектор Иниго Джонс получил спешный приказ заняться подновлением дворцов и соборов, дабы обеспечить достойный прием новой принцессе Уэльской. Испанцы не преминули обратить ситуацию к своей выгоде, вычеркнули из брачного контракта пункт о Пфальце и продолжали тянуть с отправкой инфанты, а главное, ее приданого в Англию. Между тем это приданое оставалось для Лондона последним весомым аргументом в пользу альянса.

Наступило лето, обрушив на кастильскую столицу невыносимую жару. Умер папа, так и не успевший выдать принцессе-католичке разрешение на брак с принцем-протестантом. Терпение Карла иссякло. 29 августа он покинул пределы Испании, поручив посланнику Бристолю жениться на Марии-Терезии от его имени. Но… Чем дальше от Мадрида, тем острее он сознавал, что вовсе не любит свою невесту. Из Сеговии он отправил к Бристолю гонца с приказанием отменить заочное бракосочетание, но просил при этом потянуть, пока сам он не удалится от испанских владений на достаточное расстояние и советовал дождаться от нового папы разрешения на брак. Что ж, он сполна поквитался с испанцами за все их проделки и сумел нанести им жгучее унижение. Два года спустя он, уже три месяца носивший английскую корону, женился на французской принцессе Генриетте-Марии.

К тому моменту, когда на сцене с легкой руки Жербье появился Рубенс, взаимное недовольство между Испанией и Англией, достигшее крайних пределов, казалось неразрешимой проблемой.

Первые ходы

Между тем история не стояла на месте. Произошел ряд важных событий, изменивших общую картину. Последовав неудачному совету Бекингема, Карл I выступил с поддержкой французских гугенотов, группировавшихся вокруг маршала Субиза. Французскому королю это не понравилось. В начале 1627 года, чувствуя необходимость поправить пошатнувшиеся отношения с союзниками, Карл направил в Мадрид монаха-доминиканца Вильгельма Сент-Эспри, поручив ему принести извинения Оливаресу. Чуть раньше, но с той же самой целью он приказал Жербье наладить контакт с Рубенсом, полагая, что окольный вариант сближения с Испанией через Нидерланды также не помешает. Эта идея и послужила причиной встречи в Париже Рубенса и Жербье и последовавшей за ней обширной переписки.

Рубенс, находившийся в центре мирных инициатив между Соединенными Провинциями и Южными Нидерландами, теперь готовился к аналогичной роли, но уже в отношениях между Англией и Испанией. К несчастью, именно в это время умер маркиз де Бедмар — единственный в Испании сторонник соглашения с англичанами. Рубенс, ни на минуту не забывавший о застарелом антагонизме двух держав, теперь в полной мере осознал, сколь трудна и масштабна стоявшая перед ним задача: «Одной из его [Бедмара] излюбленных идей были мирные переговоры между испанцами и англичанами, и я думаю, что, доберись он живым и невредимым до двора, он приложил бы всю свою настойчивость для достижения этой цели. Напротив, граф Оливарес, который безраздельно царствует здесь, подобно тому, как у вас всем заправляет кардинал, есть первейший враг Англии и в особенности личный враг герцога Бекингема, так что закрадывается опасение, что с этой смертью на успех подобных переговоров нечего и рассчитывать».250 Иными словами, Рубенсу, если он не хотел отказаться от идеи англо-испанского сближения, теперь предстояло действовать непосредственно через двух могущественнейших политиков-министров — Оливареса и Ришелье. Задача казалась невыполнимой; да он и сам признавал, что с самого начала она представлялась обреченной на провал.

Тем не менее он продолжал поддерживать связи с Жербье, не выпячивая своих заслуг и храня в душе уверенность, что настанет же когда-нибудь и светлый день. В конце 1626 года, как и было договорено, он отправился в Париж для встречи с Жербье, откуда планировал двинуться в Кале и проследить за погрузкой проданных Бекингему мраморных и прочих скульптур. В Париже он поселился у фламандского посланника барона де Вика и три недели прождал Жербье, который так и не явился. В дальнейшем ему еще не раз придется оказываться в положении единственного пунктуального участника заранее запланированной встречи. Затем он выехал в Кале. В Брюсселе его недоброжелатели поспешили объяснить эту непредвиденную задержку на французских берегах тайной самовольной отлучкой в Англию, и ему стоило немалых трудов убедить инфанту и маркиза в том, что ничего подобного он не делал. Такой ценой приходилось платить за тайну, которой он окружил свою деятельность по подготовке переговоров. В высших сферах его слушать не захотели, и он руководил ходом работы из антверпенской резиденции.

Жербье снова возник на горизонте в январе 1627 года. Рубенс помог ему достать паспорт для проезда в Нидерланды, а в феврале уже встречал его в Брюсселе. Жербье привез художнику документы, подтверждавшие серьезность намерений английской стороны: верительное письмо, подписанное Бекингемом, и памятную записку, в которой излагались основы англо-испанского соглашения. В числе предложений фигурировало прекращение военных действий и свобода торговли не только между Англией и Испанией, но также с Данией и Соединенными Провинциями. Английская сторона предлагала соблюдать эти условия в течение времени, необходимого для подготовки и надлежащего оформления договора. Рубенс передал полученные документы инфанте. По мнению последней, предпочтительнее было ограничиться в пунктах договора взаимоотношениями двух монархий — испанской и английской. Бекингем согласился с этой поправкой. Итак, инфанта убедилась, что Рубенс пользуется полным доверием английского министра и вполне может играть ключевую роль в подготовке англо-испанского соглашения, однако она отнюдь не торопилась развязать ему руки. Так, в дальнейшем, когда интересы дела потребовали присутствия Рубенса в Голландии, паспорт ему пришлось добыть себе окольными путями, через английского посланника в Гааге.

Той же зимой 1627 года, когда вовсю шли переговоры с Жербье, к Рубенсу явился гонец от савойского герцога Карла-Эммануила. Аббат Скалья сообщил, что его господин готов в ответ на некоторые уступки поддержать испанцев против французов в их притязаниях на итальянские земли Монферрато и Вальтеллину.

Художник выслушал курьера, а затем передал новость инфанте, сопроводив собственным комментарием. Не стоит доверять авансам герцога Савойского, убеждал он, потому что в настоящий момент Скалья скачет по дороге в Голландию, то есть прямехонько к врагам Испании, а 12-тысячное войско Карла-Эммануила между тем движется к Генуе.251 Предложения Бекингема, полученные в первой половине 1627 года через Жербье, инфанта сочла достаточно серьезными и заслуживающими доверия, чтобы сообщить о них Филиппу IV. Одновременно она информировала его и об итальянских инициативах.

В Мадриде к дипломатическим талантам Рубенса отнеслись более чем скептически. Первым делом Филипп IV сурово отчитал инфанту: «Я счел полезным высказать Вашему Высочеству свое глубокое сожаление в связи с тем, что для обсуждения столь важных дел Вы прибегли к помощи какого-то живописца. Это может стать причиной серьезной потери доверия к монархии, ибо сам факт, что столь незначительный человек выступает в роли министра и принимает посланников, явившихся со столь важными предложениями, с неизбежностью подрывает уважение к ним. Явившемуся с предложением не следует отказывать в выборе посредника, ибо, делая первый шаг, он уже берет на себя обязательства, но если Англия не видит ничего предосудительного в том, чтобы таким посредником был Рубенс, то для нашей страны предосудительность этого выбора огромна. Поэтому будет лучше, если Ваше Высочество положит конец переговорам с агентом герцога Савойского, но продолжит их с Жербье в части, касающейся Англии и Голландии, следуя обстоятельствам и в той форме, о которой я уже сообщал Вашему Высочеству».252 В ответном письме от 22 июля 1627 года Изабелла решительно встала на защиту своего художника: «Жербье тоже живописец, как и Рубенс. Он прибыл сюда с письмом, написанным собственноручно герцогом Бекингемом и адресованным упомянутому Рубенсу, и с поручением выдвинуть свои предложения именно перед ним. Поэтому уклониться от встречи не было решительно никакой возможности».253 Тем не менее, Филипп IV в категорической форме отстранил Рубенса от дальнейшего участия во франко-итальянских отношениях. Напротив, разрешение продолжать контакты с Жербье свидетельствует о том, что английским инициативам он придавал ничтожно малое значение. В июне он пошел еще дальше, передав Изабелле полномочия вести от его имени переговоры с Карлом I, при этом подписав документы задним числом — 24 февраля 1626 года, то есть на 15 месяцев раньше истинной даты — и подчеркнув, что англичан следует «занимать»,254 но ни в коем случае ничего им не уступать.

Получив такое вот половинчатое благословение, Рубенс собрался на встречу с Жербье, которую для пущей конспирации решили устроить в Голландии. Англичане не хотели, чтобы кто-нибудь проведал о том, что они заигрывают с Испанией; фламандцы не собирались никого посвящать в свои связи с Англией. Поскольку паспорт Рубенса не давал ему права посещения приграничных городов, он предложил Жербье встретиться в Зевенбергене. Англичанин отказался наотрез, уверяя, что там полно шпионов датского короля. Между тем Христиан IV не имел ни малейшего понятия о новых направлениях в политике своего кузена и союзника Карла I. Художник завернул в Брюссель, где рассчитывал повидаться с посланцем испанского двора доном Диего Мессиа, маркизом Леганесом, приезда которого ожидали со дня на день. Рубенс надеялся получить от испанца новые инструкции и позволение говорить с англичанами от его имени; тогда он мог бы передать через Жербье гарантии того, что намерения испанского правительства серьезны. Но Диего Мессиа задержала в Париже болезнь, и Рубенс снова выехал в Голландию, так и не повидавшись с порученцем Филиппа IV. Внешне он старался представить свою поездку как увеселительную. 21 июля он встретился с Жербье в Делфте и почти сейчас же выехал в Утрехт, где его ожидал собрат по искусству голландец Хонтхорст, устроивший в его честь грандиозный банкет. Он также нанес визиты Абрахаму Бломаэрту, Тебругену, Пеленбургу. Сопровождавший его в пути Иоахим Сандрарт, с которым Рубенс делился своими сокровенными мыслями о призвании художника и причинах, подвигших его заняться дипломатией, оставил нам такое свидетельство: «После того как его жена заболела, а лекари не сумели предотвратить ее скоротечную кончину, он, стремясь развеять тоску, совершил путешествие в Голландию, где встретился со многими замечательными художниками, о которых был наслышан и чьи работы неоднократно видел».255

Английский посланник в Гааге лорд Карлтон все-таки заподозрил неладное. «Они [Жербье и Рубенс] вместе переезжают из города в город, якобы осматривая картины. Под этим предлогом можно провести здесь несколько дней, но если ему вздумается задержаться, его обязательно попросят убраться восвояси или просто вежливо выдворят из страны. А как еще прикажете расценивать их махинации в стане противника, если не как признак обмана и хитрости? Вот почему на этих двух господ здесь смотрят как на тех, кого принято называть эмиссарами и кто под разными предлогами является в эти края, чтобы шпионить за государственными мужами, а в народе сеять смуту и плести небылицы о том, что испанский король и инфанта с годами набрались опыта, прониклись милосердием, умерили свои аппетиты и готовы в обмен на разумные уступки оставить здешние края в покое».256

Итак, Карлтон учуял, что при посредничестве Англии между Испанией и Голландией намечается сближение. Но в его осуществление он верил не больше, чем в жажду прекрасного, заставившую Рубенса пуститься в путь. Тем более что — слухи распространяются быстро — Филипп IV горячо рекомендовал своему кузену-императору сохранять твердость в отношении протестантского населения Дании и Пфальца. Как же после этого верить в благие намерения католиков? Впрочем, Карлтон считал, что Испания стоит на пороге краха, а потому недолго ей осталось третировать Генеральные штаты Голландии. Главный же интерес проницательного Карлтона сводился к вопросу — что же это за болезнь, которая задержала дона Диего Мессиа в Париже?

Жербье и Рубенс очутились в незавидном положении. Никто не хотел им верить, а вдобавок они начали подозревать друг друга. Англичанин упрекал фламандца в отсутствии письменных гарантий, подтверждающих серьезность намерений короля Испании. И вот, когда ситуация совсем зашла в тупик, грянула новость: подписан франко-испанский альянс.

Это был действительно эффектный трюк. Пока двое художников бились над сближением Испании и Англии, Оливарес, оказывается, вел переговоры с французами. 20 марта 1627 года они с посланником Рошпоном заключили договор о вторжении — не больше и не меньше! — французских и испанских войск на территорию Англии с целью восстановления там католической веры. Ришелье не скрывал своего довольства, а потому испанцы поспешили скрыть от него, что вели двойную игру. Вот откуда фальшивые даты на документах, уполномочивающих Изабеллу вести переговоры с Лондоном. Дон Диего Мессиа по-прежнему сидел в Париже, вот только вместо лечения занимался уточнением сроков франко-испанского нападения на Англию. 9 сентября он прибыл в Брюссель, где посвятил в подробности предстоящего дела инфанту, рекомендовав ей держать язык за зубами.

Но шила в мешке не утаишь. Уже 15 сентября Жербье доносил Карлу I, что испанский король согласился оказать французскому королю помощь в виде 60 кораблей. Далее он добавлял, что инфанта в отчаянии и обещает сделать все от нее зависящее, чтобы оттянуть поставку кораблей на возможно более долгий срок. Рубенс узнал о происходящем от самой инфанты. Новость убила его. Он попытался было избежать провала переговоров, сообщив Жербье дополнительную информацию, хотя это шло во вред испанским интересам: «Приезд сеньора дона Диего Мессиа открыл нам глаза на то, что договор между королями Франции и Испании касается защиты их владений».257 18 сентября он отправил Бекингему подтверждение, что инфанта и маркиз по-прежнему стоят за мир и что лично он продолжит действовать в этом направлении, хотя о последнем его никто и не просил.258

Следовало ли ему утаить эти сведения от Жербье, который принадлежал теперь к другому лагерю? Хунта обвинила его в излишней словоохотливости: «Что касается дела Рубенса и Англии, то он [Оливарес] согласен с маркизом Монтескларесом, который считает, что можно было, не особенно греша против истины, высказаться с меньшей откровенностью».259 Сообщив Жербье о франко-испанских договоренностях, Рубенс дал англичанам возможность подготовить достойный отпор врагам. Быть может, он спешил засвидетельствовать перед Карлом I и Бекингемом собственную искренность, чтобы спасти жалкие плоды своих усилий по подготовке переговоров и не лишиться статуса дипломатического агента?

На Высшем совете, созванном инфантой, фламандские мужи не стеснялись в выражениях. Общее недовольство своих соотечественников действиями короля Испании вслух изложил Рубенс, лишний раз подтвердив, что по-прежнему пользуется доверием инфанты и Спинолы: «Ему [Мессиа] наглядно показали все вероломство французов, король которых вовсю помогает Штатам и собирается помогать датчанам. Французы насмехаются над нашей наивностью, а сами рассчитывают с помощью Испании принудить Англию заключить с ними договор, что и случится».260

По всей вероятности, Оливарес мысленно все еще жил в эпоху испанских браков и регентства Марии Медичи. Он не хотел признавать очевидного: истинные интересы Франции действительно толкали ее к альянсу с Англией, а вовсе не с Испанией. Он не понимал, что Ришелье, действуя в качестве премьер-министра, возрождал стратегию Генриха IV и вслед за ним прилагал все усилия, чтобы разорвать габсбургское кольцо. Принципы «финансовой дипломатии», которую он с успехом применял, изложены в его «Политическом завещании»: «Если в течение десяти лет все силы врагов вашего государства натыкаются на сопротивление ваших союзников, а вы чаще прибегаете к кошельку, чем к оружию, то это свидетельство крайней осторожности. Если силы ваших союзников на исходе и приходится вступить в открытую войну, то это свидетельство мужества и мудрости, вместе взятых».261 Кардинал всегда долго тянул, прежде чем решиться на военные действия, негласно финансировал любые конфликты, которые вели к ослаблению противника. Так, подписывая соглашение с Испанией, он одновременно выплачивал субсидии членам Протестантской лиги — Соединенным Провинциям, Швеции и Дании. Неизвестно, ведал ли об этом Оливарес, но в любом случае он не желал ломать голову над подобными соображениями. Протест фламандцев произвел впечатление на Мессиа, но отказаться от экспедиции Мадрид уже не мог, тем более, что возглавить ее согласился Спинола, хотя и не веривший в ее необходимость, но считавший, что любой другой на его месте попросту провалит дело.

Впрочем, дальше разговоров оно пока не шло. В Дюнкерке французы ни шатко ни валко готовили корабли к нападению на Англию. Рубенс назвал франко-испанское соглашение «громом без молнии».262 Возможно, он хотел таким образом немного успокоить Жербье, которого призывал не бросать начатого: «Между собой мы могли прояснить затруднения, о которых уже говорили. С тех пор, как произошел разрыв, я по мере сил постоянно занимаюсь этим соглашением и по-прежнему держу в руках документы, касающиеся обеих сторон».263 Но Карл I решил отступиться. 4 октября он сообщил об этом Жербье, воспользовавшись услугами министра иностранных дел: «С тех пор как в своих последних письмах вы доказали, что из-за нехватки министров противной стороны нам больше нечего ждать от этого соглашения, Его Величество полагает, что ему полезно и приличествует прекратить всякие шаги в направлении этого соглашения».264 Однако к концу года, серьезно обжегшись на разорительных мероприятиях помощи французским протестантам, англичане вновь повернулись лицом к Испании.

В декабре 1627 года Рубенс сообщил об этом Спиноле, а уже в январе 1628 тот вместе с Диего Мессиа отправился в Мадрид. Инфанта дала ему задание «вживую» переговорить с королем Испании — может быть, таким образом удастся заставить его прислушаться к интересам Нидерландов. Некоторое время спустя инфанта даже направила Филиппу IV ультиматум с требованием либо возместить ей военные расходы, либо замириться с Соединенными Провинциями. Мирные предложения, изложенные Спинолой, произвели на Филиппа IV самое удручающее впечатление, и он не придумал ничего лучше, как продержать генуэзца возле себя как можно дольше, чтобы в конце концов сплавить его в Милан, назначив губернатором. Там Спинола и скончался в 1630 году. Для Рубенса это означало, что его карьера дипломата застопорилась.

Итак, маркиза, доверием и поддержкой которого он пользовался, услали подальше. Испания не проявляла никаких признаков интереса к Англии. В сентябре закончилась отправка последних произведений искусства, проданных Бекингему, и Рубенс лишился последнего благовидного предлога для сношений с Лондоном. Впрочем, его активная политическая деятельность отнюдь не прервалась. Сложившаяся репутация советника и доверенного лица инфанты, к тому же живущего в Антверпене, то есть на вполне нейтральной территории, позволяла ему собирать под своей крышей любых интересовавшихся искусством представителей высшего света, в числе которых нередко оказывались эмиссары всех мастей, не желавшие придавать своим визитам официального характера и предпочитавшие дом художника брюссельскому дворцу.

Так, в конце 1627 года он принимал у себя дипломатического представителя короля Дании в Гааге Иосиаса Восбергена. Чуя приближение большого пожара, датчане, которых он неминуемо коснулся бы вместе со всеми, сделали очередную попытку продлить сроки перемирия и положить конец вражде европейских католиков и протестантов. За этим они и обратились к Рубенсу. Соединенные Провинции чувствовали свою силу, лишь располагая поддержкой Дании, Швеции и Англии. Теперь, чтобы спасти мир в Нидерландах, Рубенсу следовало завязать отношения с Протестантской лигой, которая одна была способна оказать влияние на штатгальтера Голландии и принудить к уступкам короля Испании.

Рубенс ухватился за датские предложения, потому что видел в них повод вернуться на арену общественной деятельности. Он не скрывал своих устремлений от инфанты: «Ему [Восбергену] довольно того, что он снесся со мной, и, намереваясь совершить поездку в Англию, он ожидает, пока я получу от Вашего Высочества разрешение поддерживать эту связь устно и письменно, для чего мне любезно оставлен особый шифр».265 Рубенс охотно принял на себя роль единственного посредника в отношениях с протестантами, — действительно, датский представитель по пути в Англию не счел нужным завернуть в Брюссель, — но продолжать вести переговоры он, разумеется, не мог, не получив официальной аккредитации.

Осторожная, как всегда, инфанта порекомендовала Рубенсу пока просто передать полученные сведения в Мадрид, маркизу Лoc Бальбасесу, который перешлет их ожидавшему точной информации Спиноле. Художник так и поступил. К предложениям датского посланца он присовокупил собственные соображения о том, как следует поступить королю Испании. Игра стоила свеч, потому что на сей раз речь шла не больше и не меньше как об общих интересах протестантов не только Соединенных Провинций, но и Германии, которым угрожал император, и их датско-шведских союзников. Грех было упустить такую редкую возможность воздействовать сразу на всех союзников Соединенных Провинций и продиктовать им свои условия: «Генеральные штаты следует подвести к мысли, что они должны пойти на уступки королю Испании».266 Поскольку Фердинанд II Габсбург приходился испанскому королю кузеном, последний мог извлечь из своей роли посредника выгоду для себя. Ему лишь следовало ограничить свои претензии к Соединенным Провинциям требованием символического признания своего титула владыки и не настаивать на реальном подчинении своей власти, которая давно уже улетучилась. Вполне очевидно, что вопрос властных полномочий испанского короля занимал Рубенса меньше всего. Его скорее заботило собственное положение, а потому он вновь обратился к Спиноле с просьбой об аккредитации.

Поскольку датский гонец представлял собой лицо неофициальное, Спинола, осторожничая, велел Рубенсу пока ограничиться сбором и передачей информации. Король Англии, напротив, повел себя более решительно. Желание покончить наконец с проблемой Пфальца и надежда на помощь испанцев против французов, крайне недовольных его поддержкой протестантов Лa-Рошели, вкупе с пониманием того, что неофициальный характер инициатив неизбежно ведет к затягиванию решения назревших проблем, вынудили его наделить датского эмиссара полномочиями, необходимыми для ведения мирных переговоров с Испанией. Рубенс оказался в изоляции, но рук не опускал. В марте 1628 года он сообщал Бекингему, что «Его Величество весьма расположено к заключению мира с воюющими»,267 одновременно отправляя Спиноле письмо за письмом, в каждом из которых корил испанцев за упрямое стремление к соглашению с французами, с не меньшим упрямством требуя полномочий для себя.268

В конце концов его настойчивость принесла свои плоды. Филипп IV соизволил обратить внимание на английские мирные предложения, переданные ему Спинолой и инфантой. Разумеется, король Испании не собирался отдавать на откуп Нидерландам ведение переговоров столь крупного масштаба, а потому принял решение перенести всю деятельность по их подготовке из Брюсселя в Мадрид. 1 мая 1628 года Изабелла получила от него письмо с требованием переслать ему всю дипломатическую почту по этому вопросу, накопленную Рубенсом: «Может оказаться, что в этих материалах содержатся слова и положения, на которые Рубенс не обратил внимания, и в то же время не исключено, что он исправил в них или добавил что-либо от себя, поэтому весьма желательно видеть основу, на которой строятся эти переговоры».269

Новое оскорбление в адрес Рубенса! Теперь его подозревали в том, что он не понял или извратил добытые сведения! Но он держался молодцом. Понимая, что у него в руках скопилось самое полное досье по проблеме сближения с Англией, которой он практически в одиночку занимался последние три года, уверенный, что кроме него никто не в состоянии разобраться в этой кипе документов, помимо всего прочего перенасыщенных сведениями, не имеющими никакого отношения к дипломатии, он ухватился за открывшуюся возможность получить наконец официальное признание со стороны испанского суверена. Если Филиппу IV так хочется заполучить его дипломатическую переписку, он отвезет ее лично и лично изложит смысл ее содержания!

Рубенс поделился своим планом с инфантой, которая, просчитав последствия предстоящего шага, проявила полное понимание. (Все-таки в Брюсселе Рубенс пользовался достаточным весом и даже принимал у себя графа Карлайла — выдворенного из Голландии английского посланника). Приняв сторону художника, Изабелла поспешила заверить Филиппа IV, что никакой утайки сведений Рубенс не допускал. 4 июля хунта направила инфанте ответное послание следующего содержания: «Пусть Ваше Высочество велит Рубенсу прибыть ко двору и привезти указанные письма и бумаги. Далее, в зависимости от необходимости переговоры можно продолжить либо отложить, в том же случае, если будет сочтено целесообразным вести их и далее, приезд Рубенса окажется более полезным, нежели вредным».270 Рубенс поспешил сообщить своему другу Пейреску, что едет в Испанию писать портрет короля, но этот наивный предлог никого не обманул. Французский дипломат, находившийся в Брюсселе, вскоре сообщал папскому нунцию Гвиди ди Баньо: «Рубенс выехал в Испанию, по его словам, с целью писать короля, но, как мне стало известно из надежного источника, он послан Ее Высочеством по делу переговоров с Англией о торговле».271

Обязательный во всем, 28 августа Рубенс побывал у нотариуса, составил опись своего состояния и оформил завещание в пользу обоих сыновей. Он был богатым человеком.

«Перед смертью Изабеллы Брант, — сообщает Росес, — Рубенс владел движимым и недвижимым имуществом в виде большого дома в Баскюле, еще одного смежного дома, выходящего на улицу Аньо (сегодня улица Ублоньер), и дома по улице Жюиф; фермы с 32 арпанами земли в Свиндрехте, купленном им 15 июня 1619 года у Николаса Рококса; ежегодной ренты в размере 3717 флоринов, выплачиваемой Брабантом, Антверпеном, Ипром и Нинове, а также множеством более мелких владений. Уже после смерти супруги он получил 84 тысячи флоринов, вырученных от продажи герцогу Бекингему произведений искусства, а также три дома в Басюоле, по соседству с его собственным, 4 дома на улице Аньо, смежных с его владением, ферму в Экерене, приносящую 400 флоринов в год, и 3173 флорина государственной ренты от Брабанта, Брюссельского канала и собственности мессира Яна Дойенбрюгге из Дураса. В этот предварительный реестр не вошли картины, писанные лично им и другими мастерами, произведения искусства и прочие ценные предметы, например, коллекция резных камней, которую намеревались оценить позже, а также драгоценности покойной на сумму в 2700 флоринов».272

На следующий день он уже отправился в дорогу. Путь его лежал в Испанию.

Общественный деятель

Эта испанская поездка стала первой официальной миссией Рубенса. Инфанта снабдила его необходимыми полномочиями, а ехал он по вызову мадридской хунты. Он уже давно перестал быть тем впечатлительным молодым человеком, впервые попавшим на Пиренейский полуостров, который вез чужие подарки и обижался на ревниво оттиравшего его дипломата. С той поры минуло четверть века. Ему исполнился 51 год. Теперь это был зрелый мужчина в самом расцвете сил, величайший художник своего времени. С собой он вез важные документы, составлявшие основу соглашения, способного изменить расстановку сил в Европе. И он собирался не просто вручить их испанскому королю, но добиться от монарха исполнения того дела, которому посвятил столько сил, и дождаться подписания соглашения с Англией.

Если это пресловутое соглашение и не сыграло сколько-нибудь заметной роли для хода Тридцатилетней войны, то для раскрытия личности Рубенса его значение поистине огромно. Работа над ним позволила ему проявить такие качества характера, как упорство и настойчивость, проницательность и жажда престижа, политический ум и философское отношение к жизни. Впоследствии, когда он резко прервет свою дипломатическую карьеру, нам станет ясно, что посольская деятельность интересовала его лишь постольку, поскольку отвечала его внутренним помыслам, оттеняла художественное творчество и казалась осуществлением юношеской мечты. Но все это имело для него значение лишь до тех пор, пока все его существо не захватила большая любовь, за которую ему пришлось бороться. В борьбе прошла вообще вся его жизнь, менялись лишь ее цели. В юности он стремился превзойти всех в живописи, в зрелом возрасте — в дипломатии, в последние годы жизни — в любви. Любой поворот в судьбе он умел обратить себе на пользу. Одинокий гений, он играл с этим миром, обратив его в подмостки собственных совершенств, дергал за веревочки фигуры и заставлял их поступать по его усмотрению, не покидая дома на Ваппере. К его честолюбию примешивался отчетливый дух стоицизма, благодаря которому он достойно держал удары судьбы и любое свое начинание обращал в успех. Художника он создал в себе сам; дипломатом стал без посторонней помощи. Но если генезис его искусства остается для нас полной загадкой, то за его успехами на общественном поприще мы легко можем проследить по его письмам, адресованным братьям Дюпюи — Пьеру и Жаку, — которые жили в Париже и служили ему своего рода «антеннами».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.