Советник посольства. С Молотовым по США
Советник посольства. С Молотовым по США
В начале 1952 года я решил переговорить с Зориным насчет дальнейшей работы. Проработав у него в секретариате около пяти лет, я, естественно, захотел попробовать свои силы в каком-либо посольстве. Он поддержал мое желание. Прошло некоторое время, и Зорин сам вернулся к этому разговору. Скоро, сказал он, освобождается должность посланника в Швейцарии, и я буду рекомендовать вас на эту должность.
По установившейся традиции, все рекомендации на должность посла или посланника, а также другие важные вопросы рассматривались тогда у министра Вышинского в присутствии всех его заместителей и самих кандидатов на посты. Созывались эти совещания практически ежедневно, обычно в 12 часов ночи. Фактически так повелось, что на них говорил в основном один Вышинский (или затевал дискуссии, где можно было блеснуть красноречием, в чем ему нельзя было отказать).
И вот в повестку дня одного из таких ночных бдений у министра был включен вопрос о моем назначении в Швейцарию. Так состоялась моя вторая встреча с Вышинским. Когда дошли до обсуждения моего вопроса, он сразу вспомнил, что я отказался от престижного поста в Учебном отделе. „Вы тогда говорили мне о своем желании активно поработать за границей, — начал иронизировать он. — И выбрали сейчас „самый активный пост" — Швейцарию, куда обычно едут одни пенсионеры или те, кто скоро уходит на пенсию. Этот номер не пройдет".
Я ответил, что не сам выбрал эту страну, а мне ее предложили, и что я готов поехать в любую другую страну, где есть такая необходимость.
„Вот это другой разговор", — подхватил Вышинский. „Куда бы его послать, чтобы он, молодой и полный сил, мог действительно потрудиться, а не расслабляться?" — задал он риторический вопрос. Все молчали, не зная, куда министр клонит.
Потом, как бы осененный блестящей мыслью, Вышинский быстро сказал: „А давайте-ка пошлем его советником в посольство в Вашингтоне, отношения у нас с американцами очень плохие, напряженные, пусть там поработает над их улучшением".
На том он и порешил. Так неожиданно меня назначили на американское направление (о чем я никогда не жалел), на котором я проработал на различных должностях почти всю свою дипломатическую жизнь — с 1952 по 1992 год.
Итак, осенью 1952-го я отправился в Вашингтон в качестве советника посольства. В то время работники МИД, ехавшие на работу в США, направлялись не самолетами (что было тогда дороже), а пароходом из французских портов в Нью-Йорк. Нам с женой довелось попасть на роскошный океанский лайнер „Иль де Франс", и мы впервые — уже на практике, а не в стенах Дипшколы, — должны были пройти курс „высшего этикета".
Все вроде обошлось, кроме небольшого конфуза с меню. Когда мы с женой пришли в зал-ресторан, нам дали красивое меню с длинным списком разнообразных блюд. Большинство названий было совершенно незнакомо, да к тому же все было написано на французском языке, которого мы совсем не знали. Долгое время мы изучали это меню, а затем „бросились головой в омут — что будет, то будет", показав официанту на понравившиеся нам названия. Чтобы быстрее освоиться с кругом названий, мы с женой сделали разные заказы. Когда я делал свой заказ, то почувствовал, что-то тут не то, но официант был невозмутим и записал мой заказ. Через л некоторое время он принес мне два разных супа, так как заказанное мною „второе блюдо" тоже оказалось супом. Жена моя оказалась более удачливой в своем выборе. Чтобы не попасть больше впросак пришлось взять меню с собой в каюту и основательно проштудировать его с помощью словаря.
27 сентября 1952 года стал первым днем моей работы в посольстве в Вашингтоне. Послом в это время был Зарубин, заслуженный ветеран дипломатической службы, до этого побывавший послом в Канаде и Англии. Внешне он выглядел сурово и строго, как достойный представитель „сталинской школы", хотя в целом он был неплохим, отзывчивым и справедливым человеком. У него был один сугубо личный „секрет", который он старательно скрывал: английский язык знал плоховато, хотя и прослужил более десяти лет послом в различных англоговорящих странах. Однако репутация в МИД у него была высокая, при этом подразумевалось, конечно, что он свободно говорит по-английски.
Я с головой окунулся в работу. Мне вначале было поручено вести внутриполитические дела и экономику США, что, естественно, не вызвало у меня большого энтузиазма, поскольку, как и всех молодых сотрудников МИД, меня интересовали внешнеполитические вопросы. Но ничего не поделаешь, пришлось подчиниться и возглавить работу соответствующего отдела посольства. Должен, однако, признаться, что в последствии я был благодарен послу Зарубину за то, что он сперва посадил меня на эти „малоинтересные" проблемы, которые в МИД большинство сотрудников (и я вместе с ними) знали лишь поверхностно и которые мне пришлось в Вашингтоне изучить довольно глубоко. Это очень помогло в моей дальнейшей дипломатической работе.
Тем временем я стал „набирать очки" и во внешнеполитических делах посольства. Дело в том, что при подготовке важной информации для Москвы или ответа на соответствующие запросы посол собирал у себя советников посольства для обмена мнениями. Я довольно быстро обнаружил, что, хотя по конкретному знанию отдельных сторон жизни в США я еще отставал от своих коллег, в то же время в вопросах большой политики я ориентировался заметно лучше их. Тут сказывался большой опыт работы в секретариате МИД.
Так получилось, что в течение короткого времени Зарубину пришли один за другим два важных запроса о возможных рекомендациях посольства по двум конкретным делам. При подготовке ответов мнения разошлись: я предлагал один вариант, а другие советники — другой. В обоих случаях посол принял сторону моих коллег. Однако вскоре пришли телеграммы, в которых посольству указывали, как действовать по упомянутым делам. И в обоих случаях эти указания были ближе к тем соображениям, которые я высказывал на совещаниях у посла.
Вскоре посол получил запрос лично от самого Сталина, что было крайне редким событием, т. к. обычно запросы поручалось делать министерству. Был срочно подготовлен ответ. При обсуждении его у посла картина повторилась: я снова оказался в меньшинстве. После долгих колебаний посол все же послал мнение „большинства". В ответ пришла неприятная телеграмма из Москвы: „Ваше предложение недостаточно продумано".
После этого случая посол пригласил меня для беседы наедине. Он хотел понять, каким образом мне удается „угадывать мысли Москвы". Сказал ему, что тут нет никакого особого секрета: просто срабатывают „чутье и опыт", приобретенные мною в процессе подготовки в течение длительного времени проектов важных решений.
Зарубин после этого издал распоряжение, чтобы все проекты телеграмм из посольства в Москву предварительно визировались мною, прежде чем их давать на подпись послу. 24 июля 1954 года я был назначен советником-посланником посольства.
В 1955 году в Сан-Франциско торжественно отмечалось 10-летие со дня создания ООН. Советскую делегацию возглавлял Молотов. В Нью-Йорк он прибыл пароходом, но в Сан-Франциско решил поехать поездом, чтобы немного посмотреть страну. В поездку он взял с собой Зарубина, а тот меня. К этому времени я вроде неплохо разбирался в проблемах страны и мог быть полезен в поездке.
Мы проехали по железной дороге три дня и две ночи. На станциях собиралось много любопытствующих, желавших увидеть „живого Молотова". „Холодная война" была в разгаре, но поездка прошла, к счастью, без всяких эксцессов или инцидентов. Лишь на остановке в Чикаго, где живет много эмигрантов славянского происхождения и где находилось руководство профсоюзов, враждебно настроенных против СССР, собралась довольно большая толпа, которая, когда Молотов выглянул из окна, начала громко кричать: „Бу-у-у…" (но без других проявлений прямой враждебности).
Когда поезд тронулся, Молотов спросил Зарубина, что кричали собравшиеся.
„А это, Вячеслав Михайлович, знак приветствия у американцев", — не моргнув глазом сказал посол (фактически же в США это проявление неодобрения).
Молотов посмотрел на него с некоторым недоумением, заметив, что у американцев странный способ приветствовать иностранцев.
Я промолчал, чтобы не подводить посла.
Еще об одном случае хотел бы вспомнить, эпизод небольшой, но довольно характерный для оценки умонастроения Молотова.
По дороге из Нью-Йорка в Сан-Франциско нас в поезде сопровождал (в своем купе) официальный представитель госдепартамента. Человек весьма любезный, нам не надоедал, хотя охотно помогал, если к нему обращались за помощью.
Как-то Молотов заинтересовался местами, где мы проезжали, и захотел посмотреть по карте, где мы находимся. У нас, к сожалению, ни у кого не оказалось карты. Обругав всех нас „безмозглыми", он надулся. Что делать?
Я пошел тогда к американцу. Он сказал: „Нет проблем, подождите следующей остановки, и у вас будет карта".
И действительно, он вскоре принес красочную карту с указанием железных дорог и всех станций на нашем пути. Однако на ней было одновременно показано местоположение крупных военных лагерей и баз на этой территории с указанием железнодорожных станций, где надо было сходить, чтобы добраться до этих объектов.
Принесли мы эту карту Молотову. Министр ужаснулся, увидев обозначения баз и военных лагерей. Заявил, что это провокация, что нам нарочно подсунули секретную карту, а потом дадут сообщение в печати, что Молотов по дороге занимался сбором секретной информации. „Вернуть сейчас же эту карту".
Пришлось опять идти к „связному". Он рассмеялся и сказал, что это совсем не секретная карта, что на каждой станции США ее можно получить бесплатно. Она годится и для туристов, „как в данном случае", но основное ее назначение — для подгулявших или потерявшихся по разным причинам военнослужащих рядового состава, чтобы они лучше знали, как добираться до своих лагерей или сборных пунктов, местоположение которых не является секретом, так как они не являются секретными базами.
На следующей станции он достал для нас карту из какого-то почтового отделения, но без указания баз и лагерей. Ее мы и отдали Молотову, который был явно удовлетворен своей „бдительностью". Старую же карту, не говоря ему, я взял себе как сувенир — на память о поездке.
В Сан-Франциско мне пришлось везде сопровождать Молотова и переводить его беседы, поскольку его постоянный переводчик и помощник О.Трояновский вынужден был срочно вернуться из США в Москву на похороны отца. Должен сказать, что я тут впервые оценил всю сложность и трудность работы переводчика, хотя со стороны она и кажется довольно простой. Надо было точно переводить все нюансы бесед, ибо за ними порой скрывался важный дипломатический и политический смысл. И хотя я уже неплохо говорил и понимал по-английски, но для работы в качестве профессионального переводчика я вряд ли был готов, хотя в целом мне удавалось без больших накладок вести перевод бесед на политические темы.
Дополнительная сложность была в том, что когда Молотов хотел послать в Москву информацию о своих беседах, скажем, с Даллесом, то мне приходилось затем на память делать эту запись (профессиональный переводчик должен знать стенографию, я же этого не умел). Молотов обязательно затем просматривал шифротелеграмму перед отправкой.
Непросто было и с отправкой таких телеграмм в Москву. У нас не было в то время своего представительства в Сан-Франциско. Для Молотова мы временно сняли небольшую виллу в окрестностях города. Наша служба безопасности была уверена, что американцы поставили там немало звуко- и видеозаписывающей аппаратуры. Однако обнаружить ее не удавалось. Тем не менее, чтобы американцы „не подсмотрели" за работой шифровальщиков, они ложились на кровать с документами и шифроблокнотами, а мы, сотрудники, держали над ними одеяла, чтобы нельзя было делать „фотосъемок с потолка".
Надо сказать, что сильные опасения насчет „подслушивания" и „подглядывания" проявлялись с обеих сторон. Припоминается довольно забавный случай. В Москве через пару лет после окончания войны, проходило совещание министров иностранных дел. Проводилось оно в известной еще до революции старинной гостинице „Яр" (потом „Советская"). Рабочие помещения для американской делегации были отведены на втором этаже. Под ними находились два ресторанных зала.
И вот в первый же вечер работы совещания посетители одного из залов заметили, что огромная подвесная люстра в центре зала сильно задрожала. Поднялась тревога. Наверх были срочно посланы рабочие. Им долго не открывали двери. Когда же американцы, которые были там, все же впустили рабочих, то выяснилось вот что. Приехавшая с американской делегацией спецслужба стала проверять, нет ли в отведенных для делегации комнатах подслушивающих устройств. Посредине комнаты их приборы обнаружили под полом какую-то металлическую массу. Вскрыли в этом месте паркет и увидели под паркетом какие-то металлические конструкции с проводами. Американцы стали дальше разбирать, отвинчивать отдельные детали. А это было крепление большой люстры, которая и начала раскачиваться. Хорошо, что это вовремя заметили и предотвратили падение люстры и возможные человеческие жертвы.
Вернемся, однако, в Сан-Франциско. Мне довелось переводить там все беседы Молотова с госсекретарем Даллесом. Разговор был обычно жесткий и походил, скорее, на диалог двух глухих, хотя и соблюдались внешние дипломатические рамки бесед. Это было символическое противостояние наиболее ярких представителей двух идеологических систем мира. И пока они и им подобные находились у власти, „холодная война" не имела никаких шансов на потепление, а советско-американские отношения не могли продвинуться ни на шаг вперед.
Приведу пример. В ходе дискуссии Молотов — как свидетельство враждебных намерений США — заявил, что Вашингтон стремится окружить СССР по всему периметру его границ американскими военными базами. Даллес кратко, но резко ответил, что американское правительство не собирается отчитываться перед правительством СССР за подобные свои действия, так как считает, что они отвечают национальным интересам Америки и осуществляются путем открытых договоров со странами, где эти базы размещаются. Так Вашингтон намерен поступать и дальше, если это будет нужно.
Поскольку Трояновский так и не вернулся из Москвы, Молотов предложил мне сопровождать его на пароходе „Куин Мэри" из Нью-Йорка в Европу.
На этот раз работы было немного. Молотов практически никуда из каюты не выходил, а завтрак, обед и ужин ему приносили прямо туда. Надо сказать, что он был неприхотлив в еде и заказывал самые простые кушанья. По утрам вообще ел только одну „свою кашу", которую ему готовил сопровождавший его повар, — ничего другого на завтрак Молотов не признавал. Шеф-повар парохода, профессиональная гордость которого, чувствовалось, была задета, предлагал сделать любую кашу, которую „только пожелает господин Молотов", ибо у них на кухне есть все мыслимые и немыслимые продукты. Но поскольку наш босс упорно отказывался, то каждое утро можно было наблюдать своеобразную „ритуальную" процессию. Из кают выходила цепочка людей: впереди шел советник-посланник, т. е. я, для ведения „переговоров" с окружающим миром, если это понадобится. Затем — наш повар со своим котелком. Замыкал шествие начальник охраны полковник Александров. Приходили мы на большую кухню, где все повара, широко раскрыв глаза, смотрели, как наш повар священнодействовал над своей кашей. После этого он обертывал котелок с кашей полотенцем, и процессия в обратном порядке возвращалась к каюте министра.
Из Москвы я вылетел в Вашингтон. Однако через несколько недель был получен неожиданный приказ о моем назначении одним из помощников министра. Я должен был выехать в Москву.
Откровенно говоря, мне нравилась работа в посольстве. Появилось немало знакомств и связей с американцами и дипломатами других стран. Передо мной открылся новый и интересный мир, и возвращаться теперь в строго ограниченный регламентом порядок работы и круг одних и тех же людей в секретариате мне явно не хотелось. Но приказ есть приказ — пришлось подчиниться.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.