13 черных шаров против 12 белых
13 черных шаров против 12 белых
К началу учебного года Илья Ильич должен был вернуться в Россию. О возвращении в Петербург Людмилы Васильевны не могло быть и речи. Решили вызвать ее сестру, Надежду Васильевну.
С тяжелым чувством уезжал Илья Ильич. Ничего хорошего от Петербурга он не ждал. В Горном институте он читать больше не будет. Доцентура в университете не может обеспечить даже скромного существования, а лечение больной тем более. Оставалась лишь небольшая надежда на Сеченова, который обещал продвинуть кандидатуру Мечникова на кафедру зоологии в Медико-хирургической академии в Петербурге. Получить кафедру в академии для Ильи Ильича было очень трудно. Причин к этому много. О некоторых из них писал Иван Михайлович Сеченов Илье Ильичу:
«На кафедру зоологии в нашей академии Вы могли быть представлены мною лишь в субботу на прошлой неделе, то есть 3 мая… Единственным Вашим конкурентом явился Брандт, представленный от имени Бессера, Мерклина и К°.
Предложил я Вас в ординарные[14] или по крайней мере исправляющие должность ординарного, жалованье в обоих случаях 3 тысячи в год, напирая на полезность привлечь Вас исключительно на сторону академии. При этом я имел в виду еще то обстоятельство, что Вашей статьей в «Отечественных записках» Вы создали себе для будущего не совсем приятное положение в университете — преждевременно сожгли позади себя корабли».
Что же это за корабли, которые, по словам Сеченова, Илья Ильич сжег за собой? Читатель помнит съезд естествоиспытателей в Петербурге, на который приезжал Мечников. Устроители съезда вскоре издали «Труды первого съезда естествоиспытателей». В номере четвертом журнала «Отечественные записки» за 1869 год появилась статья, подписанная буквами «М. И.». В этой статье автор резко критиковал «Труды съезда», которые, как кривое зеркало, исказили состояние русской науки. На брошенные Мечникову обвинения со стороны задетой им группы ученых он написал ответное письмо, в котором настаивал на справедливости своих выводов и защищал право научной критики:
«…Что касается того, будто я на основании мнения о зоологическом отделе „Трудов“ судил о всем томе „Трудов“, то на это должен возразить следующее. Тот факт, что в „Трудах“ напечатаны статьи, переставшие до появления „Трудов“ быть в науке новыми, мною доказан относительно нескольких отделов. Содержание же работ рассмотрено мною только в пределах зоологии. При этом я взял обе самые большие статьи, рассчитывая, что и этого достаточно. Если же понадобится разобрать и другие, то я не премину это сделать…»
Подвергнув «Труды» справедливой критике, Мечников закончил статью в «Отечественных записках» указанием на то, что «Труды» не отражают действительного положения русской науки: в них нет работ выдающихся русских ученых — Менделеева, Сеченова, Зинина и других.
Обиженные Мечниковым сделали все, чтобы ухудшить и без того тяжелое положение Ильи Ильича.
Людмилу Васильевну необходимо было оставить на продолжительное время за границей. Для этого нужны были деньги. В университете перспектив на кафедру из-за ненависти коллег не было никаких. Рекомендация Сеченова в Медико-хирургическую академию вряд ли смогла бы помочь — уж очень сильна там была немецкая группировка профессуры. На кафедре зоологии и анатомии академии доживал свой век профессор Брандт, не научившийся за тридцать семь лет жизни в России сколько-нибудь сносно читать лекции на русском языке. Брандт никак не мог примириться с теорией Дарвина. На лекциях он ежегодно твердил одно и то же, коверкая русские слова:
«Дарвин говорит, что шеловек проишходит от обежана, — ему нравится это, а я не хошу, я не обежана».
Брандт — экстраординарный профессор; его нужно повысить до ординарного и отдать ему кафедру зоологии. Так думал чиновник от науки Мерклин, профессор ботаники академии, который обычно бормотал свои лекции перед пустой аудиторией — к нему студенты не ходили. Были еще профессора, а среди них ученые с солидной научной репутацией, но многие из них весьма враждебно относились к культуре народа, среди которого жили. Эта влиятельная в академии группа приняла все от нее зависящие меры, чтобы не допустить Мечникова на кафедру зоологии. Рекомендация находившегося на подозрении у начальства Сеченова только повредила делу.
Устроив жену на попечение Надежды Васильевны, Мечников вернулся из Швейцарии в Россию. Предсказания Сеченова оправдались: из-за статьи в «Отечественных записках» многие профессора Петербургского университета отвернулись от Ильи Ильича. Надеяться на улучшение своего положения в университете было нечего. Оставалась слабая надежда на академию.
В ожидании лучших времен, решив уйти из университета, Илья Ильич принял предложение совета университета о командировке за границу. Мечников прекрасно знал причины столь великой щедрости начальства: оно сочло более удобным избавиться от Ильи Ильича на время, пока разрешится вопрос о замещении вакансии профессора зоологии, на которую уже давно был подготовлен «подходящий» кандидат.
Илья Ильич вернулся к Людмиле Васильевне и вместе с ней поехал к морю, в Виллафранка. Море давало обильный зоологический материал, и научная работа успешно подвигалась. Хотелось думать, что вскоре порадует своими известиями Сеченов. Оживали в сотый раз надежды на лучшее будущее.
…На дороге показалась фигура почтальона, шагавшего в облаке пыли. Илья Ильич стоял у ограды и, как обычно, поднял свою широкополую шляпу, приветствуя его.
— Нет ли писем Мечникову? — спросил он.
На этот раз не последовало обычного ответа с пожеланием счастливого ожидания. Почтальон вынул из сумки пакет и вручил его Илье Ильичу.
Письмо из Петербурга, от Сеченова. Что в нем — радость или горе?
В дом Мечников не пошел. Зачем волновать больного человека!
С письмом в руке Илья Ильич спустился вниз, к берегу моря. Там он нашел знакомый большой отшлифованный камень и сел на него.
«Петербург. 16 ноября 1869 года, — читал Мечников.
Пишу Вам, мой милый, добрый, хороший Илья Ильич, с страшно тяжелым чувством: с одной стороны, я все-таки чувствую себя перед Вами виноватым, что втянул Вас в дело, которое кончилось неудачей, а с другой — все еще не могу придти в себя от чувства негодования и омерзения, которое вызвала во мне вчерашняя процедура Вашего неизбрания. Дело происходило следующим образом. Я предложил Вас, как Вам известно, в ординарные; комиссия, разбиравшая Ваши труды, тоже предложила Вас в ординарные, а когда отчет ее был прочитан, я снова заявил конференции, что Вы желаете баллотироваться только в ординарные. Вслед за этим и по закону и по разуму следовало бы пустить на шары вопрос о Вашем избрании, а между тем президент академии, а вслед за ним Юнге и Забелин, предводители партии молодой академии, потребовали вдруг предварительного решения следующего вопроса: нуждается ли вообще наша академия в преподавателе зоологии в качестве ординарного профессора? Это подлое и беззаконное заявление в связи со слухами, начавшими доходить до меня в последнее время (об этих слухах я Вам скажу после), сразу выяснило для меня положение Вашего дела: достойная партия молодой академии не желала Вас принять в свою среду, но вместе с тем не хотела положить на себя срама забаллотировать Вас.
Под влиянием этой мысли я стал протестовать против незаконности и неуместности (так как мое предложение Вас в ординарные не встретило ни малейшего возражения) предложения президента, сколько во мне было сил, и при этом руководствовался следующим соображением: уж если гг. профессора решили не пускать Вас в академию, то пусть они по крайней мере публично позорят себя, провалив Вас на баллотировке. Так как предложение президента было в самом деле незаконно, то и пущено было на шары Ваше избрание.
Все положили шары в ящик; доходит очередь до Юнге; он начинает кобениться, говоря, что при этой баллотировке смешаны разом два вопроса. Ему возражают, что все, кроме него, решили баллотировку, стало быть, ему одному кобениться нечего; тогда он встает и произносит следующий торжественный спич: „По научным заслугам г. Мечникова я признаю его не только достойным звания ординарного профессора, но даже звания академика, но, по моему убеждению, нашей академии не нужно зоолога — ординарного профессора, а потому я кладу ему черный шар“.
И вообразите себе злую насмешку судьбы — его-то именно шар и провалил Вас, потому что он был 13-м черным против 12 белых.
Верьте мне или не верьте, но вслед за этой подлой комедией меня взяло одну минуту такое омерзение, что я заплакал. Хорошо еще, что успел вовремя закрыть лицо, чтобы не доставить удовольствия окружающим меня лакеям. Вслед за Вами выбрали Сорокина за особенные заслуги в ординарные, а потом провалили Голубева и выбрали в ординарные же Заварыкина. Нужно Вам заметить, что вакантных ординарных профессур было две, и на обе заранее были готовы кандидаты.
В заключение спектакля гг. достойные члены нашли совершенно необходимым предложить в звание адъюнкта зятя нашего достойного начальника.
Простите же меня еще раз, что я позволил себе ошибиться, как ребенок, насчет моральных свойств большинства моих почтенных товарищей, но вместе с тем посмотрите, в какую помойную яму попали бы Вы, будучи избраны. Говорить перед этим собранием о том, чтобы Вы читали по крайней мере по найму, я не имел положительно слов и, признаюсь Вам откровенно, не возьмусь и впредь, потому что отныне нога моя не будет в конференции.
После заседания на вечере у Боткина Якубович старался доказать мне, что я проиграл оттого, что вел дело непрактически и не заискивал в Вашу пользу у таких господ, как Неrr Забелин и К°. Может быть, он и прав, но Вы, конечно, не обвините меня в том, что я не насиловал ни своей совести, ни своих убеждений ради доставления победы Вашему делу; да, признаюсь, до самого последнего времени мне и в голову не приходило, чтобы Вас могли провалить.
Только за неделю до Вашего избрания Зинин сказал мне, что старики (и это он соврал) не хотят Вас в ординарные, что было бы, впрочем, не опасно, так как их меньшинство, и вместе с этим сделалось известно, что Сорокин представляется за ученые заслуги в ординарные. Мне тотчас же пришло в голову, что последнее обстоятельство представляет уловку заместить одну из вакантных кафедр и уменьшить тем шансы Вашего избрания. Но Вы понимаете, что из-за этих намеков останавливать дело было бы безумно.
Ради бога напишите мне скорее, чтобы я уверился, что Вы не сердитесь на меня. Когда я успокоюсь, то поговорю о Вашем найме с Хлебниковым. Не сердитесь же, ради бога, на меня.
Будьте здоровы, счастливы и не забывайте искренне преданного Вам И. Сеченова. Вашей жене от меня низкий поклон».
Реакционеры из Медико-хирургической академии не нуждались в Мечникове, о котором знал уже весь ученый мир.
Имена Мечникова, Ковалевского и Сеченова произносились с уважением во всех странах. И только чиновники-мракобесы принимали все меры к тому, чтобы помешать научной работе замечательных деятелей русского естествознания.
Мечников не был допущен в Медико-хирургическую академию; вскоре оттуда вынужден был уйти и Сеченов.
Ковалевскому приходилось довольствоваться скудным существованием в Неаполе.
Великий русский хирург и педагог Николай Иванович Пирогов, находившийся по воле царя Александра II в фактической ссылке за границей, даже в таком отдалении продолжал вызывать к себе ненависть коронованного деспота. Царь всегда считал Пирогова человеком вредным во всех отношениях. Однажды за обедом он сказал придворным: «Проект Пирогова о всяческом облегчении доступа в университет всем желающим, даже крестьянам, приведет к тому, что тогда у нас будет столько же университетов, сколько и кабаков».
Министр просвещения граф Д. А. Толстой (он же обер-прокурор святейшего синода), с благословения которого творились все эти позорнейшие дела, еще задолго до того, как получил этот высокий пост, заслужил презрение передовых общественных кругов России. Первым «высокополезным» делом графа Толстого, начавшего свою «просветительную» деятельность после покушения Каракозова на Александра II в 1866 году, было отстранение знаменитого ученого Пирогова от руководства подготовкой к профессуре молодых русских ученых. Институт профессорских стипендиатов, за которым он наблюдал, был признан вредным, институт разогнан, Пирогова уволили в отставку, да еще без обещанной ему пенсии. Позднее Д. А. Толстой занял более соответствующие ему посты — министра внутренних дел и шефа жандармов.
Таковы были условия жизни и научной деятельности великих русских ученых. Но гонения со стороны реакционных кругов не мешали крепнуть замечательной дружбе Сеченова, Ковалевского и Мечникова.