Письма из Сталинграда и Кисловодска, 1961 год

Письма из Сталинграда и Кисловодска, 1961 год

Сталинград, 17 июня

Кисонька! Это я!

Так не хочется писать банального письма, так мне уже надоело здесь, настроение ужасное, скучаю очень по Мишке и, как ни странно, по тебе.

Писать тебе, что Сталинград – город-герой и гастроли проходят и так далее – просто пытка.

Духота, жара, волнуюсь о доме, стариках – очень надеюсь на тебя. Будь взрослой и женой моей – ты ведь у меня одна – представитель и глава семьи в Москве и Иерусалиме.

Дай бог, все обойдется, и к августу поедем в Одессу вдвоем или с Мишкой Курепиным – отдохнем чуть-чуть.

Духоту здешнюю переношу неважно – утром просто разбит. В номерах ползают тараканы, летают комары и бездна мошек различных.

Сегодня уже пять дней, как я в гастролях, так что время идет – жди, думай, люби и будь мудрой – я не взял с собой своего клоуна, и ты не положила на этот раз Мишкины игрушки – вот и настроение отсюда, и вообще все плохо.

Письма твоего не получил.

Твой

Целую.

21 июня 1961

Это я! 42 градуса, и никаких сил. Рука прилипает к листу, лист прилипает к столу, стол горячий, как и весь город. Наладил связь с телеграфисткой – буду звонить в пятницу вечером. Сегодня 21-е число, а 5-го я улетаю в Кисловодск, так что скоро половина гастролей минует.

Был в музее обороны Царицына-Сталинграда, на Мамаевом кургане (не спутай с Малаховым из-за интеллектуальной мощи).

Дни рождения немного отпустили, и уже два дня не пью.

Живем в гостинице и на ночь обливаем водой – себя, простыни, занавески. Духота щемящая. Пытаемся во всякий удобный момент сделать сквозняк.

Репетируем в исподнем – Штейн все время льет воду на себя и в себя, и к концу репетиций он изображает из себя огромную лужу.

Есть не хочется, пить хочется и воды хочется для окупания беспрестанно. Хочу тебя и Мишку.

* * *

Письмо Наталии Николаевны

21 июня 1961

Милый друг Сашенька!

Не звони ты мне темной ноченькой, не буди, меня красну девицу, а пиши ты мне, соколик ты мой залетный, ласковые и любящие письма, и на них отвечать приятнее, чем в проклятую технику вопить на всю квартиру.

Вчера ездили мы на Клязьменское водохранилище, смотрели строительство пансионата, который проектировали наши ребята, а потом купались в Бухте радости, это на канале, не доезжая Пестова. Помнишь, я к тебе приезжала и мы ходили на канал смотреть, как фонарики зажигаются: красненькие с одной и зелененькие с другой стороны канала.

И очень мне захотелось с тобой и Мишкой сплавать (странное слово какое-то получилось) в Пестово на «Ракете» (это которая на крыльях быстро-быстро плывет, мы ее вчера видели). Кис, сплаваем?

Мишка как услышит, машина загудит, так бежит и кричит: «Скорей ворота открывать – папа едет!» А когда я приехала, первое, что мне взволнованно сообщили:

Коля: «Наташа, а меня Бобик лизнул!»

Миша: «Мама, а меня Бобик нюхнул!»

Тебе прислать бумаги для писем, а то пишешь на каких-то клочках?

Целую, скучаю, люблю.

Твоя жена

27 июня 1961

Кусинька!

Событий здесь у нас катастрофически мало – обедаем в обкомовской столовой, все официантки пересмотрели наши спектакли и обслуживают, как метеоры, а твоего мужа еще быстрей (скромный я у тебя и порядочный).

Был два раза в кино – ходили всем театром после спектаклей в летний загон. Смотрели «Там, где кончается асфальт», «В старом Чикаго». Это «Чикаго» все ждали недели две – шумели, удивлялись, что я не видел никогда. Бред устрашающий – те же, кто захлебывался, оправдывались потом, что, мол, видели его в раннем детстве, на самой заре своего интеллекта.

Завтра отменяются репетиции, и всей бандой грузимся на пароходик в 8 часов утра, и состоится традиционная вылазка на природу – с пьянкой и окупанием. Обещают довезти до Волго-Дона (хотя тебе это ни о чем не говорит, и все равно).

Сегодня прилетает к нам граф Шувалов[43], после продолжительного турне по Европе. Вообще жен и мужей в эти гастроли прорывается больше, чем достаточно. А в Кисловодск ожидается прямо паломничество. Главный администратор матерится по-страшному, совсем запутался с переселениями, доселениями.

Завтра прилетает худрук, и завершаются вылазки. Называется у нас «Последний день свободы».

Читаю мало. Духота страшная. Прочел «Знакомьтесь, Балуев!» – бред, и чудесную Хемингуэя «За рекой, в тени деревьев». (Пишу на почтамте, здесь не так душно. Пишу ручкой, которую макают. По-моему, таким орудием пользуюсь первый раз в жизни – думаю, что последний, ужасно неудобно, часто макать надо, капает, и рука в чернилах).

Пусть сын мне чего-нибудь напишет или, в крайнем случае, нарисует. Ладно?

Определились переезды в Кисловодск. Я лечу 8-го. Вчера наладил порвавшиеся было отношения с телефонисткой – была она вчера на «Колесе». Сегодня буду тебе звонить. Кися! Я устал! Соскучился, и, как никогда, надоело мне в гастролях – хочу всех вас.

Твой муж (слышишь?)

28 июня 1961

Кися!

Получил твое большое (относительно) письмо, написанное, как я понял, разными карандашами и ручками в разное время на большом временном отрезке. (Заметь, как стараюсь выводить буковки – ты же просила. Но учти, что, когда я думаю о почерке, исчезают искренность, полет мысли и теплота. Самые нежные письма – можешь проверить по своим архивам – написаны каракулями.) Ой! Рука онемела от напряжения и ответственности – перехожу к естественному состоянию.

Сегодня приезжает худрук. Настроение поганое, работать не хочется и хочется к тебе, домой.

Дни пошли медленнее и тягомотнее, жара не спадает, а работы с каждым днем прибавляется и прибавляется. Выпуск «Чемодана»[44] – пока мало что получается, да мне и наплевать, в общем.

Твой Кис (бегу в театр на репетицию, потом поеду слушать музыку к спектаклю, потом «Цветы живые» – ужас).

4 июля 1961

Письмо написано на обороте расписания гастролей Театра имени Ленинского комсомола.

Кися! Женушка моя! Приехал из Волжска с выездной «Акации» – успех огромный.

Хороший это спектакль, да и муж там у тебя неплох. Устал – дорога уж больно тяжелая.

Так как с бумагой по-прежнему тупик, то, содрав со стены расписание, пишу тебе на нашей повседневной работе, – да тебе и интересно будет взглянуть, как трудится твой муж на пошлой ниве драмы.

В 11 часов репетирую с зубрами – нервов на них уходит вагон. Поначалу мучился, потом стали слушаться, а теперь, в общем, репетируем нормально, всегда параллельно со Штейном (картину – я, другую – он, они довольны, смотрят в рот и боятся даже иногда).

Если выпустим «Чемодан» в 20-х числах, то, возможно, вырвусь раньше, чем к 1-му числу – хочу, во всяком случае, очень и приложу все силы.

Интересно, что будет дальше? У меня полная прострация, и я не хочу даже думать и загадывать вперед. Самое страшное – когда много вариантов и нет полной уверенности и настоящей тяги ни к одному из них. А здесь, у нас, тоже невыносимо. Надо решать – резко и категорично, но думать душно и скучно, думать противно и лень! Я вообще не знаю, что делать с театром, настолько большой тупик в этом всем. Все равно этот или тот театр – лучше, хуже, но, в общем, – полный крах. Прямо хоть беги в эстраду или в таксомотор.

Кися, мне плохо, слышишь? Устал я!

А почему сын мне ничего не нарисовал и не написал? Ты мне пиши с расчетом до 7-го числа, 8-го утром лечу в Кисловодск. Хочу домой!

(Приклеен листочек.)

Хемингуэй умер! А? Я только что закончил «За рекой, в тени деревьев» – такая глыба, и на тебе – жил дивно и умер романтично. Последний великий писатель, наш с тобой современник.

Жди меня.

* * *

7 июля 1961

Кисонька! Пишу тебе последнее письмо из Сталинграда, ибо улетаю завтра на рассвете. Событий особых за отчетный период не произошло. Вчера был на «Цыганском цирке» – кроме двух евреев – музыкальных эксцентриков – цыган не было.

Только что приехал с Волги – купался. Поймали со Славиком Богачевым огромную селедку – килограммов шесть-семь. Поймали голыми руками – на зависть рыбакам, стоящим кругом. Здесь вообще с рыбой чего-то недодумали. Она идет валом из Каспия метать икру наверх, как ходили еще деды и прадеды, но Сталинградская ГЭС ее теперь не пускает, а она прется и разбивается или оглушается о плотину – вот такую полудохлую рыбу мы и ловим.

Сегодня будет уха (ты не подумай, что селедка сразу соленая и с луком – рыба как рыба).

Играю сегодня последние «Завязанные глаза» – отдали стирать рубашки и чинить обувь – приеду пижоном.

Сталинград второй раз оккупировали немцы – тьма туристов, все рестораны закрыты – их кормят и даже пароходики все поснимали с перевоза – катают их по Волге.

Чуть-чуть обгорел, загара нет совсем. Помылся в душе, чистый, бритый, пушистый лежу на кровати и совсем, совсем один – Юрка остался на пляже. Хочется ко мне? Не обидно? А!!! Надо мужа любить и ждать, ждать, ждать.

Почему мой сын не рисует мне картинки – я же несколько раз требовал. Немедленно чтоб нарисовал, слышишь? Я сейчас злой, как зверь, меня раздражать нельзя, меня ублажать надо всячески и ласкать тоже.

Пью, в общем, мало, курю средне, женщин не имею – имею тоску и злость. Хочу домой. Не хочу еще столько же в другом городе – не хочу.

Я иду к сапожнику, потом в прачечную, потом на почту, чтоб к этому времени было мне письмо, слышишь?

Целую, твой всюду муж.

* * *

Письмо Наталии Николаевны

8 июля 1961

Начало письма не сохранилось

…Все на работе ко мне очень бережно относятся. Если я не иду обедать, мне приносят молоко и булку, чтоб я не похудела к твоему возвращению, и кто-нибудь довозит или провожает до дома. И это все только для тебя! Цени!

А я и без них берегу себя для тебя.

Хожу в бассейн. Если хочешь сделать мне подарок, подари ласты и маску. Это такое наслаждение плавать в маске, только немножко страшно, что упадешь на дно, – так под тобой глубоко и очень хорошо видно.

У меня новое платье, мама сшила – роскошное. А я сама себе шью сарафанчик с кофточкой – для Одессы. Киса, неужели исполнится моя давнишняя мечта – мы с тобой поедем долго-долго в поезде. Ладно? Я на самолете не полечу – я боюсь. Я буду тебе покупать на станциях жареных кур и еще что-нибудь вкусное. А на будущий год поедем с Мишкой? Ты скажешь: «Что задумывать? Там видно будет». Кис, ну тебе хочется с ним поехать? Ты представляешь, как он будет купаться в море, валяться в песке! Он сейчас с таким наслаждением купается в речке, визжит, хохочет, брызгается, а потом вываляется в песке – и опять в воду.

Кисловодск, 12 июля 1961

Кисонька! Кисловодск – город-курорт. Посреди города – огромные плакаты: «Пусть Кисловодск будет горным Сочи!» Пусть будет, ладно, Киса.

Долетел благополучно – впервые летели человек десять наших девок – охали, ахали, готовили пакеты (болтало солидно). Ремез[45] спал и синел, синел, так что к концу Вока Ларионов решил, что он кончился – разбудили – жив. «Ты бледна, моя Луиза!» – сказал Вокуля, на что Оскар Ремез снова впал в забытье, и из самолета его уже выносили. Ганка Матвеева пела надрывным голосом фальшивые напевы, остальные тихо блевали.

Прилетели в Мин. Воды. Сели в автобус – в Кисловодск. По дороге заехали на место дуэли Лермонтова – там окончательно выяснилось, что Лермонтов был характером страшнее ужаса и в конце концов его пришибли.

Живем в Кисловодске в деревянном сарайчике – точь-в-точь в таком, как мы жили в Сочи, помнишь? Весь верх наш – два малюсеньких пенала по две комнаты. В одном пенале одна комнатушка Нонки, другая – Ворошилова[46], Ремеза. Две комнатушки в другом пенале: одна – Ганки с Вокой, другая – наша с Юркой (он еще не прилетел из Сталинграда, ждем).

Весь перелет играл с Карновичем[47] в очко – тряски не заметил, ибо проигрывал 2 рубля.

Воздух здесь удивительный. Городок безумно похож на Сочи – Гагры, все время ждешь, что за поворотом покажутся кусочки моря, они не показываются, и становится непонятно, зачем здесь дикое количество людишек кишмя кишат. Нарзаны бесплатные – всюду, но не очень вкусные, негазированные.

Играем почти все время «Опасный возраст» – надоели все

друг другу дико, – держу себя в руках, чтобы не материться беспрестанно.

Лазил два раза в горы. Один раз забрался рано утром на самый верх, на «большое седло» – красота оттуда необычайная, и все до ужаса мелко и гадко внизу, где людишки.

Эльбрус виден: до страшного величественен и горд – ветер и солнце.

Вчера мне показалось по телефону, что ты как-то неопределенно сказала мне о здоровье стариков – скрываешь что-нибудь?

Хочу домой! Жди меня очень!

Твой

* * *

Письмо Наталии Николаевны

Без даты

Начало письма не сохранилось.

…Только что приехали. Ездили с Юликом Шварцбреймом[48] на Юго-Запад – на свой участок посмотреть. Потом по всем магазинам – искали подарок Мезенцеву[49]. Устали ужасно, хоть и на «Волге».

Вчера по телевизору показывали Джину Лоллобриджиду – хороша до безумия! Сегодня с утра все о ней только и говорили. А сейчас ехали мимо гостиницы «Москва», смотрим – толпища народу (в Москве сейчас два международных кинофестиваля, читал?) и от подъезда отъезжает черная «Волга» и едет рядом с нами. Мы смотрим, а там сидит Джина – мы ее даже успели снять.

Почему ты не позвонил сегодня? Я ждала и даже чуточку волновалась.

Киса, я тебя люблю прямо до тошноты! А ты?

Твоя

20 июля 1961

Прошел день рождения!

Давно не было так грустно и одиноко. И народ пришел, и пили за тебя и за стариков, и стол вкусный сделали Ганка с Нонкой, а тоска, тоска накопилась еще с утра и по приближении к ночи ухандокала меня совершенно.

Получил твою посылку, умница моя, радость моя, – все ахали, охали, одну сигарету курили по кругу, делая вид, что понимают что-нибудь в табаках, умиленно смотрели на сногсшибательную упаковку и славили тебя как жену, а меня как мужа.

Силы мои, Кисонька, на исходе: 28-го – премьера «Чемодана», запарка страшная, сроки дикие – я и не подозревал, как трудно ставить спектакль. А мне очень важно, независимо от дальнейшего, иметь режиссерскую работу за плечами, а при Штейне-постановщике у меня складывается довольно удачно.

Не представляю, как буду сниматься и работать, – так хочется отдохнуть и разрядиться. Надеюсь, что пара-другая деньков на даче у меня выкроится – ты будешь со мной?

Вчера сидели долго – пили, ругались за искусство. Нервы у всех на пределе – кидаются с оскалом друг на друга беспрестанно.

Были у меня: Игорь Шувалов (муж Струновой), Танька Назарова с Симкой (помреж), Неля Гошева, Державин, Инка Кмит и Ритка Лифанова. Подарки брал алкоголем и цветами – подарили карты филадельфийские и игру настольную «Скачки» – играем с Юрой круглосуточно.

Танька с Симкой содрали со стены афишу «Атаман Кодр» – висит над кроватью, а наша хозяйка, у которой в этот день был день рождения внука Миши, принесла мне вафли – одну пачку из трех, которые родители Мишки прислали ему из Москвы. Когда я вскрыл пачку, там была записочка: «Кушай, родной птенчик!» Я так до сих пор не знаю, это Мишке записка от родителей или мне от хозяйки.

Вчера была гроза – их в Кисловодске вообще не бывает. А в Москве?

Любить меня до тошноты запрещаю – тошнить тебе не от кого – убью!

Вчера был в бане – Нонка погнала – хозяйка сменила белье, и далее тянуть было уже невозможно.

Девять дней пролетят – должны пролететь – быстро, и муж, сын и отец прилетит к вам на крыльях любви (ТУ-104Б), а лету здесь два часа. Я скоро, скоро.

Жди.

Муж

(Целую туда же.)

23 июля 1961

Кисонька моя! Ты еще не забыла, как я выгляжу внешне, и мой внутренний облик – красивый, интеллектуально привлекательный, обаятельный и незаурядный – не исчез из твоего воображения? Видишь ли ты сны со мной в главной роли? Или у тебя на сны уже пробуются другие мужчины – усатые и сослуживистые, нахальные и уверенные в своем архитектурном превосходстве надо мной? Не надоело ли тебе тянуть лямку главы семьи? И можно ли мне рассчитывать на тебя как на жену, подругу, мать моего ребенка и хозяйку своего очага? Могу ли я оставшуюся неделю (7 дней) думать об этом, настраивать себя на это, ждать этого, чтобы не встретить на аэродроме холодные глаза и вынужденную, в силу узаконенных браком обстоятельств, улыбку? Наступило ли у тебя обновление чувств после долгой разлуки (это очень модная история) или ты просто забыла меня (что на практике случается чаще)?

Два телефонных разговора вселяют в меня подозрения – холодный тон, раздражение чем-то, минимум ласки и полное отсутствие поцелуев. Писем после дня рождения тоже нет – симптомы страшные, а в последних 5 письмах бесконечные поездки с Юликом вашим под прикрытием Мезенцевского юбилея. А теперь по какому поводу вы катаетесь? Не сметь! Убью!

Сегодня встал очень рано (в 7 часов) и полез на самый верх – посмотрел Эльбрус при раннем солнце – розовый, в дымке и таинственный, похожий на твою грудь, только хуже, но такой же далекий и недосягаемый. Ветер, солнце, хочется кричать и звать, ты слышала? 23-го в 8 утра я звал тебя с предгорий Кавказа, звал громко, ты не могла не услышать, если бы все время прислушивалась ко мне. Я тебя уже давно не слышу – ты не зовешь меня. Я знаю, когда ты зовешь. Я могу проснуться среди ночи, сказать: «Кися, я слышу тебя. Мне тоже плохо. Спи спокойно, я скоро приеду». Так было в Сталинграде. И сейчас я напряженно вслушиваюсь в эфир, но мой интуитивный радиоприемник жалобно пищит: бегал по пустым волнам, где встречается много людских любящих сердец и где я не могу поймать тебя. На какой ты волне, Кися? Ты настроена на мою волну? Может быть, тебя кто-нибудь заглушает?

Я сижу под яблоней в нашем садике. Юрка спит перед вечерним спектаклем, Ганка плохо себя чувствует, Вока в Пятигорске на «Колесе», Нонка с Риткой Струновой о чем-то шепчутся в пенале. Ворошилов, мрачный и скептический, рисует на коробке из-под сигарет какую-то фиговину. Хозяйка наша развешивает подушечьи пододеяльники (забыл, как зовут их). Мне грустно и немного пусто от сознания неизвестности и непокоя будущего – я хочу немного ласки и покоя, счастья хочу, ладно?