ПУТЕШЕСТВИЕ В МЯЧКОВО
ПУТЕШЕСТВИЕ В МЯЧКОВО
46
В те как раз сезоны, когда Эдуард вкалывал на заводе, у меня неожиданно определилась возможность — сделаться спортивным журналистом.
Говорю: неожиданно, поскольку в начале шестидесятых я ни малейшего желания не испытывал быть не только что спортивным, но и журналистом вообще. Я учился на соответствующем факультете МГУ по необходимости — чему-то учиться официально следовало, а способности к наукам были весьма относительные. И если бы не добрый человек — Вениамин Захарович Радомысленский, известный всему театральному миру ректор Школы-студии при МХАТ («папа Веня», как называют его и народные, и просто артисты), сопроводивший меня, когда расставался я с управляемым им вузом, штатной единицей, — мне бы ни под каким видом не получить высшего образования. А факультет журналистики оказался мне почти по силам — и я надеялся получить университетский диплом. Про то же, что будет дальше со мной, старался не думать. Работа в редакции никак не прельщала, и до первой практики в газете я вообще ничего не писал. Хотя нет, писал — был у меня один опыт. И, кстати, как раз в области спортивной журналистики. В Школе-студии МХАТ играли мы по ночам в неразрешенную — ради сохранности паркета в актовом зале — игру: «чикерома». Что-то вроде мини-футбола по хоккейным правилам: разрешались силовая борьба и постоянная смена состава, размеры зала позволяли присутствие на поле не больше четырех человек. Играли теннисным мячиком, который забивали в коробки из-под посылок. Чтобы наши ночные турниры все-таки легализовать, будущий народный артист СССР Слава Невинный предложил выпустить иллюстрированную газету, посвященную соревнованиям по «чикероме». Его однокурсник — и тоже будущий народный артист и профессор ВГИКа — Толя Ромашин, увлекавшийся фотографией, сделал за ночь несколько снимков, изображающих разные моменты игры. А я написал комментарий, стилизованный под отчеты в «Советском спорте».
Когда в шестьдесят третьем году я приехал на практику в молодежную газету города Волгограда, то ни о каких спортивных поворотах в своей начинавшейся, вопреки желанию, карьере журналиста и не думал. Но предстоящий мне четвертый курс в университете предполагал какое-то решение — не думать дальше о куске хлеба было бы противоестественно. И когда мне поручили освещать Всесоюзную спартакиаду школьников, я — как-никак с детства читатель «Советского спорта» — почувствовал многие преимущества этой тематики перед всей остальной, культивируемой в партийно-комсомольской прессе. Она меня в общем развлекала. Мне понравилось вращение в среде тех, кто приехал соревноваться в бывший Сталинград.
Через своего местного приятеля я познакомился с одним из московских функционеров, отвечавших за школьный спорт, — Львом Ильиным. До получения должности в Спорткомитете тот Лева — гимнаст первого разряда и выпускник Инфизкульта — занимался гимнастикой с футболистами московского «Торпедо». Стрельцова он не застал, но очень интересовался жизнью Эдуарда — и тех, кто хорошо знал его, дотошно о нем расспрашивал. Кроме того, через Ильина я ближе познакомился с выездной редакцией «Советского спорта», возглавляемой Станиславом Токаревым, считавшимся первым пером газеты. Среди приехавших в бывший Сталинград журналистов оказался и выпускник нашего факультета — только-только начинавший работу в «Спорте» мастер-легкоатлет Толя Семичев, сын заместителя министра внешней торговли.
И по возвращении в Москву Семичев позвал меня продолжить студенческую практику у них в газете. Я пришел на улицу Архипова — и мне показалось, что этот спортивно-редакционный мир может стать и моим.
Теперь незачем скрывать, что мои знания о спорте из самой же газеты и были почерпнуты. И я их поспешил газете же и вернуть — я уловил интонацию, в которой писал редакционный первач Токарев, и следовал за ним. В футбольный раздел ходу не давали и самому Токареву — разделом заправляли Филатов с Мержановым и те, кто к ним примыкал. Но я на корреспонденции с футбола и не претендовал. Я чувствовал, что здесь бы потребовалось пристраиваться в затылок к вперед идущим, долго ходить в подмастерьях, чему я, начавший образовываться в театре, конечно, противился. И я без душевных мук занял вакансию обозревателя бокса — в качестве практиканта, разумеется. И вдруг мне предложили войти в штат редакции — перейти в университете на вечернее отделение, а работать в газете. Теперь я понимаю, что в кратчайшем перечне моих жизненных везений приглашение на работу в «Советский спорт» — всесоюзную газету — должно стоять на самом первом месте. И не за тот ли необдуманный отказ всю мою долгую дальнейшую жизнь меня обносили сколько-нибудь соблазнительными приглашениями? Причина для отказа в шестьдесят третьем году казалась мне тогда сама собой разумеющейся — в последний момент место в статусном отделе отдали другому, приезжему из Горького человеку, впоследствии заметному журналисту, а мне предложили послужить в каком-то полунаучном, полуметодическом… И я почувствовал обиду. Знай я тогда, сколько же обид и унижений предстоит мне из-за того, что не воспользовался я шансом попасть в заповедный штат в свои двадцать три года, не ударив для того палец о палец, — неужели бы стал фордыбачить?
Цех спортивных журналистов, как всякий профессиональный цех, не назовешь дружным, но посторонних (по собственному опыту знаю) он безжалостно отторгает — и всегда самого захудалого из своих предпочтет любому таланту, но со стороны… Начав регулярную работу в спортивной журналистике тридцать семь лет назад, я бы к сегодняшнему дню, возможно, занимал в ней прочное положение, был бы признан и наверняка считался бы сейчас уважаемым ветераном и без узнанных мною в старости проблем публиковался во множестве журнальчиков и газеток, намазывая хлеб маслом (пусть и вредным в моем возрасте), а на шестидесятилетие получил бы, может быть, в подарок футбольный мяч с автографами известных игроков…
Но не вполне уверен, что при таком жизненном раскладе я близко бы сошелся со Стрельцовым, в чью жизнь вошел, не предъявляя редакционного удостоверения.
Вообще-то, если совсем строго придерживаться фактов, то в минуту знакомства со Стрельцовым удостоверение журналистское у меня имелось. Но оно не требовалось, когда Валентин Иванов представил меня ему, хотя Кузьма и назвал контору, где я числился. По-моему, Эдуарду модная в тогдашней Москве аббревиатура АПН ничего не говорила.
Я бы стыдился тогдашнего стремления своего в АПН, не доставь мне пребывание в Агентстве печати Новости столько веселых минут, искренних привязанностей, радости от выпивок, от общения, от иллюзий дружбы и моряцкой спайки с теми, с кем бил баклуши. Кроме понятной суетности (центр города, широта знакомств, легкий журналистский хлеб и прочее), припоминаю в точности мотив, звавший меня в четырехэтажный особняк на Пушкинской, и обнаруживаю в нем и футбольную ноту.
В Коктебеле летом шестьдесят третьего — уже после практики на берегу Волги — я за новосветским вином разговорился о киевском «Динамо» с двумя корреспондентами АПН, совершавшими длительную командировку, показавшуюся мне крайне интересной. Они объехали чуть ли не всю Украину — и фотограф Валерий Шустов сделал огромное количество снимков, опубликованных во всех апээновских журналах, а пишущий журналист Алик Марьямов написал всего один очерк, который не только обошел эти же журналы, но был перепечатан и в областных изданиях. Он назывался «Внимание, Лобановский». На что футбольный обозреватель «Советского спорта» Георгий Радчук откликнулся газетной репликой «Внимание, пустословие». Радчук разбирался в футболе глубже, чем я и Марьямов вместе взятые. Но мне больше понравилось то, что написал Алик, — мы вскоре стали приятелями и оставались ими лет десять. Меня привлек бойкий слог, а не трезвомыслие специалиста. И я захотел в контору, где сотрудникам разрешают писать в таком стиле.
Сотрудник, покровительствовавший мне в «Советском спорте», отговаривал меня от АПН — пугая (и правильно пугая) безымянностью, ожидавшей тех, кто не печатается в газете, выходящей тиражом в несколько миллионов.
Но мне-то — не по летам легковерному и глупому — казалось, что слава ждет меня не иначе как в центре Москвы. И сама ко мне придет, неважно, где застав, — в ресторане ли ВТО или на скамейке бульвара.
На радостях, что стараниями новых приятелей, заручившихся, как мне кажется, и поддержкой Гали Брежневой, попал в АПН, я не торопился приступить к работе — подолгу простаивал на крыльце, наслаждаясь престижностью своей службы, брел от метро «Охотный ряд», опаздывая систематически к началу занятий. И в один из таких разов осознанного разгильдяйства я был защищен, спасен от нападок руководства редакцией своим начальником Авдеенко, которого знал с детства и которым потому был недоволен за придирки, выражаемые, правда, в исключительно деликатной форме не ущемляющих самолюбия намеков. Авдеенко отправил меня вместе с общественниками-комсомольцами в неведомое мне Мячково на торпедовскую дачу — выступить перед футболистами. В дальнейшем и сам Авдеенко стал обязательным участником тех поездок. Но тогда, когда мы ехали впервые, никто из нас понятия не имел: на каком сейчас свете эта команда?
47
Я бы сказал, что в начале лета шестьдесят четвертого года снова переживал некоторое охлаждение к футболу, следил за ним вполглаза. Но точнее бы выразил то свое состояние, отметив в себе скорее перемену отношений к самому зрелищу игры — перемену, по-моему, не в сторону уводящую от футбола, а напротив, к нему приближающую. Пусть и с менее популярной стороны…
Вскоре после матча команды Бескова с итальянцами в Лужниках я по заданию редакции «Советского спорта» пришел вечером на стадион «Динамо», где до того несколько лет не был. Ожидалось, что в перерыве футбольного матча состоится примечательный забег — уж не помню, кто и на какую дистанцию намеревался установить рекорд.
Дождь прошел днем, но день уже стал по позднеосеннему короче, темнота плотнее прилипала к мокрым скамьям, а лужи обертонально отражали грозди прожекторов с высоких конструкций. Команды — московское «Динамо» и харьковский клуб — выбежали перед игрой размяться на рыжеющий газон. Я стоял в проходе над первым ярусом — и Яшин с Численко, которых видел совсем недавно в матче против итальянцев, проследовали совсем близко от меня. Они показались мне другими, чем неделю назад, людьми. Я понял, как близость к игрокам ослабляет излучаемую ими магию, — и не смог вызвать в себе того к ним отношения, какое электризовало меня, когда выступали они в составе сборной на аншлаговом стотысячнике. И мне расхотелось видеть их в будничном матче, где им вряд ли удастся выразить себя перед промозглым малолюдством на трибунах.
И так уж получилось, что тех же Игоря Численко и Льва Яшина встретил следующим летом в Ленинграде, в гостинице «Октябрьская», когда жил там в качестве аккредитованного на Всесоюзном кинофестивале корреспондента АПН, а они приехали на матч с местным «Зенитом». С еще более сократившегося расстояния я не сразу и поверил, что они — это они. Скорее можно было бы подумать: до какой же степени обыкновенные командированные похожи внешне на знаменитых футболистов, которых в таком контексте ни за что не ожидаешь встретить, если не знаешь, что «Динамо» здесь остановится…
Настраиваясь на выступление перед футболистами в Мячково (к чему себя не чувствовал готовым: что я могу им рассказать интересного?), я думал о многомерности футбольного зрелища. Думал, что вот в отведенное на матч время оно не укладывается. Что зрелище это складывается не только из всепоглощающей сиюминутности, но из обязательности присоединения к азартному слиянию с происходящим и того, что накоплено памятью из увиденного прежде, испытано, превращено в бесконечное и наркотическое послевкусие, поствпечатление от футболистов, зачем-то навсегда взятых в собственную биографию. Как все тот же Стрельцов.
Вот такими, на расхожий взгляд, отвлеченными мыслями я попытался поделиться с торпедовцами в Мячково, заговорив для проформы о кинофестивале.
Я и до сих пор надеюсь и жду, что футболисты, о которых я в своей продолжительной жизни думал, поймут меня. Хотя надежда все слабее.
48
В Мячково нас везли с Пушкинской площади на фирменном торпедовском, то есть зиловском автобусе, в каком ездили футболисты команды мастеров. И вспомнив о том автобусе, отвлекусь на воспоминание, относящееся к чуть более поздним временам. Мы едем на такси с Ворониным — узнавший знаменитого игрока шофер такси, желая польстить ему и как гипотетическому автомобилестроителю, с похвалой говорит об удачности модели какой-то из проносящихся мимо машин, возможно, просто хочет завязать разговор со знатным пассажиром. И Валерий охотно подхватывает тему — протягивает к водителю обе свои руки, растопыривает пальцы: «А все вот этими руками!» Мне Воронин подмигивает — сказанное им сейчас звучит как продолжение его всеми оцененного тоста на банкете в Мячково в честь выигрыша чемпионата, когда предложил он выпить за рабочие руки, которые футболисты «Торпедо» рекламируют своими ногами. Я многократно пересказывал этот эпизод в такси разным людям, акцентируя анекдотическую сторону воронинского высказывания. А сейчас спокойно думаю: не было ли «Торпедо»-60 наивысшим достижением завода Лихачева? Ведь машин, отвечающих мировым образцам, сделать так никогда и не удалось, а команда международного уровня была да сплыла по вине администрации, подошедшей к футболу с казенной меркой…
Пока ехали в автобусе — дорога от Москвы до торпедовской базы неблизкая — я вспомнил и про то, что «Торпедо» сейчас в лидерах. Но никто большого значения этому лидерству в середине лета не придавал. Разочарование той командой, в какую превратился автозаводский клуб образца прошлого сезона, мешало до конца поверить в преображение. Тем более никто из гурманов от футбола ничего не говорил про игру торпедовцев, а набранные ими очки не убеждали, что «Динамо» и «Спартак» надолго отпустят их вперед.
Конечно, в футбольной реальности влияние гурманов никак не ощутимо. И к середине шестидесятых начинали уже смиряться с тем, что чемпионом может стать и команда, чья игра не впечатляет, однако позволяет обыгрывать соперников. И вообще разговоры об уровне, который снижен или недостижим нынче, превращались в праздные. К эстетам доверие потеряно. Представлял ли кто-нибудь тогда, что о бедности футбола шестидесятых старожилы будут вспоминать в двухтысячном году как о несметном богатстве талантами?
Два игрока из того «Торпедо», в чье долгое лидерство не верилось, — Иванов и Воронин — были на главных ролях и в сборной. К ним Бесков присоединил и своего фэшаэмовского выкормыша Шустикова.
Валентин Иванов вряд ли мог в свои тридцать лет сильно прибавить, но кто в обозримом пространстве и времени способен был до него дотянуться в классе игры? А Валерий Воронин проводил первый из двух своих лучших сезонов — и перспектива дальнейшего восхождения этого полузащитника с широчайшим диапазоном всем нам казалась захватывающей. Стрельцов, наблюдавший Воронина в тот год со стороны, считал, что «он уже был по-своему даже выше Кузьмы… Я бы, правда, не сказал, что Иванов стал играть с годами хуже, он и закончил выступать, на мой взгляд, преждевременно, — и стартовая взрывная скорость, и хитрость игровая оставалась при нем. С Кузьмой по-прежнему трудно было кого-то сравнивать и в тонкости понимания, и в тонкости исполнения в решающий момент. Он всегда точно знал, отдашь ты ему мяч или нет.
Но Воронин играл, как бы это сказать, объемистее, пожалуй. Объем высококлассной работы, им производимой, просто удивлял. Диапазон действий был громадный. А головой он играл так, как ни мне, ни Кузьме не сыграть было…».
Вместе с тем Стрельцов считал Воронина тем игроком, что сделал себя сам за счет огромного трудолюбия, подразумевая себя и Кузьму игроками от Бога. Когда он впервые после освобождения пришел на футбол и увидел, во что превратилось «Торпедо», то сказал соседу по трибуне Кравинскому: «Кузьма — великий… А играть не с кем…»
Элемент несправедливости в словах Эдика был.
Само собой, никто не мог заменить Иванову — Стрельцова. Но люди, собравшиеся в «Торпедо» в сезоне шестьдесят четвертого, воспитаны были на хорошем футболе — и по мере способностей старались играть в него. Понятно, что того равенства партнерского, какое отличало торпедовцев чемпионского созыва, сейчас не было — иерархия в каждой линии соблюдалась четко. Но три игрока основного состава сборной — я бы даже сказал, что самой сильной по организации и постановке игры сборной всех наших футбольных времен, — не могут же не задавать тон в клубе, за который выступают? И в удачных матчах остальные к ним подтягивались. К игрокам сборной я бы и Батанова приравнял — он не интересовал Бескова, наверное, не только из-за возраста: независимый человек в команде всегда лишний, если нет в нем необходимости до зарезу. Необходимость в Борисе Алексеевиче после начала шестидесятых, когда он к тому же дебютировал в сборной невнятно, пропала. Но для «Торпедо» он оставался бесценным игроком.
В «Торпедо» наконец-то появился замечательный вратарь, какого и в лучшие годы не было, — Анзор Кавазашвили. И защита вокруг Шустикова подобралась приличная — Мещеряков из «Зенита», Андреюк, Сараев… Я невольно сбиваюсь на перечисление имен, которые не будут принадлежать истории, а будут, наоборот, раздражать в книге о Стрельцове, где читателю всего интереснее всякая черточка, любая деталь, с ним связанная. Но если предлагать нетерпеливому читателю не голый панегирик, а сюжет жизни, то никак вниманием к одному лишь Стрельцову не передашь обстановку, в какой он жил.
Ничего не говорят потомкам имена тех, кто сотрудничал с Валентином Ивановым в атаке. Забыт сегодня даже Олег Сергеев — из золотой обоймы шестидесятого. Он и в шестьдесят четвертом вызывал уже нарекания за снижение формы — не в ладах был этот эмоциональный господин со спортивным режимом. Но помню я, как в редакции «Известий» журналист Борис Федосов, одно время возглавлявший Федерацию советского футбола в ранге ее президента, скептически отзываясь о только-только входившем в славу Олеге Блохине, говорил: «Да тот же Олег Сергеев…» Забыт Володя Щербаков, но в шестьдесят четвертом сильнейшие защитники страны весьма относительно справлялись с ним, плечистым и наглым в атаке… Вячеслава Соловьева вспоминают как титулованного мастера хоккея с мячом, не всем в память врезалась его футбольная деятельность в «Торпедо». Но выдающийся спортсмен, чемпион мира — пусть и в другом, зимнем жанре — в составе команды, претендующей на высокое место в турнире, очень бывает полезен.
Стрельцов смотрел с трибуны на перечисленных мною лиц торпедовской национальности — и входил в общую футбольную ситуацию, не ограничиваясь впечатлениями, приобретенными в играх за цех или даже за первую мужскую команду.
От удач и неудач игроков в форме мастеров «Торпедо» зависело и его будущее…
…Сезон шестьдесят четвертого начался для торпедовцев — неудачников, напоминаю, шестьдесят третьего года — очень хорошо. Сезон начинался для них в Ташкенте — кто бы предположил, что в Ташкенте поздней осенью для них будет решаться исход борьбы за первый приз, которого никто даже из доброжелателей им не пророчил?
В весеннем Ташкенте они сгоняли нулевую ничейку с «Шахтером». Но дальше в четырех серьезных городах — Ростове, Кишиневе, Киеве и Алма-Ате — набрали восемь очков из восьми. Лучше них стартовали только тбилисские динамовцы, чьи очки, правда, считать по весне находили плохим футбольным тоном.
Тбилисским «Динамо» руководил Михаил Якушин, потерявший, однако, должность после столь удачного начала. «Михей» из-за чего-то поссорился с грузинским начальством — вероятно, задел их самолюбие своей непререкаемостью. Но заменили великого тренера — с изуверской логикой — тоже на русского специалиста из Москвы, на человека, который накопленного Якушиным не растранжирил бы. На Гавриила Качалина. Но Качалин на первых порах не оправдал ожиданий. Там же в столице, где распростились с Михаилом Иосифовичем, московские динамовцы наказали одноклубников за отставку своего бывшего вождя. Новоиспеченные лидеры проиграли 1:3. И дальше посыпались. «Молдове» проиграли. Дома едва-едва не потерпели поражение от «Кайрата» — Месхи сквитал счет на последней минуте. Перед матчем с московским «Торпедо» продули «Шахтеру».
А «Торпедо» после небольшой заминки: проигрыша в Баку, поражения в Москве от ЦСКА и ничьей в Горьком — двенадцать матчей провело, не теряя больше, чем очко.
49
Мы приехали в Мячково накануне игры с тбилисским «Динамо».
Я впервые попал на базу футбольной команды — и не предполагал, что обстановка сосредоточенной умиротворенности, спокойной доброжелательности по отношению друг к другу, дружелюбие внутри тренерского штаба складываются далеко не во всяком сезоне.
Что команда — в порядке. Но поддержание такого порядка и в дальнейшем — вопрос вопросов.
В автобусе нас сопровождал представитель комсомола завода по имени Пармен — я потом много лет его не встречал, а позже увидел по телевизору: что-то он делал в Центризбиркоме. Пармен и был инициатором нашего приглашения в Мячково. Позвали не артистов, а тех, кто, может быть, сумеет развлечь интеллектуально, не слишком задевая психику. Такая вот развлекательная, хотя и в меру, терапия.
Футболисты сели перед нами на расставленные в два, а может быть, в три, учитывая узость помещения, ряда венские стулья. Теперь я понимаю, что расселись они согласно тому положению, какое занимали в команде. В первый бы ряд игрок не из самых ведущих не полез. Помню, что Щербаков — изображающий некоторую пресыщенность жизнью блондин — и сидел в центре первого, конечно, ряда. Но Иванов и Воронин были как бы над иерархией. Воронин в тот наш первый приезд вообще держался отчужденно — и в своей плакатной положительности, несколько иностранного, что тогда казалось неожиданностью, толка, мне и понравился меньше других, выражавших некоторую заинтересованность тем, что мы им излагали. Больше всех меня интересовал — и больше всех мне понравился — Валентин Иванов. Он держался всех свободнее, с веселой простотой, хотя мне показалось, что сувенирность такого рода простоты им осознается, он ею одаривает людей, достойных в данный момент приязненного к себе отношения. Задачи АПН ему вряд ли были доподлинно известны (как, впрочем, и мне, новичку, преувеличивающему безобидность нашего заведения). Но он понимал, что представляем мы прессу, не ведомственно-физкультурную, типа «Советского спорта», а иного порядка, приближенного к несуществующей в Советском Союзе, но всем известным людям немного недостающей светской жизни. Иванов непринужденно предъявлял нам свой образ великого и одновременно простого, простецкого даже человека спорта. Валентин Козьмич очаровал нас и тем, что делал вид, будто он, как человек тоже наделенный информацией, недоступной его коллегам, на этой встрече скорее с нами, чем с ними. Он очень помог нам. Некоторые из футболистов попытались поначалу изобразить пренебрежение все повидавших людей к неопределенной теме нашего разговора. Но заметив, что капитан команды изображает, наоборот, благодарного слушателя, немедленно подладились под его манеру вести себя с нами. В закатанных по колено тренировочных штанах первая фигура отечественного футбола выглядела ладно, по-спортивному элегантно. Он произвел на меня впечатление бесспорно самого главного человека в «Торпедо». Тренеры в тот визит мне даже не запомнились.
Иванову еще не исполнилось тридцати. Он был лучшим в стране футболистом. Осенью по итогам сезона газетчики большинством голосов предпочтут ему двадцатипятилетнего Воронина. Но пока влияние Кузьмы на команду ощущалось сильнее. Опытом великого игрока он уже почувствовал, что команда зацепилась за обещающую игру — и сейчас важнее всего не спугнуть необходимое настроение. И своим утрированным демократизмом он работал на атмосферу, представляясь человеком с легким характером, вверившим себя общественному руслу. В семье Ивановых ждали прибавления. Лида готовилась стать матерью второго ребенка — Ольги, впоследствии ставшей балериной Большого театра. И мне запомнился встревоженный муж (Лидии Гавриловне чего-то нездоровилось), говоривший с ней по единственному на базе телефону, сидя на скамейке в трусах и майке — предстояла тренировка на поле, расположенном неподалеку от дачи, в лесу… А про нас, отговоривших, уже забыли — мы ждали возле крыльца автобус, который должен был отвезти нас из кажущейся футбольной идиллии в служебную, шумную, конфликтную Москву.
На матче между «Торпедо» и тбилисским «Динамо» я испытал совсем новые для себя чувства, связанные с новыми знакомыми, вышедшими на поле. Это и сравнимо с обычными болельщицкими эмоциями, и не сравнимо. Мне показалось, что в переживаниях за тех, с кем знаком, больше тревоги за благополучный исход состязания. Люди, которых теперь знаешь, представляются более уязвимыми — словно ты сам со своим футбольным умением выходишь перед публикой — и боишься оскандалиться. Словом, никогда я так не нервничал, как на календарном матче между московскими торпедовцами и тбилисскими динамовцами. Грузинам я симпатизировал — и не очень расстроился, что сыграли вничью. Благодарен был Борису Батанову, что он забил-таки гол. Конечно, знать бы, что потерянного очка как раз и не хватит в борьбе с «Динамо» за первенство, ничья бы на своем поле огорчила сильнее.
Вечером в ресторане ВТО я увидел через столик от нашего двух торпедовских игроков — Мещерякова и Соловьева. До этого вечера в богемном застолье я, зачастивший в ресторан после поступления на службу в АПН — поскольку ресторан после пожара не стали восстанавливать, сделав на его месте бутик, или, как там это теперь называется, напомню, что находился он на Пушкинской наискосок от здания Агентства, — замечал обычно только одного футболиста: Мишу Посуэло, перешедшего из «Торпедо» в «Спартак». В неблагоприятном для торпедовцев сезоне шестьдесят третьего испанец Миша (Немесио) играл успешнее, чем когда-либо, и забил тринадцать голов. Но чем-то он не устраивал Иванова — и в шестьдесят четвертом, сыграв за «Торпедо» лишь дважды, перешел в «Спартак», что в начале сезона могло выглядеть и «повышением». Во всяком случае, спартаковец Посуэло принимался в ресторане со всем почтением. Но и наши Мещеряков и Соловьев не выглядели здесь случайными людьми. Я еще подумал тогда, что в амплуа светских торпедовских людей они вдвоем вполне заменили Мишу. Вообще, как ни критикуй футболистов за тягу к публичным выпивкам, они известную пользу приносят. Футболисты, умеющие вести себя на публике, состоящей из людей искусства, освежают имидж команды. «Торпедо» не имело и в самые знаменитые свои сезоны такой аудитории, как у «Спартака» и «Динамо», и всегда нуждалось в ее расширении. Но истинная болельщицкая аудитория не столько количество, сколько качество — пусть и покажется такое утверждение парадоксом. Клуб должен привлекать на свою сторону влиятельных во всех отношениях людей — людей, за которыми радостно пойдет толпа. Жаль, что люди такие крайне редки — и чем дальше, тем реже они встречаются. Хотя, кажется, что богатых и знаменитых становится все больше.
Москвич Мещеряков как футболист стал известен в Ленинграде, где свел дружбу с известными людьми, увлекавшимися футболом, с артистом Кириллом Лавровым, в частности. Соловьев был сам по себе очень артистичен и с подвешенным языком. Судьбы их сложились до контраста по-разному: Мещеряков очень скоро после завершения футбольной карьеры горько спился, рано умер, а Соловьев стал и заслуженным тренером по хоккею, и видным деятелем в руководстве «Динамо», и дослужился до полковника. Когда в семидесятые уже годы Володя Мещеряков очутился в ЛТП, он в отчаянии, что забыт всеми и брошен, позвонил оттуда Славе Соловьеву. И тот немедленно откликнулся — и, мало того, привез в профилакторий Эдика Стрельцова, что стало незабываемым событием в жизни исправляемых трудом алкоголиков.