Глава шестая

Глава шестая

Двадцатилетним юношей Менжинский стал на позиции рабочего класса и до конца своей жизни остался верен рабочему классу. Сорок лет борьбы, сорок лет героического служения рабочему классу. В последние годы жизни, чрезвычайно занятый работой в ВЧК и ОГПУ, он находит время бывать у рабочих, на предприятиях, в цехах. Еще со времени работы в Киеве и до конца жизни он поддерживал тесную связь с коллективом киевского завода «Транссигнал». Менжинский пользовался любовью и уважением советских людей — рабочих, крестьян, воинов Красной Армии, пограничных войск. Его, по выражению Куйбышева, «любили все трудящиеся». Шахтеры Донбасса в 1928 году избрали его почетным забойщиком и прислали в знак внимания и уважения шахтерскую лампочку. Строители избрали его почетным бетонщиком, железнодорожники — почетным машинистом-наставником, воины Воронежского стрелкового полка — почетным красноармейцем.

Несмотря на свою исключительную занятость, Менжинский использовал каждую возможность, чтобы лишний раз напомнить чекистам об их высшем партийном долге — таковым он считал законопослушание партии. Деятельность ВЧК?ОГПУ, по его выражению, требовала «абсолютной, беспредельной преданности и законопослушности партии». Он любил повторять слова Дзержинского о том, что «ЧК должна быть органом Центрального Комитета, иначе она вредна, тогда она выродится в охранку или в орган контрреволюции».

Обращаясь к чекистам, Менжинский в 1931 году писал: «…Партийные директивы — это главное».

Важно подчеркнуть, что партийное руководство органами государственной безопасности он понимал как коллективное руководство Центрального Комитета.

Именно поэтому тогда кое-кому не понравилось одно выступление Менжинского, когда Вячеслав Рудольфович, обращаясь к чекистам, заявил:

— Помните, что у ЧК один хозяин — партия, а не отдельные товарищи, как бы они ни были влиятельны и заслуженны.

Он был прозорлив и мужествен, когда сурово предупредил:

— Стремление некоторых чекистов понравиться отдельным личностям приведет к страшному разброду и даже партийным ошибкам, не говоря уже о паразитизме и приспособленчестве.

Умный и образованный марксист-ленинец, Менжинский далеко смотрел вперед. И не без оснований!

Как известно, после смерти Менжинского, когда сложился культ личности Сталина, ленинские принципы в работе органов государственной безопасности, как и ленинские нормы партийной и государственной жизни, были нарушены. Контроль партии над органами государственной безопасности был заменен единоличным контролем. В результате отсутствия коллективности руководства и контроля партии за деятельностью органов безопасности пробравшиеся к руководству НКВД карьеристы и авантюристы типа Ежова — Берия — Абакумова пытались поставить органы государственной и общественной безопасности над партией и правительством.

Административные органы — органы государственной безопасности, прокуратура, суд, милиция все больше и больше изолировались от народа, избегали гласности в своей работе. Их деятельность все больше и больше сводилась к огульным репрессиям. Предупредительно-профилактические меры, которым Дзержинский и Менжинский придавали большое значение, игнорировались. Помощь населения и опора на трудящихся в борьбе с преступниками и врагами отвергалась как порочная.

«Старая болтовня о мобилизации общественного актива, групп содействия — это все уже должно куда-то отойти», — цинично заявлял Вышинский, обосновывая применение массовых репрессий.

Культ личности породил произвол и беззакония в деятельности органов государственной безопасности. В результате необоснованных массовых репрессий пострадали многие тысячи честных советских граждан, активных борцов за дело партии, за коммунизм. Жертвой этих репрессий стали и основные чекистские кадры, любовно взращенные и воспитанные партией, Дзержинским и Менжинским. Старые чекисты не могли примириться и не примирились с авантюристическими, антипартийными методами Ежова — Берия — Абакумова. Жертвами необоснованных репрессий, наветов и клеветы стали работавшие с Дзержинским и Менжинским старые чекисты: М. Лацис, Я. Петерс, С. Мессинг, И. Уншлихт, Е. Евдокимов, Г. Благонравов, Н. Быстрых, М. Кедров, А. Артузов, Р. Пилляр, В. Стырне и многие другие.

Накануне своей трагической гибели в 1937 году один из ближайших соратников Вячеслава Рудольфовича, кристально чистый большевик и чекист Артузов, с горечью заявил на активе НКВД:

— При установившемся после смерти Менжинского фельдфебельском стиле руководства отдельные чекисты и даже звенья нашей организации вступили на опаснейший путь превращения в простых техников аппарата внутреннего ведомства, со всеми его недостатками, ставящими нас на одну доску с презренными охранками капиталистов.

Опираясь на волю партии и при поддержке всего советского народа, Центральный Комитет КПСС разоблачил и обезвредил бериевско-абакумовскую шайку Авантюристов, вскрыл и устранил грубейшие нарушения социалистической законности.

Партия и ее ленинский ЦК осудили культ личности Сталина, восстановили ленинские нормы партийной и государственной жизни. Были восстановлены руководство и контроль партии за деятельностью органов государственной безопасности. Органы были очищены от карьеристов и перерожденцев, укреплены новыми кадрами партийных, комсомольских работников, рабочих-коммунистов. В работе органов были восстановлены ленинские, партийные принципы и лучшие традиции Дзержинского — Менжинского.

Сейчас органы государственной безопасности исполняют свои функции под руководством и контролем парши, опираясь на общественные организации, на народ, как это было при Ленине. Наряду с репрессиями против действительных врагов Советского государства — шпионов, диверсантов и других государственных преступников, органы КГБ все активнее и шире используют меры профилактики в отношении лиц, случайно оказавшихся в сетях вражеских разведок или попавших на удочку империалистической пропаганды.

В руководстве Коммунистической партии, ее Центрального Комитета, в безграничном доверии и широкой поддержке масс Менжинский видел главные источники силы и непобедимости органов государственной безопасности.

Тесная связь с массами и опора на них в чекистской работе были для Менжинского не бесплодным лозунгом, а повседневной практикой. Характерен такой факт.

6 июля 1928 года два монархиста-террориста, Радкевич и Мономахов, бросили бомбу в бюро пропусков ОГПУ. На поиски террористов в направлении Серпуховского шоссе, куда бежали преступники, были посланы подразделения войск ОГПУ и курсанты Высшей пограничной школы. Менжинский распорядился широко оповестить и привлечь к участию в поиске рабочих и крестьян Подольского и Серпуховского уездов. Некоторые из работников ОГПУ возражали против этого, но Менжинский был непреклонен. И уже через сутки, 8 июля, в 2 часа 10 минут ночи преступников поймали в районе села Фроловский Ям Домодедовской волости Подольского уезда. Менжинский в специальном приказе отметил «заслуги крестьян Серпуховской волости, принявших в ряде случаев поголовное участие в облавах, и крестьян Домодедовской волости, непосредственно участвовавших в задержании преступников», и выразил благодарность наиболее отличившимся крестьянам и рабочим — В. Рогову, И. Лаптеву, П. Смахталину, В. Сухареву и другим.

Точно так же поступил Менжинский и при розыске террористов Захарченко-Шульц и Вознесенского в 1927 году в районе Смоленска. Самоотверженное участие крестьян и других местных жителей, активно помогавших поиску шпионов-террористов, было отмечено в специальном сообщении ОГПУ, опубликованном в «Правде».

Благодаря активной помощи советских патриотов были обезврежены многие опасные шпионы и диверсанты, раскрыты и разгромлены контрреволюционные заговоры.

Менжинский настойчиво боролся за утверждение во всей деятельности ОГПУ ленинского принципа социалистической законности. В одном из решений коллегия ОГПУ обязала руководящих работников в «центре и на местах «усилить контроль за соблюдением социалистической законности в следственной работе, во всех случаях нарушения законности принимать меры, вплоть до предания виновных суду и немедленно докладывать председателю ОГПУ».

Менжинский требовал непременно докладывать ему о каждом факте нарушения социалистической законности, лично следил за строгим соблюдением в следственной работе положений Уголовно-процессуального и Уголовного кодексов. Он требовал особо тщательно проверять все поступающие в ОГПУ сигналы и заявления и, только убедившись, что сигналы достоверны, принимать по ним соответствующие меры. Менжинский добивался особенно тщательной проверки заявлений в отношении ответственных партийных, советских и хозяйственных работников, ибо такие заявления могли исходить от врагов или карьеристов с целью дискредитировать руководителей. Когда это требование Менжинского нарушалось, он строго наказывал виновных.

В августе 1926 года сотрудники ОГПУ Владимиров и Цибизов по ложному доносу и злостному навету арестовали старого революционера, члена партии Симановского. Узнав об этом, Менжинский приказал Симановского немедленно освободить и 23 августа издал приказ по ОГПУ, которым наложил строгие взыскания на Владимирова и Цибизова. В этом приказе Менжинский еще раз подтвердил к неуклонному исполнению приказ ВЧК № 32 1920 года, подписанный Дзержинским, в котором указывалось на необходимость чрезвычайно осторожного подхода к аресту членов партии: «Необходимо осторожное и вдумчивое отношение к арестам ответственных и партийных работников. Тут ЧК должна проявить максимум такта, максимум понимания, что преступления по должности караются строго, но только при наличии этих преступлений…

Мы еще раз должны напомнить, что за неправильные и бессмысленные аресты будут нести ответственность председатели [ЧК]».

Для того чтобы меньше было ошибок, Менжинский настойчиво добивался коллегиальности в работе и ОГПУ и его местных органов. Характерно, что Менжинский приказы ОГПУ по общим, принципиальным вопросам подписывал только после их предварительного обсуждения на коллегии. Он решительно выступал против единоличных решений по важным вопросам работы ОГПУ. В архиве сохранилась копия письма Менжинского одному из заместителей, который, не посоветовавшись с членами коллегии, самолично освободил известного взяточника.

«Вы, — писал Менжинский 12 мая 1932 года, — единолично освободили известного взяточника Маковского, никому из нас об этом не сказав. Неправильно это и по отношению ко мне и по отношению к коллегии, — особенно, если появились новые факты в его деле.

А теперь Маковский на свободе. Но приговор коллегии не отменен, прокурор не запрошен — полная ерунда.

Прошу Вас на будущее время не отменять самому приговоров коллегии, а ставить вопрос о пересмотре того или другого дела на совещании замов».

Коллегиальность в работе гарантировала и от грубых ошибок и от нарушений социалистической законности.

«Дзержинский, — писал Менжинский, — чрезвычайно боялся, чтобы в ней [ЧК] не завелась червоточина, чтобы она не стала самодовлеющим органом, чтобы не получилось отрыва от партии…»

Менжинский, возглавляя ОГПУ, воспитывал кадры чекистов в духе беззаветной преданности партии и делу коммунизма, высокой бдительности, дисциплинированности и требовательности к себе.

«Ваша сила в дисциплине, — подчеркивал Менжинский, обращаясь к чекистам. — Без дисциплины вы партии не нужны».

Нет ни одного приказа, директивы, подписанной Менжинским, где бы он не говорил о значении для ЧК бдительности и не призывал чекистов повышать политическую зоркость, изучать противника, знать его слабые и сильные стороны, чтобы бить наверняка. В 1931 году Менжинский писал: «Я вряд ли ошибусь, сказав, что сейчас Дзержинский дал бы такой лозунг: «Будьте постоянно бдительны. Врагам приходится плохо. Взрывами предприятий, поджогами строек и т. п. пятилетку не сорвать. Враг нервничает, идет на террор. Надо быть бдительными и особенно чекистам и тем более на границах. Чем мы становимся сильнее, тем больше будут нервничать враги и посылать шпионов через границу нелегальными путями. Не дайте себя околпачить… не будьте самодовольными. Проверяйте себя, свою организацию, используйте передышку для усовершенствования чекистской работы. Всякий упрек принимайте к сердцу. Помните, что вы вооруженная часть партии…»

Бдительность и конспирацию в работе, в частности умение молчать, Менжинский считал важнейшим искусством чекиста. «Молчание у нас — одно из основных искусств…» — говорил он.

Заботясь о совершенствовании методов работы ЧК, Менжинский больше всего боялся, чтобы «работники ЧК не зачерствели на своем деле». Он говорил, что «черствый чекист — это человек, неспособный к тонкой психологической работе», и часто повторял слова Дзержинского: «Тот, кто стал черствым, не годится больше для работы в ЧК».

Много внимания Менжинский уделял марксистско-ленинской, военной и специальной подготовке чекистов, их физической закалке. Он был одним из организаторов и руководителей ныне прославленного спортивного общества «Динамо», первого спортивного общества в нашей стране. Он призывал чекистов: «Не тратить время даром, укрепляться физически и духовно». Вооруженная часть партии, подчеркивал он, не может состоять из калек и неучей.

Он сам был примером непрестанного совершенствования, пополнения знаний. До последних дней своей жизни он внимательно изучал произведения Маркса, Энгельса, Ленина, новинки политической литературы. Буквально все книги из его личной библиотеки испещрены заметками и записями на полях, титульных листах, всевозможными знаками и пометками.

Интересна запись В. Р. Менжинского в рабочем плане. «Что сделать зимой 1925–26 гг.»:

«…В. Военное дело. Верховая езда, стрельба, посещение школы и т. д.

С. Авиация: полеты, конструкции и пр.».

Уже в последние годы своей жизни он продолжал изучать китайский, японский, фарси и турецкий языки. Он ежедневно просматривал десятки советских и иностранных газет. И всегда был в курсе всех событий внутренней жизни страны и международных.

Кроме занятий языками, Менжинский в последние годы жизни много времени уделял высшей математике и химии. На его подмосковной даче была оборудована небольшая химическая лаборатория, которой он отдавал часть своего свободного времени.

— За химией — будущее, — говорил Менжинский сестрам, — жаль только, что слишком коротка человеческая жизнь.

Страсть к знаниям, к общественным и естественным наукам Менжинский сохранил с юношеских до преклонных лет. Завидная страсть, завидная работоспособность.

Эту страсть к знаниям он стремился привить молодым чекистам, всячески поощрял их стремление к учебе. Он часто посещал Высшую пограничную школу и другие учебные заведения, присутствовал на занятиях и полевых учениях, принимал активное участие в разработке и обсуждении учебных программ.

«В 1933 году, — вспоминает старый чекист В. Г. Людмирский, — выпускников Центральной школы принял председатель ОГПУ В. Р. Менжинский в своем скромном кабинете… Сосредоточенно, не перебивая выслушал доклад об итогах минувшего года, а затем обратился с кратким словом к выпускникам.

— Периферия, — говорил Менжинский, — это не тепличные условия тихого московского переулка, в котором вы провели год. Там придется и недоспать и недоесть. Работы у нас будет много. На горизонте появился новый опасный враг — германский фашизм. Для точного и наиболее эффективного удара по врагу глубоко изучайте современные условия классовой борьбы, следите за международными событиями».

«Далее, — продолжает В. Г. Людмирский, — Менжинский говорил о том, чтобы молодые чекисты постоянно проявляли большевистскую партийность в сложной и ответственной чекистской работе, совершенствовали на практике свои знания и чекистское мастерство, не поддавались никакому соблазну. Политико-моральный облик чекиста должен быть кристально чистым! В заключение Менжинский пожелал молодым чекистам успехов в их работе».

Огромный опыт подпольной работы в большевистской цартии давал Менжинскому возможность своевременно, на каждом историческом повороте в развитии русской революции улавливать возникновение нового в политической обстановке и в соотношении классовых сил в стране и на международной арене и вытекающие отсюда задачи, новые формы и методы борьбы с контрреволюцией.

«Знание внешнего мира наряду с революционным опытом, — говорил хорошо знавший Менжинского Д. 3. Мануильский, — позволяло ему в дело борьбы с контрреволюцией вносить широкие политические перспективы».

Острый и тонкий ум Менжинского обладал особой способностью вовремя вскрывать пружины тайной работы врагов пролетарского государства.

Личностью Менжинского, как руководителя советских органов государственной безопасности, интересовались и наши враги. Один из агентов германского фашизма, прикрывавшийся корреспондентским билетом одной берлинской газеты, после смерти Менжинского телеграфировал в Берлин: «Умер преемник Дзержинского Менжинский. Он прошел школу Дзержинского, но именно он создал организацию ГПУ. Он с мельчайшими подробностями разработал ее структуру… Со смертью Менжинского… с арены исчезает одна из наиболее выдающихся личностей».

В первую годовщину со дня смерти Дзержинского Вячеслав Рудольфович писал: «У Дзержинского был свой талант, который ставит его на свое, совершенно особое место. Это — моральный талант, талант непреклонного революционного действия и делового творчества, не останавливающийся ни перед какими препятствиями, не руководимый никакими побочными целями, кроме одной — торжества пролетарской революции».

Эти слова Менжинского можно целиком отнести к нему самому.

Беспредельно преданный идеалам партии, идеалам коммунизма, Менжинский в борьбе шел не ощупью, а твердо и прямо, по пути, освещенному теорией марксизма-ленинизма. Он был одним из образованнейших марксистов, прекрасно знал теорию марксизма-ленинизма и в любом деле, которое поручала ему партия, умел быть диалектиком.

«До 1917 года, — писал Менжинский в автобиографии, — читал все, более или менее все, что выходило по теории марксизма до 1917 года. С тех пор не могу постоянно следить за наукой».

«Не могу постоянно следить за наукой» — это обычная скромность Менжинского. Его книги, испещренные многочисленными записями на полях и титулах, пометками, знаками, говорят об обратном, говорят о том, как внимательно читал он каждую новую книгу. Все современники, хорошо знавшие Менжинского, отмечают ею исключительную образованность, глубокое знание марксизма-ленинизма, его высокую идейность.

«Бесстрашный рыцарь революционного долга, образованнейший марксист, ленинец нашей эпохи, с редкой теоретической эрудицией», — писал о нем Мануильский.

«Менжинский обладал поистине энциклопедическими знаниями и незаурядным организаторским талантом», — говорила о нем друг и соратник по борьбе Е. Д. Стасова.

«Он производил впечатление человека огромной культуры, глубокой учености, разносторонних знаний и большого жизненного опыта», — писал о Менжинском другой старейший член партии, Ф. Ленгник.

Превосходный политик и дальнозоркий руководитель ОГПУ, Менжинский, отлично владея методом марксистской диалектики, умел схватывать самое существенное в тактике классового врага и распутывать его самые коварные, хитросплетенные, самые сложные положения и наносить удары без промаха, точно по цели. Он умел холодно и спокойно взвешивать положение, трезво судить о людях, строжайше взвешивать факты и верить фактам, а не словам.

Когда на горизонте появился новый враг советского народа — германский фашизм, когда перед угрозой наступления фашизма германские троцкисты начали раскалывать красный фронт германского пролетариата, уже тяжело больной Менжинский в составе советской банковской делегации под именем Николая Ивановича Пахомова едет в Германию, чтобы на месте самому изучить положение, разобраться в сложной обстановке, усыновить, насколько велика опасность вовлечения германского империализма в «крестовый поход» против Советского Союза.

Из этой рискованной поездки Менжинский вернулся с определенным выводом. Он немедленно обратил внимание органов государственной безопасности на борьбу с разведкой Германии как главного и самого вероятного врага в будущей войне.

Менжинский — великий чекист, беспощадный, когда нужно, к врагам и в то же время Менжинский — великий гуманист. В борьбе с врагами народа он действовал и террором, когда в этом была необходимость, например осенью и зимой 1919/20 года, и силой коммунистических идей. В то же время он всегда был сторонником тонких, даже изысканных методов работы в контрреволюционной среде с целью разложения контрреволюции, привлечения на сторону Советской власти заблуждающихся и разгрома, беспощадного подавления отказавшихся сложить оружие.

Менжинский, юрист по образованию, подпольщик по опыту партийной работы, был выдающимся криминалистом. Менжинский, литератор по призванию, воспитавшийся на мировой и русской классической литературе, был величайшим психологом. Его умение проникнуть в зигзаги человеческой души, особенно мечущейся души российского интеллигента, попавшего в водоворот революционных событий, можно сравнить только, пожалуй, с умением Дзержинского. И если Менжинский достиг тех вершин чекистского искусства, которые с особой силой проявились в деле поимки Савинкова и Рейли, в деле разоблачения эсеро-меньшевистского подполья и вредительского «Инженерного центра», то это результат не только огромного опыта конспирации, приобретенного в большевистском подполье, но и результат глубокого знания всех зигзагов человеческой души, которое ему дала литература. «Для того, чтобы работать в ЧК, — говорил Менжинский, — вовсе не надо быть художественной натурой, любить искусство, природу». Но только такая натура, по его выражению, может достичь «вершин чекистского искусства», обеспечивающего разложение противника.

В духе гуманизма Менжинский воспитывал и коллектив чекистов. М. И. Шкляр, работавший при Менжинском секретарем парткома ОГПУ, говорил: «Старые чекисты могли бы рассказать много о том, как Вячеслав Рудольфович, инструктируя работников, направлявшихся на обыски и операции, говорил им:

— Помните, что мы боремся за человека, что весь смысл революции — ради человека. Поэтому будьте внимательны к людям при обысках и арестах, помните, что есть семьи, есть дети».

Проявлением величайшего гуманизма Менжинского было его активное участие в создании, а затем в организации учебно-воспитательного процесса в трудовых коммунах для взрослых и малолетних правонарушителей.

Он сам вырос в учительской семье, учителями были отец и сестры Вера и Людмила. После Октябрьской социалистической революции обе они работали в Наркомпросе. Вопросы народного образования и коммунистического воспитания часто были предметом обсуждения и даже споров в дружной семье Менжинских.

Известно, что Вячеслав Рудольфович много внимания уделял созданным еще при Дзержинском трудовым школам-коммунам ОГПУ, часто бывал в них сам, беседовал с воспитанниками, преподавателями.

Этой стороной деятельности ВЧК?ОГПУ особенно интересовался Горький, вел переписку с воспитанниками коммун, с преподавателями. Возвратившись в Советский Союз, Горький постарался встретиться с Менжинским, узнать о перековке малолетних преступников из первых рук.

Встреча эта состоялась на квартире Менжинского. Горький приехал к Менжинскому в воскресенье, в первой половине дня, и застал его за чтением иностранных газет.

Поздоровавшись, заговорил:

— Узнаю, узнаю беспокойного полиглота, который дня не может прожить без иностранных газет.

— Сейчас интерес скорее политический, чем лингвистический, — радуясь встрече, ответил Менжинский.

— Я слышал, вы уже китайский и японский изучили, — продолжал Алексей Максимович, присаживаясь на стул и внимательно присматриваясь к Менжинскому.

— Пустое болтают.

— Так уж и пустое. — Помолчав, добавил: — Однако, вы постарели, постарели, Вячеслав Рудольфович.

— Болезнь не красит. А насчет языков пустое. Разговорную речь стал забывать. Недавно был у меня Анри Барбюс. Я так волновался, когда узнал, что он ко мне приедет. Как буду изъясняться на французском со столь великим французом и знатоком родного языка? Попросил подготовить переводчика. А когда пришел все такой же живой и любезный Анри, мы с ним свободно, без труда вели беседу по-французски. Так что переводчика не потребовалось. Анри даже отметил, что у меня сейчас лучше произношение, чем было тогда, в Париже.

— Ну, вот видите, а говорите — пустое, — ухмыляясь в густые усы, говорил Горький, рассматривая книгу Барбюса с дарственной надписью. — Я, собственно, приехал к вам не за тем, чтобы говорить комплименты. Мне хотелось бы поговорить о перестройке сознания людей в ваших трудовых коммунах. Тут вы делаете большое и полезное дело и сами этой пользы, пожалуй, не видите, А мне, приезжему со стороны, эта польза очень даже заметна.

— Со стороны всегда виднее, — Менжинский умолчал, что он уже несколько лет занимается проблемой перевоспитания нарушителей. И это было действительно так.

Менжинский изучал причины преступности среди молодежи и думал над тем, как преодолеть это проклятое наследие капитализма. В наброске личного плана работы Менжинского на зиму 1925/26 года читаем:

«1. Изучить положение, размеры и причины… правонарушений среди детей, подростков и молодежи.

2. Наши заведения для преступных детей.

3. Непременно написать статью об этом».

И сейчас, при встрече с Горьким, завязался откровенный разговор о трудовых коммунах, о перевоспитании правонарушителей. Горький был весел, оживлен. В комнате было жарко, он снял свой светло-серый пиджак, расстегнул отложной воротничок голубой рубашки. То и дело вставал со стула, разговаривая, ходил по комнате. Когда Менжинский тоже пытался встать с дивана, говорил:

— Лежите, лежите — я знаю, вы больны, и стоять вам вредно.

Менжинский виновато улыбался за свою беспомощность, ерошил густые волосы и внимательно смотрел на Горького сквозь стекла пенсне, которое теперь носил постоянно.

Разговор от коммун, от перевоспитания малолетних нарушителей перешел к проблеме воспитания, повышения культуры, образования всего народа. Затем говорили о восстановлении народного хозяйства, о последнем решении ЦК о школе, осуждали педологов и метод обучения по так называемому дальтон-плану, который принес столько вреда советской школе.

Горький остался обедать у Менжинских. За обедом говорил о современной литературе, хвалил молодую писательницу Нину Смирнову.

— Таких, как эта сибирячка, надо поддерживать, и тогда из нее выйдет большой писатель.

После обеда пили чай. Вячеслав Рудольфович пил его остывшим, без сахара, с клубничным вареньем.

За чаем опять говорили о детских коммунах. Горький тогда ими очень интересовался. Договорились, что в ближайшее время посетят вместе одну из коммун, и Горький воочию увидит то, чем так восхищается.

Вскоре после этой встречи Горький и Менжинский посетили детскую трудовую колонию в Люберцах, организованную в 1927 году. Горький остался очень доволен и написал большую статью «О трудколониях ОГПУ», которая была опубликована 14 июля 1931 года в «Правде».

«26 июня, — писал Горький, — коммуна праздновала открытие новой фабрики обуви с продукцией 4000 пар в сутки. На празднике 25 человек получили в награду за образцовую работу золотые и серебряные часы. 35 членам коммуны было объяснено, что с них снята судимость, т. е. возвращены им гражданские права, а 74 получили профсоюзные билеты… В эти минуты руки многих бывших преступников взволнованно дрожали, бледнели суровые лица, гордо сверкали глаза… Я сидел в президиуме и видел, что среди 1500 человек многие тоже были взволнованы до слез, до хороших слез радости за человека».

Впоследствии, отмечая исключительно важную работу трудовых колоний и коммун ОГПУ по перевоспитанию бывших беспризорников и правонарушителей, Горький писал, что за 15 лет «воспитаны тысячи высококвалифицированных рабочих, и, вероятно, не одна сотня агрономов, врачей, инженеров, техников. В буржуазных государствах факты такого рода, — подчеркивал Горький, — невозможны».

Менжинский, человек в высшей степени образованный, человек большой внешней и внутренней культуры, любил и умел ценить культуру прошлого. Он решительно выступал против пролеткультовских извращений политики ленинской партии в строительстве социалистической культуры. Тот, кто замахивается на культуру прошлого, тот замахивается и на ее высшее достижение — марксизм-ленинизм.

Его отношение к культуре, к науке показывает письмо к M. Н. Покровскому. 25 октября 1928 года, в день 60-летия этого выдающегося советского ученого, Менжинский писал Покровскому:

«Чекистская деятельность не располагает к душевным излияниям и поглощает человека целиком — иначе и работать было бы нельзя. Но сегодня я не могу не сказать Вам, как глубоко я люблю Вас и благодарен Вам. Ваши статьи и книги одно из самых сильных научных и художественных наслаждений, которые я переживал. Я не могу удержаться и не сказать Вам, что на меня всегда действовало неотразимо Ваше остроумное мужество и в науке, и в революционной деятельности, и в жизни».

Эта оценка Менжинским творчества Покровского не расходится с ленинской оценкой.

Любовь и интерес к истории, к истории культуры Менжинский сохранил с детства до конца своей жизни, так же как сохранил интерес и к педагогике. По свидетельству Веры Рудольфовны «его всегда тянуло» к педагогике. «Он продолжал интересоваться ею и тогда, когда был в ВЧК и ОГПУ».

Кристальная чистота Менжинского, как и его скромность, проявлялась во всем.

Работал он в весьма скромном кабинете, жил с семьей до 7 ноября 1933 года в небольшой малоуютной квартире, переоборудованной из бывшей аптеки в Кавалерском корпусе Кремля. И съехал-то он с этой квартиры только лишь потому, что, будучи тяжело больным, не мог подниматься на второй этаж. Летом, а последние два года и зимой Менжинский жил на даче «Шестые Горки». Однажды, желая помочь больному Менжинскому в обработке огорода, комендант прислал на дачу рабочих.

Отказавшись от их услуг, Менжинский сказал рабочим:

— Наша семья, я, жена и сын, в состоянии обработать огород или посадить цветы.

А затем, как свидетельствует современник, сделал выговор коменданту за присылку рабочих на дачу.

Менжинский никогда и нигде не выпячивал свою фигуру. Он больше всего боялся быть нескромным, боялся, как он выражался, «пристегнуть свое имя» к выдающимся деятелям Коммунистической партии.

В 1927 году, в первую годовщину со дня смерти Дзержинского, по просьбе редакции «Правды» Менжинский написал статью-воспоминания «О Дзержинском». С такой же просьбой товарищи из редакции обратились к Менжинскому в пятую годовщину со дня смерти Дзержинского, в 1931 году. Менжинский откликнулся на просьбу «Правды», но своей статье «Два слова о Дзержинском», в которой он изложил взгляды Дзержинского на использование старых специалистов, предпослал короткое письмо. В том письме писал:

«Товарищи из «Правды» упрекнули меня, что я не пишу о Дзержинском. Мне писать воспоминания о Дзержинском — не избежать упоминаний о себе, а это значит присоединить свое… имя к одному из крупнейших деятелей нашей партии… Пусть по выбору Дзержинского мы работали вместе, работали долго, дружно, близко — факт известный, но это не дает мне права держаться за его полуистлевший френч и по крайней мере раз в год заявить на весь мир — вот близкий соратник Дзержинского. Вот он я! Все, что я мог сказать в безличной форме о Дзержинском, как о чекисте и человеке, я сказал 4 года назад — повторяться не хочу и потому буду очень краток…»

Менжинский с детства дружил с сестрами и всегда был внимателен к ним, заботлив. Очень любил своих детей, особенно младшего сына, Рудольфа[36], много занимался с ним.

Младшая сестра Менжинского Людмила Рудольфовна в конце 1919 года по постановлению ЦК партии из Петрограда была переведена на работу в Наркомпрос, заведовала Главсоцвосом (Главным управлением социального воспитания). Переехала в Москву и Вера Рудольфовна. В те годы она заведовала театральным отделом Наркомпроса, а затем была назначена директором института иностранных языков, в котором и работала до преклонных лет.

В середине 1922 года Людмила Рудольфовна в числе тысячи коммунистов была направлена на Украину, работала в Харькове членом коллегии Наркомпроса и заведующей Главсоцвосом. В 1924 году вернулась в Москву. Работала проректором Академии коммунистического воспитания.

В конце 20-х годов Людмила Рудольфовна тяжело заболела. Лечилась в Кисловодске, в Москве. Болезнь прогрессировала. Надежд на выздоровление было мало. Но по ее настоянию Вера Рудольфовна поехала с ней в Стокгольм. Это было в конце 1932 года.

— Там, в Стокгольме, — вспоминает Вера Рудольфовна, — она начала поправляться.

— Теперь поработаем, — говорила Людмила Рудольфовна.

И вдруг сразу порвалось все. Спать она легла веселая, спокойная. А ночью… Это была самая тяжелая ночь. И когда боли ослабли, она потребовала немедленного возвращения в Москву. Ехать было нельзя, так утверждал доктор. А она, улыбаясь, сказала ему:

— Милый доктор, вы не бойтесь. Мы успеем доехать.

Когда он вышел, она шепнула Вере Рудольфовне:

— Верочка, надо еще успеть пройти партийную чистку.

Вера Рудольфовна плакала, а Людмила шептала ей:

— Верочка! Помнишь, как раньше, как в детстве ты целовала меня на ночь в кроватке… Так поцелуй и сейчас.

На следующий день сестры Менжинские уехали в Москву. На вокзале их провожал доктор. Людмила Рудольфовна, улыбнувшись ему на прощание, говорила:

— Не сердитесь, доктор. Я должна была поступить так. Вы, может быть, не поймете этого.

— Я начинаю понимать, — сказал он. И она закончила его фразу:

— Мы живем и умираем по-новому.

— И за это нельзя не любить вас, — отозвался доктор.

Поезд тронулся. 11 октября Менжинские приехали в Москву.

О разговоре со стокгольмским доктором Вера рассказала Вячеславу Рудольфовичу.

И ноября 1932 года Людмила Рудольфовна скончалась.

Вячеслав Рудольфович Менжинский не мог присутствовать ни на траурном митинге, который состоялся в клубе старых большевиков на улице Стопани, ни на похоронах — он в это время снова был тяжело болен.

Еще 21 апреля 1929 года у Менжинского ночью случился тяжелый сердечный приступ — инфаркт. Больному был предписан абсолютный покой. У его постели неотлучно дежурили врач и сестра. Выздоровление началось только летом. Консилиум врачей, собравшийся 11 июля, нашел возможным разрешить Менжинскому вернуться к работе 1 августа, при условии ездить в город через день, работать 5–6 часов в сутки, в субботу и воскресенье обязательно оставаться на даче.

Но Менжинский не мог, да и не умел работать вполсилы. Врачей это обеспокоило. Они пожаловались в ЦК, и Центральный Комитет партии 12 сентября вынес следующее решение:

«О тов. Менжинском.

Обязать т. Менжинского в точности выполнять указания врачей».

30 сентября 1929 года консилиум врачей вынес новое заключение:

«Менжинскому необходимо:

1. Совершенно прервать работу на срок от 4 до 6 месяцев.

2. Придерживаться во время отдыха полного душевного покоя и провести зиму в теплом климате.

3. До отъезда (на юг) выехать на дачу и находиться там под постоянным врачебным наблюдением».

С помощью врачей Менжинский преодолел свой недуг и в апреле 1931 года возвратился к работе в ОГПУ, с условием, что эта работа будет «ограничена выполнением только основных и самых важных обязанностей, без всякой другой нагрузки».

Менжинский продолжал работать.

Летом 1933 года (с 11 августа по 14 сентября) он лечился в Кисловодске. За это время сердце его окрепло, общее состояние здоровья улучшилось. Провожая Менжинского в Москву, врачи советовали работать 3–4 часа в сутки.

Это была его последняя поездка в Кисловодск. Видимо, там, в Кисловодске, он сделал такие заметки в своем блокноте:

«И вот подкрадывается болезнь и без твоего согласия.

— Ты человек больной, только думай о себе, о своем здоровье пекись, и только.

Никаких занятий. Только лежи 24 часа в сутки, то с пузырем на груди, то с грелкой, то ванна, то массаж.

Смерть, вот она. Ты день лежишь в гамаке, а она сидит напротив.

А все движется, и какое наслаждение следить, как жизнь идет!

Заставили жить, психологией заниматься…»

А жить оставалось немного.

В 5 часов 35 минут утра 10 мая 1934 года на даче «Шестые Горки» перестало биться его сердце.

Смерть Менжинского наступила, как свидетельствует заключение виднейших врачей того времени Абрикосова, Бурденко и других, — от «острой сердечной недостаточности (паралича) сердца, резко измененного и работавшего в последние годы неполноценно».

14 мая 1934 года Москва прощалась с Менжинским. Отдать последний долг старому большевику пришли на Красную площадь товарищи по подпольной борьбе, ветераны ленинской гвардии, десятки тысяч молодых рабочих, чекисты, пограничники, воины внутренних войск. Сотни траурных знамен низко склонились над траурной процессией, направлявшейся от Дома Союзов на Красную площадь. Катафалк с бронзовой урной несли руководители партии и правительства. Звучали траурные мелодии.

Траурный митинг закрыт.

Под гром артиллерийского салюта урна с прахом Вячеслава Рудольфовича Менжинского замурована в кремлевской стене, рядом с прахом летчиков-стратонавтов.