Глава четвертая

Глава четвертая

В конце 1921 — начале 1922 года органы ОГПУ напали на след нелегальной «Монархической организации Центральной России» (МОЦР). Чекисты задержали нескольких участников этой группы. На основе их показаний вскрыли всю организацию, ее связи с заграничной контрреволюцией и тихо, без шума обезвредили ее. Факт ликвидации этой организации не получил никакой огласки, и руководители ОГПУ решили использовать ее как прикрытие для проникновения в зарубежные контрреволюционные центры. Так родилась операция, получившая условное название «Трест». Вдохновителем операции «Трест» был Дзержинский, ее творцом, душой и мозгом Менжинский и его ближайшие помощники, ответственные сотрудники ОГПУ. Артур Христианович Артузов, Владимир Андреевич Стырне, Роман Александрович Пилляр, Александр Александрович Якушев, Сергей Васильевич Пузицкий, Виктор Станиславович Косинов-Кияковский, позднее, в 1932 году, погибший от пули бандита-фанатика в степях Монголии, и многие другие.

Операция длилась с 1922 по 1927 год. И по длительности и по эффективности она не имела аналогов во всей истории мировой разведки.

ОГПУ заставило поверить в «Трест» претендента на русский престол великого князя Николая Николаевича, объявившего себя в эмиграции «местоблюстителем престола», отъявленных монархистов генерала Кутепова и бывшего члена Государственной думы, принимавшего отречение Николая II, В. В. Шульгина; бывшего обер-прокурора синода, а еще раньше ярославского губернатора и министра внутренних дел Роговича; эсера Бунакова (Фундаминского). С последними Менжинский вел борьбу еще в Ярославле накануне и во время первой русской революции.

Благодаря «Тресту» ОГПУ было в курсе всех контрреволюционных замыслов белогвардейско-монархической, а также кадетско-эсеровской заграничной и внутренней контрреволюции.

В «Трест» поверили не только безмозглые политические трупы из монархической эмиграции, но и такие международные авантюристы, признанные мастера заговоров и конспирации, как Савинков и Рейли. Собственно, на стремлении к конспирации они и попались, ибо столкнулись с более искусными конспираторами, конспираторами ленинской школы — Дзержинским и Менжинским.

Когда в 1923 году Советское правительство потребовало от польского правительства прекратить шпионско-диверсионную деятельность савинковской организации, Савинков был выслан из Варшавы. Он перебрался в Париж, но своих антисоветских дел не прекратил. Этот худощавый, с вкрадчивыми манерами и пронзительным взглядом человек иногда один, иногда в сопровождении Рейли появлялся то в одной, то в другой европейской столице. В Риме он был благосклонно принят самим «дуче» Муссолини. Савинков просил денег для борьбы с Советской властью. Муссолини денег не дал, но пообещал кумиру русской контрреволюции итальянские паспорта для савинковских агентов, направлявшихся в Россию, и другую помощь.

В 1922 году Савинков вместе с Рейли появились в Берлине. Здесь они готовили покушение на жизнь народного комиссара по иностранным делам Чичерина и других членов советской делегации, возвращавшихся через Берлин в Москву с Гаагской международной конференции. Покушение сорвалось, так как советская делегация задержалась на официальном приеме.

Из Берлина Савинков и Рейли направились в Лондон. Здесь Рейли представил Савинкова заклятому врагу Советской России и коммунизма Уинстону Черчиллю. Искавший любую возможность сокрушить большевизм, Черчилль был очарован Савинковым, он хотел видеть в этом, как он сам обрисовал Савинкова, «странном и зловещем человеке» с серо-зелеными глазами, выделяющимися на смертельно бледном лице, с тихим голосом, почти беззвучным, будущего нового Наполеона, который уничтожит большевизм и Советскую власть. Но Черчилль был уже не у власти. Он повез Савинкова к своему преемнику на посту премьер-министра Ллойд-Джорджу. Ллойд-Джордж не захотел связываться с опасным террористом и прожженным авантюристом. Английские деловые круги в то время предпочитали торговать с Россией, а не воевать. Английский рабочий класс открыто выражал симпатии к русским рабочим и твердо заявлял: «Руки прочь от России!» Со всем этим не мог не считаться Ллойд-Джордж. И Савинков не солоно хлебавши уехал из Лондона в Париж.

Пуанкаре более добросклонно отнесся к новым затеям Савинкова. И Савинков остался в Париже. Здесь он встретился с известными русскими промышленниками Нобелем, Лианозовым и другими руководителями «Торгпрома», который стал организатором активной антисоветской и, в частности, вредительской деятельности. Савинков нуждался в средствах, «Торгпром» — в деятелях, подобных Савинкову. Для финансирования подрывной деятельности и террористической деятельности «Торгпром» создал специальный фонд.

Миллионер Нобель, отпрыск знаменитой фамилии, владевшей до революций многими нефтяными промыслами в Баку, при встрече с Савинковым говорил:

— Мы люди коммерческие, нас интересует только активная борьба с большевизмом, и мы видим ее сейчас только в том, чтобы уничтожить всех главных руководителей этого движения… Бы люди активные и опытные, мы даем вам возможность начать. Сделайте хоть одно дело, наш кредит вам сразу вырастет и для дальнейшего… Мы ассигновали на это дело пока 70–80 тысяч франков при условии, чтобы эти деньги ни на какие политические организации или другие цели не шли, а только непосредственно на террористическую деятельность.

И Савинков снова начал действовать. Его агенты нелегальными путями направляются в Советскую Россию. Здесь они попадали в руки ОГПУ. В Париж к Савинкову ОГПУ направило своего сотрудника — Андрея Павловича Федорова. Игра с Савинковым и «Торгпромом» началась.

Федоров изображал из себя бывшего офицера старой армии (каковым он и был на самом деле), ныне — одного из организаторов подпольной группы так называемых «Либеральных демократов» — «ЛД» (последнее было уже чистым вымыслом — частью задуманного чекистами плана). Федоров играл умно, цепко и дерзко. Савинков сначала не верил, затем сомневался, наконец, решил проверить «истинность» того, что ему говорили, и направил в Россию одного за другим нескольких своих эмиссаров, в том числе Фомичева. Эмиссарам «разрешили» беспрепятственно перейти границу, побывать на заседаниях «контрреволюционного центра» в Москве, встретиться с «руководителями боевых отрядов на Кубани». Им постарались внушить, что в России существует мощная контрреволюционная организация, готовая к действию, которая лишь ждет авторитетного руководителя, и дали понять, что таким руководителем может быть только сам Савинков.

К осени 1923 гада у чекистов уже выкристаллизовался план операции «Синдикат», который ставил целью не только обезвредить Савинкова и его агентуру, но заманить его самого в СССР и здесь арестовать — это был бы сильнейший удар по контрреволюции.

Артузову было предложено подготовить план операции. Этот еще молодой — лет тридцати с небольшим — красивый человек с острой мушкетерской бородкой и неожиданно синими глазами руководил контрразведкой ОГПУ и был фактически ближайшим помощником Менжинского. Вячеслав Рудольфович высоко ценил ум Артузова, его высокую образованность (по гражданской профессии тот был инженером), смелость оперативного мышления, редкостный дар психолога.

Представленный план Менжинский одобрил, но счел нужным внести в него серьезные дополнения.

Необходимо было учесть особенности характера Савинкова, его личные человеческие особенности.

— Савинков честолюбив, честолюбив чудовищно. На этом нужно играть. Внушить ему, что без его приезда у новой организации ничего не получится, признайте его вдохновителем и вождем. Только не перегните палку — Савинков очень умен и на грубую лесть не поддастся.

Далее — он прирожденный конспиратор и заговорщик, поэтому не подавайте ему все на блюдечке, пусть какие-то идеи исходят от него.

У него огромный опыт, он прекрасно знает, что в конспирации не бывает все как по маслу, — предусмотрите и отдельные неудачи. После каждой советуйтесь с ним, внушите, что все нити организации уже у него в руках, для настоящего разворота дел не хватает только его личного прибытия в Москву. И последнее — Савинков предельно осторожен и подозрителен.

Мы заставили работать на нас его эмиссаров Зекунова и Шешеню. Савинков им верит, но не до конца. Я уверен, что в ближайшее время он пришлет сюда кого-нибудь еще для тщательной проверки. Мы не можем, конечно, предугадать, кто это будет, но готовиться к такому нежелательному визиту нужно…

Артузов, подробно записав все указания Менжинского, ушел, а через несколько дней ему доложили о внезапном появлении в Москве правой руки Савинкова полковника Сергея Эдуардовича Павловского. Это имя хорошо знали чекисты. Полковник Павловский был известен как лютый враг Советской власти, человек умный, по-волчьи осторожный, огромной личной храбрости и беспощадной жестокости. Банды Павловского не раз врывались из-за кордона на территорию Советской Белоруссии, жгли, убивали, зверствовали, терроризировали население.

В Москве Павловский остановился на квартире Леонида Шешени — бывшего личного адъютанта Савинкова. Арестованный при переходе границы, Шешеня, чтобы спасти свою жизнь, согласился сотрудничать с ОГПУ и старался в этом изо всех сил.

Чекисты инсценируют для Павловского совещание контрреволюционного центра и… внезапно обезоруживают полковника.

Менжинский понимает, что арест Павловского может сорвать осуществление главной цели — захват Савинкова. Начинается упорная и трудная работа. На первых допросах Павловский молчит. В своих преступлениях признается с трудом, лишь когда его прижимают к стене неопровержимыми фактами. Наконец на одном из допросов он безнадежно машет рукой:

— Ваша взяла… Говорите, что делать.

Стремясь заслужить право остаться в живых, Павловский соглашается помочь ОГПУ.

Полковник пишет своему шефу в Париж, что в Москве жизнь бьет ключом, что организация сильна и лишь нуждается в настоящем вожде.

Письму Павловского Савинков не может не верить. II все же он… еще раз посылает в СССР своего близкого помощника Фомичева.

Фомичева поселяют на даче под Москвой, потом для него устраивают «заседание ЦК», на которое привозят и тщательно подготовленного Павловского.

Полковник, убедившись, что обмануть чекистов ему не удастся (попытка побега закончилась неудачей), и порядком разуверившись в своей предыдущей деятельности, великолепно играет перед бывшим соратником роль «члена ЦК». Павловский делает обстоятельный доклад о совершенных за последнее время под его руководством мифических налетах и экспроприациях. Фомичева доклад захватывает, он задает вопросы. Павловский отвечает умно и убедительно. В заключение он просит у «ЦК» разрешить еще один налет — на Юге России. «ЦК» разрешает. Фомичев в восторге. Его восторг удесятеряется поездкой в Терскую область, организованной для него чекистами. Там Фомичев встречается со «знаменитым руководителем партизанских отрядов Терской области неуловимым полковником Султаном-Гиреем». Эта встреча окончательно убеждает Фомичева в силе и жизнеспособности организации. Он не подозревает, что банда Султана-Гирея давно разгромлена, а с ним разговаривает один из местных чекистов…

Но убедить Фомичева лишь полдела. У него инструкция от Савинкова — вернуться в Париж непременно вместе с Павловским. Савинкову, как никогда, нужен его верный помощник, который и так слишком задержался в России. Но выпустить Павловского за кордон нельзя. Это не Зекунов, давно искренне порвавший с контрреволюцией и помогающий чекистам не за страх, а за совесть.

Чекисты делают новый ход… Фомичеву сообщают, что налет Павловского прошел успешно, взято несколько сот тысяч рублей, но сам Сергей Эдуардович тяжело ранен в ногу.

Фомичеву устраивают новую встречу с Павловским. Полковник лежит на кровати, нога его забинтована, сквозь повязку проступает кровь… два часа назад зарезанной курицы. Играет он с подлинным артистическим блеском. С азартом рассказывает о «налете», время от времени при «неосторожном» движении его рот перекашивает гримаса боли. С гордостью показывает толстую пачку червонцев.

— Остальные уже в деле! — хвастливо говорит он.

Фомичев ни на секунду не усомнился в правдивости разыгранной перед ним мелодрамы.

И все же, в последний момент, вся операция чуть не оказалась под ударом.

С отчетом Фомичева и Павловского о «происшедшем» в Польшу в качестве курьера был направлен оперативный работник контрразведывательного отдела ОГПУ Григорий Сыроежкин. В Вильно на улице его случайно встретил и, конечно, узнал бывший сослуживец по Красной Армии, позднее бежавший в Польшу и ставший там полицейским осведомителем. Предатель немедленно сообщил в полицию, что Сыроежкин в гражданскую войну одно время работал в ревтрибунале.

Но взять Григория голыми руками было не так-то просто — это был опытный и находчивый чекист, бывавший во многих переплетах.

Он охотно разъяснил офицеру польской контрразведки, что действительно служил вместе с Стржелкевским в Красной Армии рядовым бойцом, когда-то избил его за воровство и теперь тот сводит с ним личные счеты.

И тот поверил! Офицер знал, что Стржелкевский пьяница и наркоман, выгнанный за многие грехи из полиции. Через Сыроежкина же польская разведка получала неоднократно множество «ценной информации» из России, и явно не стоило брать под подозрение ценного человека из-за пьяной злобной болтовни такого вконец опустившегося субъекта, каким был Стржелкевский.

Все прошло благополучно.

А в июле 1924 года Федоров и Фомичев «нелегально» через «окно» перешли советско-польскую границу и приехали через Варшаву в Париж.

И все же Савинков еще долго колебался — ехать в Россию или не ехать. Он, конечно, был не такой простак, чтобы принять столь рискованное решение на основании только доклада своего эмиссара, разговоров с Федоровым, письма Павловского. Он вел переписку и с другими своими агентами, ранее отправленными в Россию. Эти агенты действовали, не подозревая того, под наблюдением и контролем ОГПУ. Больше того, все их действия направлялись и контролировались чекистами под непосредственным руководством Менжинского. В письмах к Савинкову агенты убеждали его, что в России назревает переворот и этот переворот, по их мнению, должен возглавить Савинков, и призывали его приехать в Россию, чтобы «взять руководство в свои руки». Они сообщали ему явки, переправочные пункты через границу.

Прежде чем дать окончательное согласие, Савинков решил посоветоваться с Рейли, приезд которого в Париж ожидался. Об этих сомнениях, колебаниях и, наконец, принятом решении ехать в Россию писала в своей книге о Рейли его жена испанка Пепита Бобадилья:

«Почти тотчас после нашей свадьбы… из Лондона мы направились в Париж, где в то время находился Савинков. Сидней сообщил ему о своем предполагаемом приезде в Париж… Мое первое свидание с Савинковым состоялось в гостинице «Чатам». Увидев Савинкова, я была разочарована… Маленький осанистый человек важной походкой вошел в комнату с весьма забавным видом самоуверенности — маленький человек с нависшим лбом, маленькими глазами и срезанным подбородком. Этот маленький человек стал в позу перед камином. Он поворачивался к нам то одной, то другой стороной своего профиля. То он клал руки за борт своего пиджака, принимая известную позу Наполеона.

Во время разговора Савинков был задумчив… В письме из Москвы Павловский сообщал, что в силу разных обстоятельств не может лично явиться в Париж, но просил Савинкова приехать в Москву вместе с подателем письма. Присутствие Савинкова в Москве совершенно необходимо, иначе блестяще подготовленный заговор обречен на провал. Одного из московских эмиссаров Савинков знал и верил ему, другой был незнаком. Письмо, несомненно, было написано рукой Павловского… Сидней твердил: «Не верьте — это провокация». Но Савинков колебался, так как верил Павловскому. Каждый вечер мы встречались и продолжали спорить… Три недели Савинков обдумывал решение. Наконец решил ехать в Россию с Деренталями[34] и обоими эмиссарами… 10 августа в результате последнего совещания с Рейли Савинков выехал с итальянским паспортом [подаренным Муссолини] в Берлин…»

Из Берлина — в Польшу. В Варшаве Савинкова приняли весьма благосклонно. Снабдили его самого и его спутников новыми документами. При содействии польской военной разведки — 2-го отдела Генерального штаба и полиции Савинков и его группа в ночь на 16 августа 1924 года была переправлена через границу. Единственный ныне живой участник взятия Савинкова старый чекист Ян Петрович Крикман переправлял через границу и обратно московских курьеров и заграничных деятелей организации «Народный союз». Савинковцы его знали как Ивана Петровича Батова, старого деятеля их организации, своего человека на границе.

«В тот день, — вспоминает Ян Петрович, — с утра на границу приехали Пузицкий и Демиденко. Остановились в густых кустах невдалеке от пограничного столба. Ночь выдалась темная. Время тянулось медленно; прошел час, другой, третий — все тихо. Вдруг с польской стороны замигал огонек.

— Андрей Павлович, — сказал Пузицкий и пошел навстречу.

Андрей Павлович подавал нам сигнал фонариком. Рядом стояли Савинков, Любовь Деренталь, ее муж, Фомичев и представители польской разведки Секунда и Майер. Пузицкий подошел к ним, поздоровался, сказал, что путь свободен. Майер и Секунда остались на своей стороне, а остальные ступили на нашу землю.

Я подошел к процессии, козырнул и в целях конспирации предложил всем сдать оружие, чтобы избежать каких-либо осложнений при дальнейшем передвижении.

Первым протянул мне свой револьвер Савинков, затем остальные. Фомичев, как старый знакомый, подошел ко мне, поздоровался за руку, словно желая показать остальным, что здесь он свой человек.

Я рассовал их револьверы по карманам и предложил следовать за мной. Чтобы перевод границы не показался легкой прогулкой, повел их по петляющей тропинке в кустарнике. Савинков и Фомичев шли не за мной, а сбоку, обгоняли меня, останавливались, прислушивались. Все было тихо. Мы еще днем предупредили начальника погранотряда, чтобы не выставлял на этом участке пограничников.

Вскоре мы вышли к спрятанным в балке лошадям, запряженным в две тачанки. Здесь, чтобы не вызвать подозрения у местного населения, я предложил «гостям» надеть красноармейские шинели и буденовки. В первой тачанке разместились Савинков, Любовь Ефимовна, Пузицкий и Андрей Павлович в качестве возницы. На второй — Фомичев, Александр Деренталь и я, а кучером у нас был пограничник. Доехали до большого озера в 12 километрах от Минска, сделали привал. Я предложил «гостям» снять шинели и буденовки: пограничную зону миновали, и теперь не опасно ехать в штатском. Постелили шинели на траву, сели. Фомичев достал из саквояжа бутылку вина, закуску. Он чувствовал себя хозяином, суетился, и весь его деловой вид убеждал «гостей» в том, что опасность миновала и можно отдохнуть. Разлили вино по стаканам, Пузицкий и я пить отказались.

— Вы с дороги, устали, вам сейчас спиртное нужнее, — пояснил Пузицкий.

Покончив с едой, сели в тачанки, поехали дальше. В километре от города остановились.

— Борис Викторович, — сказал Пузицкий, — в город лучше войти пешком и не всем сразу.

Савинков согласился. Пограничника с лошадьми мы отправили к границе. Пузицкий повернулся ко мне.

— Вы, Иван Петрович, как проводите Фомичева в гостиницу, так сразу отправляйтесь на вокзал за билетами. Нам желательно сегодня же уехать в Москву.

— Есть, — сказал я.

В город вошли тремя группами: я с Фомичевым, потом Пузицкий, Савинков и Любовь Ефимовна, а замыкали процессию Деренталь и Андрей Павлович.

Мы пришли в гостиницу на Советской улице. Я постучался в дверь.

— Это будет ваш номер.

Фомичев молча кивнул.

В это время двухстворчатая дверь распахнулась, и мы оказались перед пустой комнатой. Фомичев растерялся. Инстинкт самосохранения заставил его сделать шаг назад. Я подтолкнул его в комнату. И не успел Фомичев опомниться, как вышедшие из-за двери чекисты надели ему наручники.

Его тут же через черный ход вывели на улицу и отправили на вокзал — там стоял специальный вагон для приема «гостей».

Секретарь Артузова вручил мне билеты на поезд, и я отправился за Савинковым и его компанией.

Как сейчас, помню, — продолжает Ян Петрович, — вошел в комнату[35] за столом сидят Савинков, Любовь Ефимовна, Андрей Павлович, Пузицкий, Александр Деренталь совсем раскис: лежит на диване, кашляет, чихает.

На столе стоит пузатый самовар. Он приятно шумит, от него поднимается пар.

«Гости» пьют чай.

— Билеты привез, — сказал я. И вдруг за мной в комнату вбежали красноармейцы, плотной стеной встали у окна, у выхода на балкон, вдоль стен. «Гости» удивленно уставились на красноармейцев. Даже Деренталь поднялся с дивана. Спокойнее всех был Савинков, он не пошевелился. Вперед вышел чекист Пилляр.

— Вы арестованы».

Не ожидавший такого оборота дела Савинков не оказал сопротивления. При аресте он лишь промолвил:

— Ничего не скажешь, сделано чисто и ловко.

У него изъяли оружие (на границе сдал не все, оставил на всякий случай пистолет), паспорт на имя Степанова Виктора Ивановича и под усиленной охраной отправили в Москву.

Во время одного из набегов банд Булак-Балаховича из окрестностей Минска Савинков писал эмигрантке-декадентке Зинаиде Гиппиус: «Я уверен, что мы дойдем до Москвы». Тогда Гиппиус на это письмо в кругу друзей отозвалась будто бы такими словами: «Это Савинков-то с разбойником Балаховичем дойдет до Москвы?! Может, и дойдет… Или доведут их».

И вот теперь слова Зинаиды Гиппиус исполнились.

В Москве Савинкова привезли в здание ОГПУ.

Выйдя из тюремного автомобиля, Савинков, обращаясь к чекистам, проговорил своим глухим голосом:

— Уважаю силу и ум ГПУ.

Игра ОГПУ с Савинковым, продолжавшаяся на протяжении двух лет, закончилась поражением Савинкова и победой чекистов.

В одном из кабинетов в доме на Лубянской площади произошла новая встреча Менжинского и Савинкова — двадцать лет спустя после их вологодской встречи. За спиной одного из них был революционный путь, проделанный вместе с партией коммунистов, вместе с народом, путь светлой самоотверженной борьбы за идеалы коммунизма. За спиной другого был «путь» «революционера»-одиночки, никогда не верившего в народ, презиравшего движение масс и верившего только в террор. Это неверие привело его в лагерь контрреволюции, сделало злейшим врагом народа. В борьбе с народом Савинков потерпел поражение и теперь должен был нести ответственность за все злодеяния, сделанные им вместе с белогвардейцами-монархистами, белогвардейцами, кадетами, эсерами, иностранными реакционерами. Савинков, погромщик и убийца, припертый к стене неопровержимыми уликами, пытался еще бравировать, изображать из себя «благородного рыцаря».

— Я не преступник, я — военнопленный, — говорил Савинков Дзержинскому и Менжинскому. — Я вед войну, и я побежден. Я имею мужество это оказать, я имею мужество сказать, что моя упорная, длительная, не на живот, а на смерть, всеми доступными мне средствами борьба с вами, с большевиками, не дала результатов. Раз это так, значит русский народ был не с нами, а с РКП. Моя борьба с коммунистами научила меня многому. Если за коммунистами идут русские рабочие и крестьяне, то я, русский революционер, должен подчиниться их воле. Судите меня как хотите.

— Никакой вы не русский революционер. Вы в глазах русского народа отъявленный бандит. Вы, Савинков, — говорил ему Менжинский, — никогда не были с русским народом, ни тем более русский народ никогда не был с вами.

— Да, я всю жизнь ошибался. Вас, большевиков, всегда поддерживал народ, он поддержал вас и в гражданской войне, поддержал и в борьбе против нас.

— Очень интересное признание, — заметил Дзержинский и затем, обращаясь к Савинкову, сказал: — Знаете, Савинков, что сто тысяч, миллион рабочих без какого-либо давления с чьей-либо стороны придут и потребуют вашей казни, Савинков, казни врага народа.

— Я в этом не сомневаюсь. Не сомневаюсь и в том, что вы подчинитесь требованию народа. Надо подчиняться народу, народной власти. Советская власть — власть народа, и я готов признать эту власть, — с пафосом сказал Савинков.

— Вот видите, Феликс Эдмундович, — с иронией сказал Менжинский, — еще одна великая держава готова признать нас.

— Вы меня извините, гражданин Дзержинский. Вячеслава Менжинского я знаю по Петербургу. Мы вместе учились в университете. Он не изменился с тех пор…

— Начав говорить комплименты в адрес Менжинского, вы, чего доброго, начнете хвалить и меня, — прервал Дзержинский Савинкова. И, глядя прямо в его серо-зеленые глаза, жестко продолжил: — Как мы вас поняли, Савинков, вы хотя и поздно, но признали Советскую власть.

— Да, так.

— Может быть, вы тогда скажете, почему признали Советскую власть?

— Я охотно это сделаю.

21 августа на столе Дзержинского лежало показание Бориса Савинкова, написанное его характерным тонким прямым почерком, в котором он впервые письменно заявил о признании Советской власти.

27 августа в Колонном зале Дома союзов открылся судебный процесс по делу Савинкова. Его показания в суде, заключительное слово подсудимого разочаровали его иностранных покровителей, внесли растерянность в белую эмиграцию. Одна часть западной прессы пыталась замолчать процесс, другая, стремясь ослабить внимание от разоблачений Савинкова, объявила процесс инсценировкой над подставным лицом. Но факты, как говорят, упрямая вещь. На процессе, хотя и с оговорками, Савинков окончательно разоружился и признал свою деятельность против Советской власти преступной. После процесса Савинков в тюрьме написал статью «Почему я признал Советскую власть», которая была опубликована в советской и иностранной прессе.

Статья эта, явившаяся любопытным человеческим документом, пролила дополнительный свет на роль правительств и разведок западных стран в борьбе против Советской власти.

«Кто борется, — писал Савинков, — тот в зависимости от иностранцев: от англичан, французов, японцев, поляков. Бороться без базы нельзя. Бороться без оружия нельзя. Пусть нет писаных обязательств, все равно. Кто борется, тот в железных тисках, — в тисках финансовых, военных, даже шпионских».

Процесс над Савинковым и появившаяся вслед за тем статья Савинкова внесли в ряды эмиграции, с одной стороны, растерянность, а с другой — вызвали небывалую озлобленность наиболее экстремистских элементов, озлобленность, с которой органам ОГПУ пришлось вскоре столкнуться.

29 августа 1924 года суд приговорил Савинкова к высшей мере наказания — расстрелу.

В тот же день Президиум ЦИК СССР, «признавая, что после полного отказа Савинкова… от какой бы то ни было борьбы с Советской властью и после его заявления о готовности честно служить трудовому народу… и полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс…», заменил ему расстрел десятью годами тюремного заключения.

В тюрьме Савинкову были созданы весьма сносные условия, разрешались прогулки, свидания, беседы с иностранными журналистами. Последние после встреч с ним подробно описывали его внешность, одежду, белоснежные воротнички и отмечали искренность признания им Советской власти.

Но заключение в тюрьме, бездеятельность тяготили Савинкова. Он рвался на волю.

Во время одного из свиданий с Любовью Дикгоф-Деренталь Савинков говорил ей:

— После замены расстрела десятью годами у меня была длительная беседа с Дзержинским. Дзержинский мне сказал: «Савинков, вас надо было расстрелять или дать возможность работать с нами».

На вопрос Дикгоф-Деренталь о впечатлении, которое произвел на Савинкова Дзержинский, он протянул ей свои заметки, сделанные в тюрьме. В этих заметках были такие слова: «…Жизнь Дзержинского и Менжинского достаточно известна. Они старые революционеры, и при царе были в каторге, в тюрьме, в ссылке. Я их видел вчера. Менжинского я знаю по Петрограду. Мы вместе учились в университете. Он умный человек, что же касается Дзержинского, он произвел на меня впечатление большой силы».

Когда Дикгоф-Деренталь, прочитав эти строки, обратилась с каким-то новым вопросом к Савинкову, он, не ответив ей, проговорил:

— Дзержинский мне сказал, что дело Дикгоф-Деренталя и Эммы Ефимовны [Эмма Ефимовна Сторе — подпольная кличка Любови Ефимовны Дикгоф-Деренталь] будет прекращено, их можно будет выпустить на свободу теперь же.

— А я уже на свободе, — ответила Любовь Ефимовна. — Менжинский только опасается, что меня могут убить агенты польской контрразведки, чтобы приписать это убийство советским органам…

Седьмого мая 1925 года Савинков написал письмо Дзержинскому: «Когда меня арестовали, я был уверен, что могут быть только два исхода. Первый, почти несомненный, — меня поставят к стене; второй — мне поверят и, поверив, дадут работу. Третий исход, т. е. тюремное заключение, казался мне исключением. Так и был поставлен вопрос в [моих] беседах с гр. гр. Менжинским, Артузовым, Пилляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать. Я был против вас, теперь я с вами… сидеть в тюрьме или сделаться обывателем я не могу… Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и — мне не стыдно сказать — многому научился».

В тот же день 7 мая 1925 года Борис Савинков продолжил этот разговор с сотрудником ОГПУ, с которым ездил на прогулку в Царицыно. Вернувшись с прогулки, они поднялись на пятый этаж в кабинет этого сотрудника — комнату с большими, почти от пола до потолка окнами. День был жаркий, и окно было открыто. Савинков, налив в стакан воды, подошел к окну, как-то неестественно качнулся и упал вниз. В некоторых книгах утверждается, что Савинков выбросился из окна. Возможно. Но возможно и то, что из окна он упал случайно. Нельзя забывать, что Савинков всю жизнь боялся высоты.

5 сентября 1924 года Президиум ЦИК СССР постановил:

«Принимая во внимание успешное завершение [операции по поимке Савинкова], упорную работу и проявление полной преданности к делу в связи с исполнением трудных и сложных заданий ОГПУ, наградить т.т. Менжинского В. Р., Федорова А. П., Сыроежкина Г. С., Пузицкого С. В., Пилляра Р. В. орденом Красного Знамени». Тем же постановлением А. X. Артузову, И. И. Сосновскому, С. Г. Гендину и Я. П. Крикману была объявлена благодарность рабоче-крестьянского правительства Союза ССР.

Захват Савинкова означал конец савинковщины, но не конец борьбы иностранных разведок против СССР. Процесс Савинкова, полный провал савинковской авантюры ничему не научили его друга и соучастника в преступлениях офицера английской «Интеллидженс сервис» Сиднея Джорджа Рейли. Пепита Бобадилья в своей книге о Рейли пишет: «Первые вести из России поразили нас страшным ударом. Савинков арестован и приговорен к смертной казни… Рейли в «Морнинг пост» поместил письмо в защиту Б. В. Савинкова».

После процесса над Савинковым Сидней Рейли покинул берега Альбиона и уехал в Северную Америку, где основал фирму «Сидней Беренс — индийский хлопок» и занялся коммерческими предприятиями. Фирма и коммерческая деятельность была лишь прикрытием для Рейли, стремившегося получить материальную и политическую поддержку американских миллионеров — в борьбе против Советской России. Это подтверждается и тем фактом, что Рейли не прерывал связи с русскими белоэмигрантскими кругами. И записью в его дневнике: «Корсиканский лейтенант артиллерии вырос из пламени французской революции. Почему бы агенту английской разведки… не стать хозяином Москвы».

Эту свою мечту Рейли попытался осуществить при первой же возможности. В начале 1925 года на имя Рейли в США пришло кодированное письмо от коллеги по «Интеллидженс сервис». В письме сообщалось, что из «Калифорнии [России] в Париж приезжают супруги К[расноштановы]… Они имеют поручение вступить с вами в контакт и передать стихи Омара Хайяма, одну строку из этих стихов я вам сообщаю». Получив это письмо, Рейли немедленно собрался в Париж. Заручившись поддержкой американских деловых людей, «мы, — пишет Пепита Бобадилья, — готовились к отъезду из Америки. Мой муж получил место директора крупной фирмы в Европе».

В борьбу с Советской Россией вместе с Рейли включилась американская разведка, располагающая теми средствами, которых Савинков и Рейли не нашли в Европе. 4 июля Рейли получил телеграмму из Европы: «Все готово для общей встречи. Просим сообщить, когда приедете». На эту телеграмму Рейли ответил: «Выезжаем 26 августа, будем в Париже 3 сентября».

В Париже Рейли встретился с генералом Кутеповым, который только что возвратился из Хельсинки, где имел встречу с супругами Красноштановыми. Под фамилией Красноштановых скрывались террористы Мария Захарченко-Шульц и ее муж, бывший белый офицер Георгий Радкевич, тесно связанные с генералом Кутеповым и вовлеченные в операцию «Трест». О последнем они, конечно, не подозревали. Выполняя задания «Треста», они думали, что выполняют поручения монархической организации. Красноштановы привезли письмо от «Треста». В нем корреспондент, выступающий от имени якобы действующей контрреволюционной организации в России, шифром, известным Рейли, сообщал о новом плане, о «новом деле». «В переговорах с представителями Вы сами увидите, — писал корреспондент, — насколько серьезно и реально это дело». «В деле заинтересованы некоторые члены конкурирующей группы. Вы понимаете поэтому, насколько важно соблюдать секрет.

Пишу Вам об этом, так как думаю, что этот план с успехом может заменить тот, над которым Вы в свое время работали и который так катастрофически рухнул. Ваш Е.».

План, который «так катастрофически рухнул», — эго история поездки Савинкова в Россию.

В ответном письме Рейли написал: «Члены меньшинства (Рейли имел в виду троцкистов) сами отлично знают положение на внутреннем рынке, им отлично известно, что надо делать, что от них требуется и какими способами надо реорганизовать предприятие: им, вероятно, не хватает, во-первых, денег, а во-вторых, связи с руководящими промышленниками на международном рынке. Без этой связи, не говоря уже о финансовой стороне вопроса, вряд ли возможно произвести реорганизацию на серьезных началах…»

Что касается денег, писал далее Рейли, то наиболее подходящий рынок для этого находится в Северной Америке. Но получить эти деньги можно только при условии, что план принял окончательную форму и имеет все шансы на успех.

Вслед за этим письмом на указанный ему в письме адрес эмигранта Бунакова «А[В — Экономис О] У Эспландгатен 34 Гельсингфорс» Рейли со своим агентом послал письмо, в котором изложил свою точку зрения на положение в России и свой план действий.

Рейли писал:

«Власть медленно, но неминуемо отмирает. Героический период закончен весной 1921 года, наступивший затем период консолидации власти и стремление к строительству (нэп) не могли дать желательных результатов ввиду страшного напора голода и экономического развала.

Красная Армия для меня до сих пор неразрешимая загадка. Существенный вопрос, что идет скорее — инфильтрация в армию здорового крестьянского элемента или коммунизация рекрутов? Вероятно, в первых стадиях переворота больше всего надо считаться со специальными частями ГПУ и ЧОН. О них я мало знаю достоверного, но допускаю, что и они, хотя бы ввиду своей численности, не могут в удачный момент избежать действий общего закона солдатского бунта…»

Далее Рейли предлагал способы действий заговорщиков: пропаганда, диверсии, террор.

«Про себя скажу, — заканчивал письмо Рейли, — следующее, — это дело для меня есть самое важное дело в жизни: я готов служить ему всем, чем только могу».

Это письмо по каналам связи «Треста» попало в Москву, в ОГПУ. С ним ознакомился Менжинский. Докладывая письмо Дзержинскому, Вячеслав Рудольфович сказал:

— И этот злодей, пока жив, не оставит в покое советский народ.

Дзержинский, выслушав доклад и ознакомившись с письмом, приказал: поймать Сиднея Рейли.

Поимка Рейли была осуществлена через посредство того же «Треста», контролировавшегося ОГПУ. По замыслу руководителей ОГПУ чекисты Артузов, Пилляр и другие разработали оперативный план.

После встречи с генералом Кутеповым, возвратившимся из Хельсинки в Париж, который информировал Рейли о возможностях «Треста», кандидат в Наполеоны выехал в Финляндию, чтобы убедиться в возможности практического осуществления своего плана.

Шульц и Радкевич информировали «Трест» об ожидающемся приезде Рейли в Финляндию. В Хельсинки немедленно выехал А. А. Якушев. Здесь на квартире Бунакова на Эспландгатен, 34 произошла встреча Рейли с Шульц и Радкевичем. После этой встречи в письме к жене Рейли писал: «…действительно Россия находится накануне важных и решительных событий. Во всяком случае, я не уеду отсюда, пока всего не выясню».

25 сентября 1925 года на той же квартире Бунакова произошла первая встреча Якушева с Рейли.

Рейли был насторожен, но в принадлежности Якушева к законспирированной контрреволюционной организации не усомнился.

Якушев в своем отчете так описал эту встречу:

«Рейли одет в серое пальто, безукоризненно серый в клеточку костюм. Впечатление неприятное. Что-то жесткое, колючее во взгляде выпуклых черных глаз, резко выпяченная нижняя губа. Очень элегантен. В тоне разговора — высокомерие, надменность. Сел в кресло, поправил складку брюк, выставил носки и желтые новенькие туфли. Начал с того, что не может сейчас ехать в Россию. Поедет через 2–3 месяца, чтобы познакомиться с «Трестом».

Якушеву стоило большого труда убедить Рейли поехать в Россию тотчас же. Он заявил, что берется организовать поездку в Москву таким образом, чтобы в субботу утром быть в Ленинграде, вечером оттуда выехать в Москву. В воскресенье ознакомиться с Политическим советом организации, вечером выехать из Москвы и тем же путем вернуться в Финляндию.

Рейли согласился с этим планом и в тот же день выехал в Выборг. Из Выборга телеграфировал жене: «Должен провести здесь конец недели. Выеду с пароходом в среду. Буду в Гамбурге в пятницу. Телеграфируйте мне в Выборг, отель Андреа».

Выехавшие из Москвы Пилляр и другие чекисты готовили встречу Рейли на границе и в Ленинграде.

Рейли был уверен в успехе своей поездки в Россию и перед отъездом на границу писал жене из Выборга 25 сентября: «Я не решился бы на такое путешествие, если бы… не был уверен, что не подвергаюсь почти никакому риску. Пишу это письмо на случай, если со мной что-нибудь случится… Если паче чаяния меня арестуют в России по какому-нибудь пустяковому обвинению, то мои новые друзья достаточно могущественны, чтобы быстро вызволить меня из тюрьмы. Опознать меня в новой личине большевики не могут».

В Россию Рейли ехал по паспорту купца Штенберга. Новыми друзьями, о которых писал Рейли жене, он считал троцкистов.

В 10 часов вечера 25 сентября Рейли, переодевшись в более скромный костюм, в сопровождении Радкевича и капитана финской полиции Рузенштрема прибыл на станцию Куоккала. В полночь отправились к границе. На советском берегу реки Сестры Рейли и Якушева встретил «агент «Треста» Тойво Вяхи — начальник советской пограничной заставы, впоследствии известный как И. М. Петров. Пройдя пограничную зону, Вяхи усадил Рейли на ожидавшую телегу, довез до станции Парголово и здесь посадил в поезд. До Ленинграда Рейли ехал уже в сопровождении чекистов, не догадываясь, конечно, об этом. Утром 26 сентября Рейли доставили в Ленинград.

Здесь ему устроили встречу с «оппозиционно настроенным рабочим, депутатом Московского Совета», роль которого блестяще сыграл чекист Стырие, и настоящим монархистом, эмиссаром Врангеля Мукаловым. На вокзале в Москве Рейли встретили «деятели «Треста» — все сотрудники ОГПУ и отвезли на «совещание» в Малаховку.

На совещании разговор шел о том, что «могут дать англичане «организации» и что она может дать англичанам. Рейли говорил, что денег ни от какого европейского правительства получить нельзя, «у каждого горит свой дом и главное — тушить пожар в собственном доме». «Деньги, — говорил Рейли, — можно найти в России», — и изложил свой план:

— В России есть громадные художественные ценности, картины знаменитых мастеров. За границей такие ценности имеют неограниченный сбыт. Выкрасть ценности из кладовых музеев, организовать их отправку за границу. Вот вам и деньги. Я сам, без перекупщиков могу организовать сбыт. Таким образом можно получить очень крупные суммы.

И тут же Рейли набросал записку, что следует воровать. В его списке офорты и гравюры знаменитых мастеров, монеты античные и золотые, шедевры мастеров голландской, испанской, итальянской школ.

Рейли назвал и другой способ добычи денег — продажу шпионских сведений «Интеллидженс сервис».

После «совещания» Рейли усаживают в автомобиль и везут в Москву… на Лубянку. Он арестован. На следующий день 30 сентября, чтобы сохранить «Трест», была инсценирована перестрелка на границе у деревни Ала-Кюль. Через несколько дней английская газета «Таймс» сообщила, что капитан королевских военно-воздушных сил Сидней Джордж Рейли убит в перестрелке с советскими пограничниками у деревни Ала-Кюль.

На допросе в ОГПУ Рейли подвел итог своей преступной деятельности: капитан британской армии, точнее «Интеллидженс сервис», по делу Локкарта в 1918 году заочно приговорен к смертной казни, в одежде священника бежал в Ригу. С фальшивым паспортом добрался до Бергена, оттуда направился в Англию. Вскоре был прикомандирован к британской миссии при ставке генерала Деникина. Был в Крыму, в Одессе. Через Константинополь вернулся в Англию. В 1919–1920 годах поддерживал тесные отношения с представителями русской эмиграции. Все это время состоял на секретной службе; главная задача — освещение русского вопроса руководящим сферам Англии. В 1920 году направлен в Польшу, близко сошелся с Савинковым, участвовал в экспедиции в Россию. В 1923–1924 годах поддерживал Савинкова, продолжал консультировать влиятельные сферы Англии и Америки по русскому вопросу. Много писал в газетах. 10 сентября 1924 года в английской газете «Морнинг пост» писал, что «проводил с Савинковым целые дни вплоть до его отъезда на советскую границу. Я пользовался его полным доверием, и его планы были выработаны вместе со мной».

1925 год провел в Нью-Йорке.

«В конце 1925 года я нелегально перешел финскую границу и прибыл в Ленинград, а затем в Москву, где был арестован… Я прибыл в Советскую Россию по собственной инициативе, узнав… о существовании, по-видимому, действительно серьезной антисоветской группы…»

Пытаясь спасти жизнь, 30 октября 1925 года Рейли написал заявление на имя Дзержинского, в котором изъявлял желание «дать вполне откровенные признания и сведения… относительно организации и состава великобританских разведок… американской разведки, а также лиц в русской эмиграции», с которыми ему, Рейли, «пришлось иметь дело».

Это предложение Рейли было отклонено. 5 ноября 1925 года был приведен в исполнение приговор революционного трибунала от 3 декабря 1918 года.

Так ОГПУ оборвало карьеру «нового Лоуренса», «кандидата в российские наполеоны».

После захвата Рейли, хотя эта операция и осталась в секрете, авторитет «Треста» несколько пошатнулся. Между тем нужда в организации еще сохранялась. И тогда «Трест» вовлек в сферу своей деятельности Василия Витальевича Шульгина — одного из видных деятелей последнего десятилетия старой России. Шульгин, некогда помещик Волынской губернии, депутат Государственной думы и крупный издатель, был фигура некоторым образом историческая — он присутствовал при отречении от престола последнего российского императора Николая Второго.

Убежденный монархист, Шульгин в то же время выгодно отличался от других деятелей белой эмиграции трезвостью взглядов, здравомыслием, известным стремлением вникнуть без злобного остервенения в то, что происходит в новой России. Кроме того, Шульгин был способным литератором.

«Трест» устроил Шульгину «нелегальную» поездку в Советскую Россию. Мистификацией были лишь обстоятельства его поездки (включая «сложный» и «опасный» переход границы) — все остальное никем и ни в чем не инсценировалось. Шульгин получил полную возможность досконально и объективно ознакомиться с реальной советской действительностью.

Отрастивший для маскировки раввинскую (по его собственному выражению) бороду, с паспортом на имя Иосифа Карловича Шварца, Шульгин встречался в СССР я с «подпольем» (разумеется, под наблюдением «Треста») и с настоящими советскими людьми. Об этих встречах, произведших на него огромное впечатление, Шульгин написал книгу — «Три столицы», в которой достаточно объективно рассказал обо всем увиденном. «Три столицы» Шульгина (ее рукопись, конечно, без ведома автора просмотрели заранее и Дзержинский и Менжинский) сыграла большую роль: во-первых, как объективное свидетельство очевидца о жизни в СССР; во-вторых, она повысила пошатнувшийся авторитет «Треста», продлила жизнь чекистского детища на несколько очень важных месяцев, за которые ОГПУ сумело обезвредить еще немало белогвардейских шпионов.

В операциях по поимке Бориса Савинкова и Сиднея Рейли во всем блеске проявились стиль работы ОГПУ, выкованный под руководством Дзержинского, прозорливость руководителей ОГПУ, чекистское мастерство всех участников операций: и тех, кто в тиши кабинетов разрабатывал детали операций, предвидя все неожиданности и случайности, которые могли сорвать задуманный замысел. И тех, кто под видом курьеров «Треста» ездил в Париж, Хельсинки, Выборг, Таллин. И тех, кто сопровождал Савинкова и Рейли при переходе границы. И тех, кто осуществлял арест вооруженных террористов.

20 декабря 1925 года отмечалась восьмая годовщина создания ВЧК?ОГПУ. Подведя итог восьмилетней боевой работе чекистских органов, Дзержинский и Менжинский в приказе ОГПУ № 278 от 20 декабря 1925 года писали: