Глава III Гауптвахта.

Глава III

Гауптвахта.

- Внутренний режим. - Комендант и караульная служба. - Состав арестованных. - Кронштадтские моряки. - Июльские выступления большевиков. - Следствие по делу выступления большевиков. - Изменение Закона о содержании политических арестованных. - Предъявление обвинения в превышении власти. - Освобождение.

Действительно, дня через два или три меня перевели на гауптвахту, устроенную в бывшем помещении штаба Отдельного корпуса жандармов на Фурштадтской улице, № 40. Арестованные занимали третий этаж дома, где раньше была квартира начальника штаба. Всего здесь было 10 комнат, из которых самая большая была обращена в приемную для свиданий и она же служила столовой; в двух комнатах помещались отдельно А. А. Вырубова и бывший военный министр генерал Беляев, как больные. Остальные семь комнат представляли из себя камеры для арестованных, каждая на 5-6 человек. Режим здесь был весьма легок и условия содержания человеческие. Пища готовилась на арестованных и на караул одинаковая, а потому была вполне доброкачественной.

Средний этаж здания был занят Советом металлистов, а нижний - комендантом и караулом.

В должности коменданта состоял молодой прапорщик Наджаров, очень глупый грузин, хваставшийся прочностью своего положения потому, что, по его словам, он был личным адъютантом министра юстиции. Арестованные ему дали за его остроумие и грузинское происхождение кличку «барашка». Его занятия заключались главным образом в спекуляциях лошадьми и продовольствием, и видно, что по этой части он был не промах. Подозрения о его денежной нечистоплотности впоследствии блестяще оправдались - за злоупотребления по службе и кражу 35 тыс. рублей из денежного ящика бывшего Отдельного корпуса жандармов, порученного его охране, он был арестован и заключен в тюрьму, а на его место был назначен другой комендант.

Караульная служба неслась из рук вон плохо и небрежно. Один часовой (наружный) стоял у подъезда, а другой (внутренний) в столовой. Во время прогулки по двору часовых не выставляли. Двор одной стороной выходил на Воскресенский проспект и отделялся от него не особенно высоким деревянным забором, у которого были сложены заготовленные на зиму дрова. Внутренний часовой часто оставлял свою винтовку в углу комнаты, а сам уходил; ночью же винтовка всегда стояла в углу, а часовой спал на клеенчатой кушетке. При такой постановке караульной службы, да если еще прибавить к тому, что поверка наличности арестованных почти не производилась, бежать можно было совершенно свободно, и нужно только удивляться, что этого ни разу не случилось.

Состав арестованных здесь был, если можно так выразиться, привилегированный: главным образом офицеры и чиновники. Много было переведенных из других мест заключения, которым, как и мне, нашли возможным облегчить режим. Так, здесь я встретил генерала Хабалова, генерала Беляева, А. А. Вырубову, генерала Комиссарова, бывшего министра юстиции Добровольского, доктора Дубровина, градоначальника генерала Балка, генерала Вендорфа и др. Кроме того почти ежедневно сюда доставляли новых арестованных как из других мест заключения, так и с воли.

В начале июня почти всех чинов полиции и Отдельного корпуса жандармов освободили, и потому в камерах оказалось много свободных мест. Но вскоре начались народные суды над кронштадтскими моряками, и гауптвахта стала опять заполняться новыми клиентами, большей частью морскими офицерами из Кронштадта. В общем было доставлено оттуда до ста человек, которых разместили по 12-15 человек в каждой комнате. Обвинения им были предъявлены самые нелепые: одни обвинялись в том, что были слишком строги к матросам, другие в том, что слишком много времени посвящали обучению матросов. Был, например, один мичман, который отсидел в тюрьме четыре месяца только за то, что когда узнал о назначении Гучкова морским министром, то позволил себе сказать: «Ну какой же он моряк, море видел он, вероятно, только во сне». В течение июня всех морских офицеров постепенно поосвобождали.

В начале июля арестованным пришлось пережить довольно жуткие дни, а именно, 3-5 июля - во время выступления большепиков. С раннего утра 3 июля по Фурштадтской улице к Таврическому дворцу началось движение настроенных большевистски войсковых частей и толп вооруженных рабочих. Все это проходило мимо окон нашего дома, и мы имели возможность наблюдать движение. По общему виду движущихся в полной тишине заметно было их сильное волнение, неуверенность и даже трусость, подбадривающая себя кричащими плакатами и чрезмерным вооружением; казалось, достаточно одного-двух выстрелов, чтобы все это воинство побежало. Но этого не случилось, движение продолжалось, медленное, опасливое, с оглядкой на окна и двери проходимых домов, с винтовками наперевес. К вечеру началось большее оживление, сопровождавшееся движением броневиков, ружейной перестрелкой и отдаленной трескотней пулеметов.

Наш комендант совершенно растерялся и на вопросы арестованных, в чем дело, ответил, что готовится переворот и он не рассчитывает на подчиненный ему караул, настроенный большевистски. Мы поняли, что он бросит Нас на произвол судьбы и сам сбежит или перейдет вместе с караулом на сторону большевиков. Весь день 4 июля продолжалось весьма тревожное состояние и комендант не показывался. 5 июля, по-видимому, все кончилось, комендант вновь появился у нас и заявил, что большевики ликвидированы. Действительно, в тот же день на гауптвахту доставлено было несколько новых арестованных большевиков и посажено в отдельную комнату. Они держали себя обособленно, но на расспросы охотно отвечали и старались агитировать других арестованных. По прошествии нескольких дней все они были освобождены.

После большевистского выступления Временным правительством была создана особая чрезвычайная комиссия для обследования этого выступления. В начале августа ко мне явился судебный следователь из этой комиссии с целью допроса в качестве свидетеля по этому делу. Вполне понятно, что я выразил ему мое полное недоумение по этому поводу, как я могу быть свидетелем заговора большевиков, когда содержусь уже пять месяцев под стражей. Оказывается, что Керенский и вся его клика решили придать выступлению большевиков характер контрреволюции, связав его с бывшим царским правительством и монархическими кругами, которых, кстати сказать, в то время и не было. Между прочим мне был задан вопрос, правда ли, что Ленин был секретным сотрудником Охранного отделения, на что я ответил, что, к сожалению, он таковым не был. Последовал второй вопрос;«Но ведь Ленин во время войны приезжал в Петербург и виделся с вами». На это я ответил, что если б Ленин приехал, то, конечно, был бы арестован, тем более что во время войны только большевики проявляли кое-какую жизненность, чего нельзя сказать о других революционных партиях. Тогда последовал вопрос: «Если Ленин не был сотрудником Охранного отделения, то, может быть, он был сотрудником Департамента полиции?» На это я ответил, что может быть - сотрудники Департамента полиции мне неизвестны; но я лично не думаю, чтобы Ленин был таковым32.

Этот следователь впоследствии неоднократно возвращался к тем же вопросам и вызывал меня в комиссию даже после моего освобождения из-под стражи, проявляя особый интерес к пораженческому движению среди рабочих и наших политических эмигрантских групп во время войны. Комиссия никаких решений по делу выступления большевиков 3-5 июля так и не вынесла, так как действия ее сами собой прекратились вместе с октябрьским переворотом.

Ввиду настойчивых требований со стороны арестованных о предъявлении им обвинений и объяснении причин содержания под стражей министр юстиции Переверзев придумал новый закон о «внесудебных арестах», который был скопирован главным образом с старого положения 1881 г. о Государственной охране, но с весьма неудачными добавлениями и поправками. Трудно вообще было сообразить, к кому этот закон может быть применим и в каких случаях. Выходило так, что этот закон издан исключительно чтобы оправдать Временное правительство в беззаконном содержании под стражей тех лиц, коим невозможно было предъявить каких-либо обвинении, но коих правительство считало своими врагами. Это и подтвердилось немедленно по обнародовании этого закона. Многим арестованным сейчас же была назначена высшая мера наказания - три месяца содержания в тюрьме, без зачета того времени, которое было проведено под стражей до издания закона.

Я под этот закон не попал; очевидно, мое преступление считалось более тяжким, а потому прокурором Петроградской судебной палаты Каринским было предписано судебному следователю по особо важным делам Ставровскому привлечь меня к судебной ответственности по 2 ч. 342 ст. Уложения о наказаниях, то есть по обвинению в превышении или бездействии власти. Сущность обвинения заключалась в том, что я якобы незаконно пользовался услугами секретных сотрудников, или, как их теперь называли «провокаторов». В виде материала было приложено дело «Вестника Временного правительства», в которых было опубликовано 152 разоблаченные сотрудника. Судебный следовать Ставровский, получивший вышеупомянутый материал, состава, преступления не нашел, о чем мне объявил и попросил меня по этому вопросу свидетельское показание, что и было мной исполнено Я показал, что вея борьбу с революционным движением по долгу службы и в этой борьбе как средством пользовался секретной агентурой, что нисколько не противоречит закону и. кроме того этот метод работы правительством был введен в систему повсеместно уже десятки лет тому назад. Затем, если б я не пользовался секретной агентурой, то есть не имел секретных сотрудников то действительно мог бы обвиняться в преступлении, предусмотренном 2 ч. 342 ст. Уложения о наказаниях, то есть в бездействии власти. На этом Ставровский закончил следствие, составив постановление о прекращении дела и освобождении меня из-под стражи.

Через день, на основании предложения судебного следователя Ставровского коменданту гауптвахты, я был освобожден. Но мое освобождение, как я потом узнал, вызвало сильное неудовольствие Карийского и Переверзева, и Ставровский, отказавшийся меня обвинять, вынужден был выйти в отставку.

Итак, пробывши почти полгода в заключении, я вновь очутился на свободе.