3
3
Махизм, разбитый и морально дискредитированный успехами атомной физики, искал возможности реванша и усматривал этот шанс в теории относительности.
Махисты, зорко отметил Ленин, стремятся «ухватиться за теорию Эйнштейна»…
Это был действительно макиавеллиевский замысел — использовать авторитет великой научной доктрины, использовать имя ее автора, симулировав идейную близость с ним и с его теорией!
Можно спорить о подробностях этого поучительного исторического эпизода, но ясно, во всяком случае, одно: сам Мах, одряхлевший и упрямо озлобленный, не собирался принимать участия в этой комедии. Без всякой дипломатии, грубо и напрямик, он отверг теорию относительности, сопричислив ее к «материалистической метафизике». Обстоятельство это, тщательно замалчиваемое в определенных зарубежных кругах, кажется, почти неизвестно в нашей советской литературе.
В датированном июлем 1913 года предисловии к «Принципам физической оптики» Мах писал:
«Роль предтечи (теории относительности) я должен отклонить с тою же решительностью, с какой я отверг атомистическое вероучение современной школы или церкви (sic)…»
Эту позицию Маха разделили и наиболее прямолинейные его паладины, как, например, Фриц Адлер, тиснувший в 1920 году статейку, без дальних слов сокрушавшую эйнштейновскую теорию. Отверг теорию относительности, как мы увидим дальше, и Анри Пуанкаре (несмотря на то, что принимал непосредственное участие в ее математической подготовке).
«Гениальная» идея освоения и приручения теории относительности явно принадлежала не Маху, а юной, но уже искушенной в житейских делах поросли махизма — так называемому венскому кружку, образовавшемуся в 1910–1913 годах вокруг живых мощей своего учителя.
Оформив позднее свою школку под громкой вывеской «логического позитивизма»[26], — в Америке с нею сблокировался Бриджмен, в Англии — Дингл и Рейхенбах, во Франции — Дюгем и Абель Рей, — мла-домахисты начали свою карьеру как раз с обработки эйнштейновской теории. Немало красочных подробностей по этой части можно найти в сочинениях деятелей означенного кружка: Ф. Франка, Шлика, Кар-напа, Вейрата и прочих. Особенно хлопотал Филипп Франк, мастер «левой» философской фразы и изворотливой иезуитской мысли. Обхаживать Эйнштейна Франк начал еще в Праге, продолжил это занятие в Берлиие и — в последний период — в Америке. Приглашение Эйнштейна на пражскую кафедру было звеном все той же цепи: включая Эйнштейна в свой тогдашний пражский филиал, махизм этим самым как бы официально подпирал свое подмоченное предприятие престижем теории относительности. «Назначения (Эйнштейна в Прагу), — отмечает автор ценного биографического исследования К. Зеелиг, — удалось добиться… после многих месяцев хлопот, по ходатайству учеников Маха Антона Лампа и Георга Пика». Отправляясь в Прагу, Эйнштейн вряд ли мог подозревать об этих закулисных пружинах…
Какими же опорными пунктами располагали господа из венской философской обители в своем замысле «ухватиться за Эйнштейна»?
Чтобы ответить на этот вопрос, скажем сначала несколько слов о сущности той философской платформы, на которой расположилась незадолго до начала первой мировой войны тяжелая артиллерия логического позитивизма.
Существенной его чертой было сползание еще дальше к субъективному идеализму, к прямой поповщине. «Среди нас, — делится своими воспоминаниями (в книге «Новейшая наука и ее философия») Ф. Франк, — были и приверженцы католической философии— томисты[27] и мистики… Отто Нейрат, например, поступил на год в венскую духовную школу… и получил премию за лучшее сочинение по моральной теологии». Неудивительно тогда, что в этой «духовной» атмосфере не только позитивизм времен Конта, но даже и «классический» эмпириокритицизм Маха и Авенариуса казался чересчур левым, чересчур сохранившим привкус материализма! «То, чего недоставало Конту и Миллю — читаем в той же книге Франка, — это способности понять, что опыт не есть нечто привносимое извне и независимое от нашего ума…» Конт и Милль-де «не понимали, что опыт и ум суть функции один другого, они взаимно проникают друг в друга»!
Франк и его друзья «поправляли» в этом пункте и своего первоучителя Эрнста Маха.
«Хотя взгляды Маха составляли главную базу наших взглядов… и мы охотно примыкали к его эмпиризму, как к исходной точке… мы считали, что пропасть между фактами чувственного опыта и общими законами природы была заполнена им не полностью…»
«Не полностью», хочет сказать Франк, удалось Маху вытравить из физики ее объективно-реальную направленность. «Не полностью» удалось мистифицировать физику, оторвать физику от ее материальной экспериментальной базы, превратить естествоиспытателей, исследователей природы в фокусников-престидижитаторов, вытягивающих пестрые математические узоры из «недр» субъекта! Дополнить и усовершенствовать махизм в этом направлении и взялись Франк со товарищи, взялся логический позитивизм.
Шагом вперед, с их точки зрения, был известный уже нам конвенционализм Пуанкаре, а также операционализм Перси Бриджмена, сводившие все содержание физики к набору произвольно выбираемых рецептов, относящихся к «операциям» с математическими формулами и с приборами, запускаемыми наблюдающим субъектом. «Синтез Маха и Пуанкаре», — было написано на философском знамени логических позитивистов.
Теория Эйнштейна казалась особенно подходящей для гримировки как раз под эти философские цвета. Почему?
Во-первых, благодаря методу изложения, или, вернее, тому педагогическому приему, который был применен автором теории относительности в первой его работе 1905 года. Введя в это изложение так называемых «наблюдателей», условно посылающих и принимающих световые «сигналы», оперируя «координатными сетками», вводимыми опять-таки по прихоти наблюдателей, Эйнштейн дал повод для истолкования теории в операционалистском, феноменологическом духе. Больше того. Можно установить документально, что форма изложения, к которой прибегнул автор теории, сложилась под прямым воздействием субъективистских шаблонов, захлестывавших уже тогда преподавание физики в европейских университетах. В своей автобиографии Эйнштейн по этому поводу пишет: «…Тип анализа, примененный при раскрытии центрального пункта (теории относительности), был определенно стимулирован в моем случае главным образом чтением философских сочинений Дэвида Юма и Эрнста Маха…»
Само название эйнштейновской теории и то место, которое занимает в ней словечко «относительность», также давали пищу для рассуждений агностического и релятивистского пошиба. «Пуанкаре говорит, — отмечал Ленин, — что понятия пространства и времени относительны и что, следовательно… «не природа дает (или навязывает, impose) нам их» (эти понятия), «а мы даем их природе, ибо мы находим их удобными…».
Немалое участие в идеалистической мистификации теории относительности приняли, к слову сказать, и российские «ищущие» махисты — В. Базаров, С. Юшкевич и А. Богданов, издавшие на эту тему целый сборник «Теория относительности и ее философское истолкование».
Пущенное в этих кругах бойкое стихотвореньице как нельзя лучше выразило тайные вожделения гробокопателей материалистического естествознания. Английский поэт XVIII века Поуп писал:
Был этот мир глубокой тьмой окутан.
Да будет свет! И вот явился Ньютон.
Безыменный (скрывшийся под кличкой «Сквайр») автор продолжил:
Но Сатана недолго ждал реванша —
Пришел Эйнштейн, и стало все как раньше!
Нет нужды, что вся эта субъективистская и агностическая шелуха должна была отпасть при первом же прикосновении к подлинному содержанию теорий. Как верно заметил в своих статьях и в превосходной, недавно вышедшей книге («Наука в развитии общества») Дж. Бернал, «теория относительности приняла позитивистскую внешнюю форму не по каким-либо глубоким физическим основаниям, а просто потому, что это было выгодно людям, пропагандировавшим позитивистские взгляды…».
Стержневым моментом теории, мы помним, является анализ объективно-реальных связей, существующих между пространством, временем и материей. Основное ядро теории, как отмечалось также, ставит ударение не столько на «относительности», сколько «а независимости формулировки законов природы от состояния движения наблюдателя, то есть на расширении границ абсолютной истины, вскрываемой по ходу познания природы человеком. Этой «абсолютной», или, лучше сказать, объективной, своей стороной теория относительности и была близка физикам-материалистам, боровшимся с самого начала против махистской фальсификации и профанации теории. Со свойственной ему проницательностью эту черту сразу же уловил наш замечательный Умов. «…Итак, — говорил он на Втором менделеевском съезде 21 декабря 1911 года в Москве, — миры природы суть мира относительностей, находящиеся в такой взаимной гармонии, что из них мы почерпаем представление об абсолютных законах природы». Планк выразил ту же мысль в следующих словах: «Особая ее (теории относительности) притягательная сила состоит для меня в том, что в основе теории лежит инвариантность[28] законов… и все, что является относительным, в последнем счете оказывается связанным с абсолютным. Без абсолютного относительное в этой теории обрушилось бы, как пиджак, оторвавшийся от гвоздя на стене!»
Это было сказано Планком на первом же семинаре, проведенном в Берлинском университете сразу после выхода «Zur Elekirodynamik bewegter K?rper».
С гениальной ясностью стихийно-материалистическое содержание новой механики было выражено самим Эйнштейном в том предисловии в книге Яммера, о котором упоминалось выше, а также тогда, когда один-единственный раз в своей жизни он согласился — в беседе с журналистами — выразить «в двух словах» сущность теории относительности:
«Суть такова: раньше считали, что если каким-нибудь чудом все материальные вещи исчезли бы вдруг, то пространство и время остались бы. Согласно же теории относительности вместе с вещами исчезли бы и пространство и время…»
Как видим, тут не говорится ни слова ни об «относительности», ни о «приборах», ни о «наблюдателях». Нет нужды! Изготовленный услужливыми перьями миф о позитивистском обличье теории относительности был пущен в ход и пошел гулять по свету! С ним вместе выпорхнула легенда о принадлежности самого Эйнштейна к «философской школе Маха».
На чем основывался этот последний апокриф?