Армия и первая революция

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Армия и первая революция

Первая революция приоткрыла покровы над безднами, которые собирались поглотить русскую жизнь. Прелюдия к грядущей катастрофе была во всех деталях сходна с ней, отличаясь лишь меньшим масштабом и меньшим размахом. Владивосток, Свеаборг, Кронштадт, Севастополь, урочище Дешлагар и проч. — видели почти одинаковые по обстановка кровавые сцены, столь памятные впоследствии по 1917 г. Словно чья-то невидимая рука направляла события и в центре, и на периферии, и вместе с тем словно одинаковы были те внутренние недуги, которые давали почву для восприятия пропаганды.

Я лично самое бурное время (ноябрь 1905 — январь 1906 г.) провел в поезде Сибирской жел. дороги, пробираясь по окончании войны из Маньчжурии в Петербург. Бесконечно долго, по целому ряду выраставших как грибы после, дождя Иркутской, Читинской, Красноярской и др. «республик». Жил несколько недель среди эшелонов запасных, катившихся как саранча через Урал, по домам, наблюдал близко выплеснутое из берегов солдатское море. Тогда политические и социальные вопросы их мало интересовали. Они скептически относились к агитационным листовкам, к речам делегаций, высылаемых на вокзалы «республиканскими правительствами», и к поучениям революционно настроенных железнодорожных служащих, возвращавшихся в Европейскую Россию в двух вагонах нашего поезда. Единственным их лозунгом был клич — домой! Они восприняли «свободу», понимая ее как безначалие и безнаказанность. И виновником этого прежде всего был растерявшийся штаб Линевича, который, вместо того чтобы организовать продовольственные пункты вдоль Сибирского пути и посылать запасных в сопровождении штатных вооруженных команд, отпускал их первоначально одних, выдавая в Харбине кормовые деньги на весь путь. Деньги пропивались тут же, на Харбинском вокзале, или на ближайших станциях, понемногу распродавался солдатский скарб, а потом, когда ничего «рентабельного» больше не оставалось, голодные толпы громили вокзалы, буфеты, пристанционные поселки, грабили и убивали. Ко времени нашего проезда по всей дороге уже почти нигде нельзя было достать продовольствия, и мы жили только запасами, взятыми в Иркутске.

Психология толпы проявляла два несродных свойства: бунтарское дерзание и… страх.

Когда на переполненном Харбинском вокзале какие-то «делегации» с чрезвычайной наглостью вели сбор на «революционные цели», растерявшаяся публика, в том числе немало офицеров, давала. Но стоило кому-либо прикрикнуть: «Вон! Сволочь, дармоеды!» — как «делегация» поспешно и незаметно скрывалась… под насмешки толпы.

Пока наш почтовый № 3 поезд, набитый офицерами, солдатами и откомандированными железнодорожниками, пытался идти легально, по расписанию, мы делали не более 100–150 верст в сутки. Над нами куражились, издевались встречные эшелоны запасных; поезд не выпускали со станции, оскорбляли офицеров. Однажды мы проснулись на маленькой полуразрушенной станции, без буфета и без воды — на той же, где накануне заснули… Оказалось, что запасные проезжавшего эшелона, у которых испортился паровоз, захватили наш.

Только безнадежность заставила людей встряхнуться. Собрались четыре оказавшихся в поезде полковника, посчитались старшинством и старшего — командира одного из сибирских полков — объявили комендантом поезда. Назначен был караул на паровоз и дежурная часть, из офицеров и солдат, вооруженных собранными у офицеров револьверами; в каждом вагоне — старший. Наиболее энергичными оказались несколько офицеров Нежинского драгунского полка, которые по существу и вели все дело. Из доброхотных даяний пассажиров определили солдатам, находившимся в наряде, по 60 коп. суточных, и охотников нашлось больше, чем нужно было. Только со стороны двух «революционных вагонов» железнодорожников эти мероприятия встретили протест, однако не очень энергичный.

От первого же эшелона, шедшего не по расписанию, отцепили паровоз, и с тех пор поезд наш пошел полным ходом. Сзади за нами гнались эшелоны, жаждавшие расправиться с нами; впереди нас поджидали другие, с целью преградить нам путь. Но в последнюю минуту, видя организованные и вооруженные команды, стихали. Только вслед нам, в окна летели камни и поленья… Начальники попутных станций, терроризованные угрожающими телеграммами от эшелонов, требовавших нашей остановки, не раз отказывались давать путевку или, вместе со всем служебным персоналом, скрывались в леса… В первом случае дежурный по поезду добывал путевку с револьвером в руках, во втором — поезд мчался без путевки. Бог хранил.

Близилось Рождество, всем хотелось попасть к праздникам домой. Но под Самарой нас остановили у семафора: частная забастовка машинистов, пути забиты, движение невозможно, и когда восстановится — неизвестно. К довершению горя сбежал из-под караула наш машинист… Каково же было наше изумление, когда из «революционных вагонов» пришла к коменданту депутация, предложившая использовать имевшихся среди пассажиров машинистов, но только, чтобы не быть в ответе перед товарищами, взять их силою»… Снарядили конвой и вытащили за шиворот сопротивлявшихся для виду двух машинистов; дежурному по Самарской станции передано было по телефону, что через полчаса поезд пройдет полным ходом, не задерживаясь, через станцию; в случае несчастья — расстрел виновных.

Проехали благополучно. Я лично добрался до Петербурга в самый сочельник.

Я остановился на этом майн-ридовском — в модернизованном виде — эпизоде, потому что, на мой взгляд, он весьма показателен: как в дни первой революции небольшая горсть смелых людей могла пробиваться тысячи верст среди безвластия и враждебной им стихии попутных «республик» и озверелых толп.

* * *

Армия уцелела, и этим предопределен был исход первой революции. Огромное большинство частей остались верными власти, да и в частях бунтовавших настроение было далеко не всегда единодушным. Но наиболее разительным примером в то грозное время служили войска бывших маньчжурских армий, выброшенные за многие тысячи верст от родных очагов, томившиеся в ожидании в тесных, грязных, холодных землянках. О них писал один из участников войны и «сидения»{Глинский С. Из записной книжки армейца.}:

«Мир заключен… Тяжелое, обидное чувство напрасных мук, бесцельных жертв, недоведенного до конца дела… Всеми овладело одно чувство — домой, на родину, к семьям… Но о родине вести все более грозные и непонятные… Забастовщики отрезали армию от родины; изнуренная, истерзанная армия оставлена была без писем, без газет и каких-либо известий… Прекратилось движение по единственной связующей нити. Так пришла зима… Мрачные праздники Рождества Христова… Отчаяние закрадывалось в душу… Только завывания харбинских листков, свободно распространяемых среди армии, нарушали эту мрачную тишину. Эти листки с издевательством повергали ниц и оплевывали все то, во что армия верила, ради чего жила и страдала. Волнение во Владивостоке и Чите… Малейшая искра могла вызвать нелепый, бесцельный, но опасный взрыв…

Но офицерская среда, слившаяся с солдатами за время боев и проведшая так тесно, бок о бок с ними столько месяцев маньчжурского сидения, пользовалась достаточным влиянием и авторитетом, и это сыграло роль».

Я совершенно согласен с автором дневника: только офицерство в те годы спасло армию от разложения.

В большинстве восставших частей движение имело сумбурный характер, и также сумбурны были предъявляемые восставшими требования. Так, например, Самурский полк (урочище Дешлагар) потребовал от офицеров сдать оружие и… выдать знамя; ввиду отказа офицеров, командир полка, полковой священник и 3 офицера были убиты, 2 офицера ранены… Севский полк (Полтава) требовал выпуска арестованных из губернской тюрьмы и провозглашения «Полтавской республики»… Соседний Елецкий полк взбунтовался также (Полтава), но требовал только устранения полковых хозяйственных непорядков и при этом громил евреев и оказавшихся в полку агитаторов… Кронштадтские матросы начали с «политических» требований, а окончили разгромом 75 магазинов, 68 лавок… Тем не менее во многих требованиях можно было уловить однообразные черты, привнесенные извне и нашедшие отражение впоследствии, в приказе № 1. В этом отношении немалый интерес представляет «постановление» взбунтовавшегося 2-го гренадерского Ростовского полка, квартировавшего в Москве, составленное при участии центральных московских революционных организаций (с.-ров?):

«Общие требования»:

Отмена смертной казни.

Двухлетний срок службы.

Отмена формы вне службы.

Отмена военных судов и дисциплинарных взысканий.

Отмена принудительной присяги.

Освобождение семейств запасных от податей.

Избрание взводных и фельдфебелей самими солдатами.

Увеличение жалованья.

«Солдатские требования»:

Хорошее обращение.

Улучшение пищи и платья.

Устройство библиотеки.

Бесплатная пересылка солдатских писем.

Столовые приборы, постельное белье, подушки и одеяла.

Свобода собраний.

Свободное увольнение со двора.

Своевременная выдача солдатских писем».

Замечательно, что утром 2 декабря 1905 г., перед вручением требований, солдаты раздумали и, решив, что «общие требования ни к чему», предъявили только «солдатские». Но набранные в предшествовавшую ночь столбцы московских левых газет вышли с описанием вручения ростовцами требований полковому начальству и с полным их текстом…

* * *

Первые раскаты грома, как известно, вызвали прострацию власти: отсутствие решительных мер и прямых указаний местам, бездеятельность в отношении длящейся анархии на великом Сибирском пути, «правительство» Хрусталева-Носаря, наконец — вырванные у власти, не сумевшей вовремя и добровольно пойти навстречу чаяниям благоразумной части общества — новые основные законы… Растерялся во многих частях и командный состав, главным образом, на почве неумения сочетать новые начала государственного строя с войсковым обиходом.

Власть, придя в себя, первым делом для умиротворения армии озаботилась улучшением ее материального положения. Приказом 6 декабря 1905 г., приуроченным к государевым именинам, солдатам объявлена была высочайшая милость: увеличено жалованье (до 12 руб. в год), увеличена дача мяса и приварочный оклад, введено ежедневное чайное довольствие, снабжение одеялами и постельным бельем… Меры эти, проведенные после целого ряда требований мятежных частей и тотчас же после «Кронштадта», имели характер явной уступки. Требуя ежегодных добавочных кредитов в 37 млн руб., они вызвали протест со стороны гос. контролера и министра финансов, но вмешательство председателя Совета госуд. обороны, вел. кн. Николая Николаевича решило вопрос. Он поддержал представление военного министра, заявление, что «безопасность отечества как от внешних, так и от внутренних врагов может считаться обеспеченной только в том случае, если насущные потребности нижних чинов будут удовлетворены».

Вспоминается при этом одно из поучений Петра Великого: «Когда солдату оное не дается, что ему принадлежит, тогда может легко всякое зло из того произойти».

Интересно, что военное ведомство, вообще весьма скупое в отношении индивидуальных отпусков, учло человеческую слабость и определило для войск, командируемых с целью предотвращения или прекращения беспорядков, суточные деньги, в размерах по тогдашним масштабам довольно больших — для солдата 30 коп. в день. И я был свидетелем, с какой охотой ходили в уезды роты Саратовского гарнизона и как ревниво относились они к соблюдению очереди…

Тем не менее агитация не прекращалась, не прекращались вспыхивающие то здесь, то там мятежи. Поднялось восстание в Москве, и для усмирения его войска местного гарнизона признаны были недостаточно надежными, потребовалось командирование Семеновцев из Петербурга… 26 декабря Совет министров представил государю доклад о необходимости суровых репрессий «против попыток пропаганды к нарушению обязанностей военной службы»… Государь, однако, не согласился, положив резолюцию: «Строгий внутренний порядок и попечительное отношение начальства к быту солдат — лучше всего оградят войска от проникновения пропаганды в казарменное расположение». По этой резолюции — единственной, ставшей в свое время достоянием гласности, можно было составить себе неправильное представление о позиции государя. Опубликованные в последнее время «всеподданнейшие доклады» за 1905 год говорят другое: в целом ряде резолюций встречается требование «проявления отдельными отрядами большей инициативы» и «применения к мятежникам и их единомышленникам самой решительной репрессии»; а на одном из докладов Витте (ноябрь 1905 г.) о том, что 162 подстрекателя-анархиста, с целью агитации, направлены на Китайскую ж. д., последовала резолюция совсем не двусмысленная: «Неужели (им) дадут возможность развращать армию. Их следовало бы всех повесить…»

На почве растерянности власти на местах выросло такое явление, не сродное вообще военной среде и до сих пор совершенно не освещенное, как организация тайных офицерских обществ — не для каких-либо политических целей, а для самозащиты. Такие общества существовали в нескольких гарнизонах, в том числе в Вильно и Ковно. Виленское общество, например, ввиду слухов о предстоявших террористических актах против высших военных начальников, взяло на учет известных в городе революционных деятелей, предупредив их негласно о готовящемся возмездии… В Баку дело обстояло более просто и откровенно: общее собрание офицеров гарнизона постановило и распубликовало во всеобщее сведение: «В случае совершения убийства хоть одного офицера или солдата гарнизона, прежде всего являются ответственными, кроме преступников, руководители и агитаторы революционных организаций… Преступники пусть знают, что отныне их будут ловить и убивать… Мы не остановимся ни перед чем для восстановления и поддержания порядка».

Так террор вызывал ответный террор, самосуд — ответный самосуд.

Армия устояла. Она переболела сама и, оправившись, подавила первую революцию — мерами подчас весьма жестокими. Особенно — в Прибалтике (генералы Меллер-Закомельский и Орлов), в Москве (ген. Мин), по Сибирской линии… Экспедиции генералов Меллер-Закомельского и Ренненкампфа, двигавшихся навстречу друг другу от Москвы до Харбина, полны трагизма и окутаны кровавой легендой. Но их методы усмирения были различны: если Меллер-Закомельский разговаривал больше языком пулеметов, то Ренненкамф применял чаще другие средства: высадит из поезда мятежный эшелон и заставит идти пешком по сибирскому морозу до следующей станции, где ожидает порожний состав…

* * *

С приближением первой революции и ослаблением цензурных стеснений, уста печати отверзлись — первым делом для борьбы с правительством, потом — для вящего поношения армии. Как говорило сухое правительственное сообщение, «печать полна статьями, колеблющими авторитет военной власти и могущими внушать населению враждебное отношение к отдельным войсковым частям». Такое же направление приняла газета «Военный Голос», издававшаяся в Петербурге в 1906 г. штабс-капитаном запаса Шнеуром (брат крыленковского нач. штаба). Представляя извращенное отражение армейских настроений, «Военный Голос», отодвинув военные реформы на задний план, первое место отводил демагогии и широкому политиканству. Правительство, придя в себя, закрыло газету Шнеура, в связи с чем пострадало и несколько горячих голов — случайных сотрудников ее.

Армия мешала революции, и революционерам нужно было ее разложить. Армия высмеивалась в печати, на подмостках театров, на сходках, в заседаниях передовых собраний земств и городов, в гостиных. Выраставшие как грибы после дождя в дни первой революции кратковременные юмористические журналы — и текстом, и графикой — подвергали хуле военных и те понятия о долге, которые им внушались на службе. Этого модного направления не избегли и видные художники, как, например, Серов, дававший для революционных сатирических журналов злобные карикатуры на военную жизнь («Жупел» и др. журналы). Для поношения армии и подрыва в ней дисциплины была использована не раз и трибуна защитника, даже в военных судах…

Любопытно, что последнее обстоятельство, имевшее место неоднократно еще в царствование императора Александра III, вызвало его повеление — отменить в военных судах защиту вовсе… Однако высочайшая воля встретила твердое противодействие тогдашнего военного министра Ванновского, а запрошенные по этому поводу войсковые начальники, до полкового командира включительно, громадным большинством высказались за сохранение защиты с тем только, чтобы по преступлениям военным защита вручалась офицеру.

Офицерство, придавленное маньчжурскими неудачами и чувствуя хорошо свою долю вины в случившемся, тяжело переживало поход против него и армии. Отсутствие политического образования и привычки говорить на политические темы с солдатами ставило его в трудное положение. На почве непонимания сущности манифеста 17 октября и отсутствия авторитетных разъяснений происходили сцены иногда курьезные, иногда трагические по своим последствиям, в особенности там, где неумеренное крепостничество и рукоприкладство сменялись столь же неумеренным и неискренним панибратством и маниловщиной. Печать не вносила ясности, наоборот, будила страсти и рознь. В либеральном лагере, в лагере русской интеллигенции, шел разброд и взаимное непонимание. В качестве яркого отражения их я приведу полемику между двумя типичнейшими интеллигентами, возгоревшуюся в 1906 г. на страницах «Русских Ведомостей». Между молодым подполковником Ген. штаба кн. А. М. Волконским — представителем либеральной военной молодежи, и одним из военных кадетских лидеров кн. П. Долгоруковым:

Долгоруков. …Пока правительство и народ в лице его представителей представляют из себя как бы два враждебных лагеря; пока правительство упорствует и предпочитает, вопреки ясно выраженной воле народа, следовать советам кучки людей; пока не установилось полное соответствие между властью законодательной и исполнительной, до тех пор нельзя ожидать умиротворения России, до тех пор нельзя ожидать и от войска — сынов того же русского народа — чтобы оно было вполне безучастно в этой убийственной распре и слепым орудием в руках правительства…

…Неосуществимы и бесплодны потому пожелания… чтобы армия стояла вне политики и была беспартийной… Нельзя безнаказанно в течение многих лет противопоставлять солдата, сына народа, тому же народу… Надо спешить, чтобы окончательное, но неизбежное при теперешней тактике правительства вовлечение армии в политику не принесло бы страшные, не испытанные еще потрясения и без того измученной стране…

Волконский. Из обоих лагерей зовут армию к себе… К несчастью, и внутренние процессы, при разгаре страстей, не могут пройти безболезненно… Одни уже кричат о разгоне Думы, другие призывают армию к присяге… И вот, из оскорбляемых, оклеветанных рядов раздаются спокойные голоса: оставьте нас, нам нет дела до ваших партий; меняйте законы — это ваше дело. Мы же — люди присяги и «сегодняшнего закона». Оставьте нас. Ибо, если мы раз изменим присяге, то, конечно, никому из вас верными тоже не останемся… И тогда будет хаос, междуусобия и кровь.

Только на двух крайних флангах русской общественности понимали ясно друга друга и свои задачи: одни ценою какой угодно крови стремились к ниспровержению государственного строя, другие ценою какой угодно крови старались раздавить революцию. Так, известный генерал Бонч-Бруевич (тогда подполковник), в то время примыкавший к Союзу Русского Народа, а впоследствии одним из первых поступивший в услужение большевикам, издевался над офицером, который твердо исполнил свой долг, открыв огонь по революционной толпе, но испытывал при этом тяжелые душевные переживания. Полно, говорил Бонч-Бруевич никаких «заблудших братьев» нет, а есть «ничтожная толпа нравственных уродов — шипящих, озлобленных, с искаженными лицами, с кровавыми тенями в исступленном воображении. Пора понять, что восстания и бунты укрощаются только действительным огнем пехоты, артиллерии и пулеметов.

* * *

Когда схлынула первая волна революционного угара, печать начала относиться серьезнее к армии. Между 1906–1912 гг. в газетах самого разнообразного направления — от «Речи» и «Русского Слова» до «Земщины» — начали появляться статьи по вопросам государственной обороны и военной жизни. Общая печать затрагивала такие специальные темы, как о срытии крепостей Передового театра или обороне Петербурга; о непорядках во флоте, приведших к Цусиме, и о системе интендантских хищений; о подготовке командного состава и о предельном возрасте… В кадетской «Речи» можно было встретить тогда (1910) серьезную статью… об одежде и пище солдата. Между прочим, капитальный вопрос об упразднении крепостей поднят был впервые в общей печати — профессором Витмером в газете «Россия». Сам военный министр Сухомлинов прибегал к общей прессе для проведения в общество своих взглядов. Так, в «Биржевых Ведомостях» появлялись его статьи военно-политического характера, в том числе нашумевшая (1914) — на тему: «Россия готова (!), Франция также должна быть готова»…

Правда, эта волна повышенного интереса к армии значительно схлынула уже к 1912 г., не взирая на занявшийся на Ближнем Востоке пожар… Но и за это время общая печать — даже радикальная — не раз содействовала разрешению ряда таких вопросов, как о реорганизации флота, Военного Совета, о пересмотре академических программ, об упразднении безответственных инспектур и т. д. В 1912 г. появился сборник В. П. Рябушинского «Великая Россия», преследовавший специальную цель — борьбы с пацифизмом — этим «общественным злом… которое, ослабляя боевую силу нашей родины, нанесло бы сильный удар делу мира». Видные общественные и военные деятели призывали к «здоровому милитаризму» и пытались установить основы русской национальной политики и организации армии; П. Б. Струве выяснял тесное соотношение между экономическим строем страны и ее военной мощью…

Конечно, подход газет разного направления к военным реформам был различен. Если «Земщина», отождествляя себя облыжно с армейскими кругами, видела спасение страны и армии не в реформах, а «в разгоне арестантской Думы» и в «возвращение розги», то в «Призыве» (1906) даже описание беспорядков в захолустном военном лазарете сопровождалось обязательной сентенцией: «…и только тогда наступит в лазарете улучшение, когда весь отживший современный режим уступит место истинному народовластию и дело подачи лекарственной помощи больным воинам возьмет в свои руки общество, в лице ее автономных учреждений…»

Но и те, и другие, и третьи («центр») проявляли сплошь да рядом глубокое и досадное неведение в области чисто военного быта, не исключая и так называемых «охранительных» органов. В 1907 г., например, когда обращено было наконец внимание на нищенское положение офицерства и дан был высочайший рескрипт на имя военного министра, предуказывавший прибавку им содержания, «Новое Время» пером Меншикова — циника и эпикурейца — писало по поводу рескрипта: «Прибавка не вызывается потребностью. Военные люди должны довольствоваться лишь самым необходимым. Жизнь суровая, полная лишений служит лучшей школой военного духа. Роскошь (50 руб. в месяц младшему офицеру! — Авт.) и героизм несовместимы. По древнему, несколько забытому, по истинному взгляду на государственную службу, офицеры должны служить даром, почерпая свою награду не в плате, а в чувстве долга и благородного призвания».

Любопытно, что идеализация кастового офицерства в противовес демократизованному находила место и на страницах официоза военного министерства, «Русского Инвалида», где П. Н. Краснов, оправдывая распоряжение Военно-учебного ведомства о назначении воспитателей кадетских корпусов исключительно из дворянского сословия, устами своего alter ego «генерала Бетрищева», скорбел о прошлом: «…В дворянине-офицере сидит больше смелости, больше решимости; он меньше боится ответственности. По самой природе своей спокон веков дворянин — слуга Государя и Отечества. В нем поэтому больше готовности служить не за страх, а за совесть. Благодаря обеспеченности чужим трудом, он менее или совсем не сребролюбив. Он мог развить в себе (поэтому) те деликатные качества рыцаря, которые в офицере необходимы…»

Можно себе представить, какой отклик находили такие откровения среди рядового офицерства, на 60 % состоявшего из разночинцев, и на 90 % — не имевшего никаких средств к существованию — своему и своей семьи — кроме убогого казенного содержания.

Вообще, в последнюю четверть века русское офицерство считало себя заброшенным и забытым.

Было бы рискованным делать определенные выводы из приводимых ниже слов, но явление это показательно: у меня создалось впечатление, что в последние годы перед мировой войной в военных собраниях армейских частей падал интерес к «Новому Времени» и повышался — в отношении беспартийного радикального «Русского Слова», минуя… «Речь», которая, как и вообще кадетская партия, в военной среде расположением не пользовалась.

* * *

Полоса безвременья вызвала в армейской среде государственно-опасное явление.

Недавнее прошлое японской войны держало многих в каком-то гипнозе, лишая веры в будущее. В нем, в этом прошлом, больно отраженные образы неудач, крушения надежд и верований заслоняли собою и те эпизоды яркого проявления доблести и искусства, которые вкраплены были на темном фоне кампании. Отношение общества и печати поколебало еще более во многих офицерах веру в свое призвание и в моральный престиж своего служения. И начался «исход», приведший в 1907 г. к некомплекту в офицерском составе армии до 20 %.

В «Особой подготовительной комиссии при Совете государственной обороны», работавшей в 1907 г. и состоявшей в большинстве из генералов старой школы{Генералы Иванов (Н. И.), Эверт, Газенкампф, Мышлаевский и др.}, обсуждались меры улучшения боевой подготовки армии и удовлетворения насущных ее потребностей, в том числе и офицерский вопрос. Комиссия установила «почти повальное бегство офицеров из строя», причем уходили, главным образом, наиболее развитые, наиболее способные и энергичные. Это печальное явление, отмеченное в свое время и военной печатью, прошло мимо внимания общественности, не вызвало в ней тревоги… Члены комиссии видели главную, некоторые исключительную причину этого явления в вопиющей материальной необеспеченности офицерства, отчасти в беспросветном служебном движении в главной массе офицеров армейской пехоты, где роту получали в среднем на 15?16-м году службы… Подполковник кн. Волконский, случайно допущенный на это собрание умудренных опытом и годами военных сановников, изложил и другие причины перелома в офицерской среде:

«Что важно и что не важно, определяют теперь прежде всего соображения политические… Действительно неотложны теперь лишь меры, могущие оградить армию от революционирования… Возможен ли бунт в армии? Пропаганда не прекратилась, а стала умнее. Здесь говорили — «офицеры преданы царю»… Морские офицеры были не менее преданны. Говорят: «морские бунты совпали с разгаром революции»… Но революция может вновь разгореться; аграрный вопрос может поставить армию перед таким искушением, которого не было во флоте. Офицерство волнуется… Кроме волнений, оставляющих след в официальных документах, есть течения другого рода: офицеры, преданные присяге, смущены происходящим в армии; иные подозревают верхи армии в тайном желании ее дезорганизовать. Такое недоверие к власти — тоже материал для революционного брожения, но уже справа… Вообще, непрерывное напряжение, травля газет, ответственность за каждую похищенную революционерами винтовку, недохват офицеров и бедность — истрепали нервы, т. е. создали ту почву, на которой вспыхивает революционное брожение, нередко даже наперекор убеждениям».

Но далеко не все сложили оружие. Наряду с «бегством» одних, яркая картина очевидной и угрожающей нашей отсталости для большинства послужили моральным толчком к пробуждению, в особенности среди молодежи. Никогда еще, вероятно, военная мысль не работала так интенсивно, как в годы, последовавшие после японской войны. О необходимости реорганизации армии говорили, писали, кричали. Усилилась потребность в самообразовании, и, сообразно с этим, значительно возрос интерес к военной литературе, вызвав появление целого ряда новых органов. Мне представляется, что, не будь урока японской кампании и последовавшего за ним подъема и лихорадочной работы, армия наша не выдержала бы и нескольких месяцев испытания мировой войны…

Тем временем военное ведомство частью приступило, частью наметило ряд реформ: омоложение и улучшение командного состава, организация кадров второочередных дивизий, усиление артиллерии и материального снабжения, новая дислокация, соответствовавшая планам сосредоточения на Западном фронте, и т. д. Но работа шла страшно медленным темпом. Новый устав о воинской повинности, например, разрабатывался в течение нескольких лет и вышел в 1912 г., далеко не оправдав ожиданий… Новое положение о полевом управлении войск было утверждено только с объявлением войны в 1914 г… Комиссии генералов Зарубаева (офицерский вопрос и прохождение службы), Бильдерлинга (одежда и снаряжение), Водара (реорганизация войскового хозяйства) ограничивались словопрениями и не давали ощутимых результатов. Некоторые мероприятия секретного характера и не могли стать достоянием армейских кругов. И хотя работа наверху все же шла несомненно, получалось действительно впечатление застоя, будившего тревогу и вызывавшего нарекания. Поскольку тревога была обоснована, можно судить по тому, что в 1909 г. на совещании в Царском Селе, созванном Государем в связи с аннексией австрийцами Боснии и Герцеговины, военный министр Редигер имел мужество заявить, что армия наша совершенно не готова… То же говорит другое лицо, стоявшее весьма близко к центральному управлению, ген. Юрий Данилов, свидетельствующий, что в результате расстройства, причиненного японской войной и последовавшей ломкой, время с 1905 по 1910 год — «а может быть, и более продолжительное» — было «периодом нашей полной военной беспомощности».

В 1909 г. военный министр Сухомлинов сообщал старшим войсковым начальникам о существовании тайных офицерских организаций, поставивших себе якобы целью ускорить насильственными мерами «медленный и бессистемный ход реорганизации армии». Требовал принятия мер против этого явления. Можно сказать с уверенностью, что опасения министра были преувеличены: такие организации, чуждые тогдашнему духу и всей структуре армии, если и были, то не могли приобрести серьезного значения. Ближайшие годы показали, что даже в разгар общественного брожения и недовольства, в конце 1916 и начале 1917 г., «революция справа» — подготовка дворцового переворота, связываемого с именем генерала Крымова, захватила лишь очень небольшой круг офицерства…

Так же обстояло дело с левыми организациями. Собственно, после декабристов, поскольку мне известно, только в начале 80-х годов офицерство участвовало в более или менее значительном числе в заговоре и подготовке восстания (дело Рыкачева); позднее — прикосновенность их ограничивалась явлениями единичными. После революции принадлежность к нелегальным ранее партиям стояла превыше всякого иного стажа и открывала дорогу к карьере, почестям, наградам{Несколько лиц, разжалованных и сосланных в царское время в Сибирь, было произведено Керенским «за выслугу лет» из подпоручиков прямо в подполковники.}. Тайное стало явным. Оказалось при этом, что социал-демократическое течение не имело почти вовсе последователей среди кадрового офицерства, а социалисты-революционеры были представлены в нем лицами весьма ограниченной численности и небольшого удельного веса в партии.

Корпус русских офицеров в целом, в особенности после 1905 г., относясь с большим вниманием, анализом, критикой, не раз с осуждением к некоторым явлениям военной и общегосударственной жизни, сохранил характер охранительно-государственной силы. В этом — его заслуга, в этом же — предопределение его трагической судьбы.

* * *

С 1908 г. интересы армии нашли весьма внимательное отношение со стороны Государственной Думы, вернее ее национального сектора. Согласно русским основным законам, вся решительно жизнедеятельность армии и флота направлялась верховной властью, а Думе предоставлялось лишь рассмотрение таких законопроектов, которые требовали новых денежных ассигнований{В германской конституции § 4 устанавливал: «надзору со стороны парламента подлежат армия и флот». Статья 13-я австрийской конституции: «на обязанности парламента лежит установление системы государственной обороны»…}. Военное министерство ревниво оберегало от любознательности Думы сущность вносимых законодательных предположений, и на этой почве началась борьба, в результате которой Дума сумела добиться некоторого влияния на военные дела. В конце 1907 г. Дума приняла внесенное группой депутатов, во главе с Родзянкой, предложение образовать «Комиссию по государственной обороне», в составе 33 лиц. В своем объяснительном докладе Родзянко указывал, что проект не имеет в виду «каким бы то ни было образом касаться державных прав Верховного вождя», но что представителям народа необходимо иметь возможность обсудить всесторонне, «осведомившись через специалистов», такие, например, важные дела, как многомиллионные ассигнования на постройку флота и реорганизацию армии…

«Осведомление через специалистов» шло двумя путями: при посредстве официальных докладчиков военного ведомства и близким общением некоторых членов комиссии, в частности Гучкова, с кружком военных, по преимуществу офицеров Генерального штаба. Кружок этот не имел никаких политических целей, хотя участники его и носили в среде посвященных шутливую кличку «младотурок». Лояльность членов кружка подтверждается хотя бы фактом вхождения в него Вас. И. Гурко — генерала старых военных традиций и консервативного образа мыслей. Они считали лишь необходимым подтолкнуть медленный ход реформ.

Тем не менее Сухомлинов относился к этой группе офицеров с большой подозрительностью, придавая ей преувеличенное значение. В течение 1909–1910 гг., с ведома Государя, он принял меры к распылению этого «соправительства», как он выражался, предоставив известным ему членам группы новые назначения вне Петербурга…

Думам 3?4-го созывов приходилось заниматься вопросами государственной обороны огромной важности при проведении так называемой «большой программы». И отношение к ним было всегда внимательное, а необходимые кредиты редко встречали препятствие; наоборот, сама Дума проявляла не раз инициативу в этом отношении. Сам Сухомлинов, обвиняя Думу, и в особенности депутатов Гучкова, Милюкова и Шингарева в «интригах», с целью устранения его лично с поста, признает, что «Государственная Дума отнеслась в полной мере сочувственно к дальнейшему усовершенствованию наших сил» и что «все (его) требования, поступавшие в Думу, разрешались без всякой задержки». И когда незадолго перед мировой войной (1912) с трибуны Государственной Думы особенно громко и тревожно раздавались предостережения о неготовности нашей армии, военное министерство выступило далее с официальным успокоительным разъяснением, что «нападки и крики отчаяния Государственной Думы лишены основания».

Удовлетворяя широко бюджетные потребности армии, Дума проявляла внимательное отношение и к офицерству, к его материальной необеспеченности и его моральным запросам. Нападки на армию или такие эпизоды, как оскорбление армии с трибуны Гос. Думы депутатами Якобсоном или Зурабовым, были все же только эпизодами. И в души офицерства, не избалованного общественным вниманием, западали больше другие слова, другие речи. Когда Гучков говорил в Думе (1909): «Разве берегут, разве культивируют то чувство чести и личного достоинства, то честолюбие и самолюбие, на которых только и может строиться характер истинно военный»… — то слова эти, затрагивавшие интимное, больное, находили благодарный отклик… Случалось нередко, что и те мероприятия, которые проводились по инициативе военного ведомства, офицерство, мало разбиравшееся в порядке прохождения законов, относило в актив Гос. Думы.

Таким образом, мало-помалу, невзирая на ненависть к Думе консервативного офицерства, по преимуществу старшего, которое видело в ней источник всех зол, а в повешении членов ее — спасение России, предубеждение к Думе в широких армейских кругах понемногу проходило. В ней многие видели одно из средств вывести армию на путь широких реформ и исцелить армейские язвы. Некоторые смотрели на задачи Думы шире, полагая, что только общий подъем народной жизни — культурный и экономический — может поднять надлежаще и военную мощь страны.

И потому в первые дни разразившейся над страною грозы не только одна, всеобщая растерянность или стадное чувство, но и указанные выше мотивы привели офицерство в Таврический дворец.

Обстоятельство — весьма показательное и важное, которое, к несчастью, не было надлежаще оценено и использовано властью, вышедшей из революции.

Vanves, Франция