Управление и командование

Управление и командование

За последнюю четверть века существования Императорской армии сменилось 8 лиц на посту военного министра, менялись часто и системы военного управления. Централизованная вначале власть в руках военного министра, облеченного доверием монарха и от его имени издающего Высочайшие повеления, мало-помалу распылялась между многими лицами и учреждениями. И ко времени реформ, последовавших за неудачной японской войной, существовала уже система многоголовая, лишенная единства идеи и выполнения. Наряду с военным министром стояли самостоятельные органы: Совет государственной обороны, Высшая аттестационная комиссия, Генеральный штаб и пять генерал-инспекторов — всех родов оружия и военно-учебных заведений. Последние должности, за немногими исключениями, занимались лицами Императорской фамилии, что еще более укрепляло независимость этих постов и делало их фактически безответственными.

На почве столкновения ведомственных интересов происходили часто большие трения в явный ущерб делу. Военная печать не раз подымала голос против разделения власти; военные министры также боролись с этим явлением, но весьма осторожно, опасаясь придворной интриги и своего падения.

Учрежденный в 1905 г. Совет государственной обороны имел целью «объединение управлений армии и флота и согласование всех ведомств, соприкасающихся с работами по государственной обороне». Теоретически такое согласование в деле подготовки к борьбе за существование всей нации, — в деле, обнимающем область не только вооруженных сил, но и дипломатию, финансы, торговлю, промышленность, сообщения и снабжения, казалось бы вполне логично. На практике оно встречает серьезнейшие затруднения, и нигде в полной мере не разрешено. В русской практике Совет государственной обороны явился только средостением между верховной властью, Советом министров и высшими правительственными учреждениями, вторгаясь зачастую в компетенцию последних и создавая большие трения.

Самостоятельные генерал-инспекторы вызывали отрицательное к себе отношение не только со стороны министерства, но и на местах. Командующие войсками округов, подведомственные военному министру, но непосредственно подчиненные государю, весьма ревниво относились к вмешательству инспекторов в свою компетенцию. На почве расхождения во взглядах в деле образования войск происходили столкновения между министром, командующим и инспекторами; случались они и в области личных отношений. Особенно не любил постороннего вмешательства командующий войсками Киевского округа М. И. Драгомиров, который принимал проверявших его войска лиц с плохо скрытой иронией. Рассказывают, как однажды, во время смотра генерал-инспектора кавалерии, у М. И. сорвалась одна из «драгомировских» летучих фраз, имевших свойство с необыкновенной быстротой распространяться по армии:

— Ох, уж эти мне лошадиные генералы!..

Фраза была услышана или «доложена», и за обедом произошел разговор:

— Так как же, Ваше Высокопревосходительство, относительно лошадиных генералов?

— Эх, Ваше-ство, все мы перед Господом Богом скоты, — ответил Драгомиров.

Конечнф оппозиция направлена была, главным образом, не против учреждений, призванных разрабатывать и проводить в жизнь известные специальные знания, а против чрезмерных прав инспекторов. Тем более что в числе последних были и лица, имевшие большие заслуги. Так, вел. кн. Николай Николаевич поставил рационально обучение кавалерии, заменив манеж и плац-парад настоящей работой в поле. Вел. кн. Сергей Михайлович, оставивший по себе дурную память негласным руководством Главным артиллерийским управлением, — в качестве генерал-инспектора артиллерии был на высоте своего положения; ему во многом обязана русская артиллерия, стоявшая в мировую войну по искусству ведения стрельбы и боя выше своих противников — не только австрийцев, но и германцев.

Ко времени великой войны военная власть почти во всех отношениях была объединена вновь в руках военного министра. Достигнуто это было — редкий случай — совокупными усилиями трех взаимно враждебных сил: самого министра Сухомлинова, относившегося с полным недоверием к своему помощнику Поливанову и враждебно к Думе; генерала Поливанова, находившегося в скрытой оппозиции к министру, и, наконец, Думы, в глазах которой Поливанов пользовался авторитетом, а Сухомлинов… Однажды перед заседанием Комиссии государственной обороны, Родзянко обратился к нему:

— Уходите, уходите!.. Вы для нас — красное сукно: как только вы приезжаете, дела ваши проваливаются.

Наравне с другими учреждениями, военному министру в 1908 г. был подчинен и Генеральный штаб, который за три года до того был выделен в самостоятельное учреждение и в лице своего главы непосредственно подчинен государю. За время своего девятилетнего обособленного состояния (1905–1914){До 1905 г. Генеральный штаб составлял лишь часть Главного штаба.} наше Управление Генерального штаба переменило шесть начальников, что отразилось весьма отрицательно на его работе.

Кроме личной инициативы министров и закулисных влияний, пропадающих в большинстве случаев для истории, на высшее направление военных дел имели влияние многочисленные ведомственные комиссии, расцветшие пышно со времен Ванновского и, в меньшей мере, — анкеты, нисходившие иногда до полков и вызывавшие чаще всего простую отписку, так как никто в армейских захолустьях не верил, что «Петербург послушается нашего голоса». И в самой ничтожной степени влиял безгласный и безличный Военный Совет, состоявший из заслуженных старых генералов, долженствовавших внести в мероприятия свой жизненный и служебный опыт.

Военный министр делал представления о назначении и увольнении членов Военного Совета, чем создавалась их полная зависимость от министра. И Высочайше утвержденные положения Военного Совета являлись чистейшей фикцией. Вопросы предрешались в канцелярии военного министерства, а на заседаниях даже докладчик (начальник канцелярии министра) «обыкновенно несдержанно относился к членам Совета», не говоря уже о самом военном министре, который, председательствуя на заседании, позволил себе как-то оборвать инакомыслящих, стукнув по столу кулаком и крикнув на весь зал:

— Так будет!

Когда член Совета ген. Скугаревский поведал в печати о таких порядках, появилось объяснение другого члена Совета, ген. Фролова, который, оправдывая своих коллег в отсутствие гражданского мужества, писал: «если члены Военного Совета не оставили после происшедшего зал совета, то только потому, что, проникнутые разумным пониманием дисциплины и порядка, они не пожелали дать пагубный пример армии».

В конце 1906 г. «в целях своевременного обновления личного состава Военного Совета» повелено было, после присутствования в Совете в течение четырех лет увольнять обязательно генералов со службы. Но печать тления Совет сохранил до конца своего существования, не поборов пустившей в нем глубокие корни традиции оппортунизма. Придет революция, принесет с собою перемену богов и «законотворчество самой свободной армии в мире», и Военный Совет, верный себе, вынесет постановление:

«Военный совет считает своим долгом засвидетельствовать полную свою солидарность с теми энергичными мерами, которые Временное правительство принимает в отношении реформ вооруженных сил, соответственно новому укладу жизни в государстве и армии, в убеждении, что эти реформы наилучшим образом будут способствовать скорейшей победе нашего оружия».

* * *

Не только в военном мире вообще, но и в самом корпусе русского Генерального штаба до последних дней существования Императорской армии не установился точный и однообразный взгляд на его предназначение. Военная печать, в особенности в период между 1905–1914 гг., занималась много этим вопросом, высказывая самые разноречивые взгляды. Одни видели в офицерах Генерального штаба работников и руководителей в области государственной обороны и научно-технической подготовки войны, другие — полководческие кадры… Одни считали надлежащим для них местом служения кабинет военного ученого, другие — штаб, третьи — строй.

Тем временем Генеральный штаб давал из своей среды российских военных министров (последние семь), комплектовал и штабы, и в значительном числе командные должности. Так, после японской войны около 25 % должностей полковых командиров было занято офицерами Генерального штаба. На высших должностях это соотношение было еще резче: в 1912 г. офицеры Генерального штаба занимали 62 % корпусов, 68 % пех. дивизий и 77 % дивизий кавалерийских… Такое же соотношение сохранилось и к началу великой войны. Во время войны во главе командования стояло подавляющее число лиц, вышедших из Генерального штаба. Из шести лиц, возглавлявших вооруженные силы России, только двое были не академисты: император Николай{Государю, в бытность его наследником, читали лекции по военному делу лучшие профессора: Леер, Драгомиров, Пузыревский, Лобко, Кюи и др.} и Брусилов{Я не принимаю в расчет г. Керенского: шестым считаю Духонина.}. Из 22 лиц, разновременно занимавших пост главнокомандующего фронтом, только двое (Иванов и Брусилов) — не Генерального штаба… Если к этому прибавить закулисное командование войсковыми соединениями многих начальников штабов, то станет очевидным, что русский Генеральный штаб несет на своих плечах преимущественную ответственность за ведение кампании.

Необходимо, однако, оговориться: разносторонность деятельности офицеров Генерального штаба создана была исторически и не их «засилием», а требованиями жизни и, в частности, — уровнем военного образования командного состава. Не секрет, что в эпоху великих реформ, при реорганизации армии, Милютину пришлось считаться с преобладанием в составе генералитета людей доблестных, но малосведущих. И, не имея возможности немедленной их замены, он завел при старших генералах начальников штабов. Эта мера должна была иметь лишь временный характер. Годы шли, число ученых офицеров росло неизменно, и к 1892 г. русский генералитет почти на половину (45 %) состоял из лиц, прошедших одну из четырех военных академий; под рубрикой «общее образование получил дома, а военное на службе» — оставалось уже только 6 %. Тем не менее в бытовом своем значении «подкрепление» строевых начальников сохранилось до последних дней. Создалось то положение, которое так метко охарактеризовал ген. М. И. Драгомиров в одном из своих своеобразных поучений офицерам академического выпуска:

— Если у тебя начальник — голова, исполняй приказание в точности. Если же начальник — ж…, выслушай почтительно, но сделай по-своему; однако и виду не подавай, что идея твоя, а не его.

Закон давал точное определение взаимоотношений командира и его начальника штаба — всегда несколько теоретично и устарело. А жизнь слагала их по-своему, в зависимости от интеллектуальных данных обоих, от соотношения знания и воли. Взаимоотношения эти имели всегда несколько интимный и для широкой публики неясный характер. Оттого в оценках полководцев не только современниками, но и историей, происходили недоразумения.

Распределение ролей слагалось весьма разнообразно. Так, главнокомандующий маньчжурскими армиями ген. Куропаткин в своем лице, совмещал и командование, и штабоначальство, вмешиваясь в детали штабной работы. Положение ген. Сахарова при нем было поэтому весьма щекотливым.

Таким же характером отличался в деле управления ген. М. В. Алексеев — необыкновенно трудолюбивый, самоотверженный работник, человек государственного ума, обладавший, однако, одним крупным недостатком — всю жизнь и на всех постах делал работу не только за себя, но и за подчиненных.

Преемник Куропаткина в должности главнокомандующего, ген. Линевич не обладал стратегическими познаниями и в преклонном возрасте представлял фигуру добродушную и не серьезную («папаша»). Войсками при нем правил всецело начальник штаба, вернее даже генерал-квартирмейстер… Но Петербург относился к ген. Линевичу весьма милостиво. И только растерянность его в дни первой революции при захвате власти на маньчжурской линии забастовочным комитетом и знаменитое заседание этого комитета в салон-вагоне главнокомандующего — изменили отношение: в январе 1906 г. Линевич был уволен от командования остававшимися в Маньчжурии войсками; его ждала другая еще царская немилость: предположено было, как говорили, снять с него генерал-адъютантские вензеля… Мне рассказывал Крымов (тогда подполковник) со слов Куропаткина, что последний, прибыв в Петербург ранее Линевича, на Высочайшей аудиенции заступился за него:

— Ваше Величество, простите старика! Ведь он не отличает революции от эволюции…

Тем не менее в глазах широких кругов общества имя ген. Линевича, как полководца, было-окружено ореолом. Был даже такой эпизод. Полтора года спустя после войны «Новое Время», проповедуя идею реванша, писало о необходимости послать на Дальний Восток 300 тысяч войска… а, главное, энергичного и знаменитого генерала, одно имя которого вернуло бы потерянную надежду на успех. Таковым газета считала ген. Линевича и требовала для него фельдмаршальского жезла…

Из японской войны вынес высокую боевую репутацию ген. Зарубаев, ставший затем генерал-инспектором пехоты. Немногим, вероятно, известно, что своим успехом он обязан был немало состоявшему при нем молодому тогда подполковнику Ген. штаба Крымову…

Генералы И. В. Гурко и М. И. Драгомиров, внося в дело командования свою яркую индивидуальность, предоставляли своим начальникам штабов свободу в круге их прямой деятельности. В свое время, Гурко создал высокую и притом заслуженную репутацию Варшавскому военному округу (конец 80-х — начало 90-х годов). Фельдмаршал ушел на покой в 1894 г., и после него во главе войск стоял ряд генералов, назначавшихся только по соображениям внутренней политики, так как командование в Польше соединено было с генерал-губернаторством. Таковы были гр. Шувалов, св. кн. Имеретинский, Чертков. Они и не пытались даже принимать фактическое участие в управлении войсками. Варшавский округ тем не менее продолжал стоять на должной высоте: войска жили старыми традициями, а правил ими безраздельно состоявший в своей должности бессменно в течение десяти лет «гуркинский» начальник штаба Пузыревский. «Его светлость полагает»… или «Командующий войсками приказал»… — это было лишь официальным штампом на бумагах, иногда весьма важных, не восходивших к докладу выше кабинета Пузыревского.

Впрочем, св. кн. Имеретинский в начале своего командования сделал попытку освободиться от опеки Пузыревского… Поводом послужил инцидент на одном обеде, данном в честь вновь назначенного командующего. Когда кто-то из присутствовавших предложил тост за успех кн. Имеретинского на новом поприще, г-жа Куропаткина — дама экстравагантная, довольно громко обратилась к князю:

— Э, что там говорить! Приедете в Варшаву и попадете в руки Пузыревского, как другие…

Князь покраснел и ничего не ответил.

Так, по крайней мере, объясняли в штабе первые непривычные для нас шаги нового командующего. На докладе своего начальника штаба он был сух и не удовлетворился подсказанным ему готовым решением:

— Я хочу знать историю вопроса.

— Слушаю!

На другой день во дворец понесли груды дел, из которых Пузыревский читал пространные выдержки в течение несколькочасового доклада командующему, знакомя его с «историей вопросов» и повергая его в безысходную тоску. Кн. Имеретинский терпел такое истязание около недели и наконец сдался: по-прежнему из кабинета ген. Пузыревского стали выходить приказания и заключения со штампованным введением: «Его светлость полагает»… «Командующий войсками приказал»…

Во время мировой войны, после галицийских побед, большою популярностью в обществе пользовались имена генералов Н. И. Иванова и Брусилова, командовавших последовательно армиями Юго-Западного фронта… И тогда в боевой практике, и теперь — на страницах военно-научных трудов приводились и приводятся соображения, распоряжения, директивы ген. Иванова, двигавшие десятки корпусов к победе или неудаче. Распоряжения, в которых он, по совести говоря, весьма мало повинен. Слишком парадоксально звучала бы подмена имени главнокомандующего именами последовательно бывших у него начальников штаба, генералов М. В. Алексеева и Владимира Драгомирова — фактических водителей юго-западных армий.

В известной зависимости от своих штабов находился и ген. Брусилов, но ему нельзя отказать и в личной инициативе, и в самостоятельности многих решений.

4-я стрелковая дивизия (железная), которою я командовал в течение первых двух лет войны, входила разновременно в состав четырнадцати корпусов и имела дело с 17-ю корпусными командирами, получив от Брусилова почетное прозвище «пожарной команды». Обыкновенно после каждой операции Брусилов выводил дивизию в свой резерв — с тем чтобы через несколько дней бросить ее в самое пекло боя, где случалась неустойка… Свидетельствую по совести, что из 17 корпусных командиров я имел дело не более чем с половиной. Прочих в командном отношении заменяли начальники штабов, не раз даже у командиров— Генерального штаба…

Наконец, верховное командование… Независимо от легальных титулов русская стратегия мировой войны, в верховном ее направлении, знает хорошо двух руководителей: генерал-квартирмейстера Ставки ген. Юрия Данилова — в первый период войны и начальника штаба Государя ген. Алексеева — во второй. Стратегия Ставки была в первом случае часто, во втором всегда их личной стратегией, и они волей-неволей несут историческую ответственность за ее направление, успехи и неудачи.

Было бы ошибочно предполагать, что отмеченное явление произрастало только на русской почве. Такое идеальное соотношение сил, какое было в сотрудничестве Наполеона и Бертье — его начальника штаба, — встречается в военной истории весьма не часто. Так, победоносную кампанию 1870–1871 гг. вел единолично генерал, впоследствии фельдмаршал, Мольтке, а вовсе не официальный глава союзных немецких армий Вильгельм I. Последний покорно следовал указаниям своего начальника штаба и только в нужных случаях авторитетом своего королевского (тогда) сана приводил в повиновение союзных принцев-военачальников. Такова же, как известно, была «подставная» роль императора Вильгельма II в последнюю войну. Во вторую половину войны она стала особенно сложной: во главе вооруженных сил Тройственного союза стоял официальный главнокомандующий — Вильгельм, неофициальный Гинденбург и фактический, как долго принято было думать, Людендорф. Но в свете последних разоблачений дезавуируется и создавшаяся репутация Людендорфа выдвижением на первый план и вовсе маленьких пружин штабного аппарата, двигавших событиями.

* * *

Ген. Куропаткин в своих «Итогах» несчастной японской войны писал о командном составе:

«Люди с сильным характером, люди самостоятельные, к сожалению, в России не выдвигались вперед, а преследовались; в мирное время они для многих начальников казались беспокойными. В результате такие люди часто оставляли службу. Наоборот, люди бесхарактерные, без убеждений, но покладистые, всегда готовые во всем соглашаться с мнением своих начальников, выдвигались вперед».

Конечно, не одно военное ведомство, но и весь бюрократический аппарат государства в большей или меньшей степени страдал этим грехом. Только последствия были неравноценны, ибо на войне за это расплачиваются лишней кровью. Ген. Куропаткин имел достаточное основание для своего пессимизма на примере старшего генералитета маньчжурских армий, на редкость неудачного. Но и в прежнее время люди «беспокойные» с немалым трудом пробивались к командным высотам сквозь фамусовско-молчалинское окружение. Так, вознесенный более почитанием армии, народа и общества, нежели признанием военных сфер, выдвинулся Белый генерал — Скобелев. Другой достойный его современник ген. Черняев остался в тени. Покоритель Ташкента жил в отставке, в обидном бездействии, на скудную пенсию, на которую, вдобавок, накладывал руку контроль по нелепым, чисто формальным поводам. И Черняев с горечью рапортовал: «Сохраню себе в утешение неоспоримое право считать, что покорение к подножию русского престола обширного и богатого края сделано мною не только дешево, но отчасти и на собственный счет»{Два года черняевских походов обошлись казне в ничтожную сумму — 280 тыс. руб.}.

Пробились крутой, своенравный, независимый Гурко и творец новой школы воспитания и обучения солдата и войск — Драгомиров, хотя последний, в особенности, всю свою жизнь вел борьбу и с людьми, и с идеями. «Я авторитета не искал, — говорил Драгомиров под конец своей жизни, — а авторитет сам ко мне пришел, невзирая на то, что я громадному большинству был неприятен и имел на своей стороне только очень ограниченное меньшинство».

Любопытна карьера еще одного «беспокойного», ген. Пузыревского. Блестящий профессор академии, автор премированного Академией наук труда, преподаватель истории военного искусства наследнику — будущему императору Николаю И, участник русско-турецкой войны, он, как мы знаем, фактически правил Варшавским округом при ряде преемников Гурко. Человек острого слова, тонкой иронии и автор беспощадных характеристик, он имел много врагов на верхах и потому, вероятно, повышения не получал; не был привлечен и к участию в японской войне. Когда с уходом Драгомирова освободился Киевский округ, государь наметил туда Пузыревского; но Драгомиров, имевший с ним личные счеты и боявшийся, что Пузыревский начнет ломать «драгомировские порядки», при прощании упросил государя изменить свое решение…

Через некоторое время Пузыревскому предложен был официально Омский округ. Высокий пост (генерал-губернаторство), огромное содержание, но войск в Западной Сибири почти не было, и делать там Пузыревскому по существу было нечего. Не теряя надежды на назначение в Варшаву и несколько обиженный, он ответил: «Если службу мою на Западном фронте Его Величество считает более не надобной, то я согласен». Пузыревский принимал уже официально поздравления; в Варшавском округе, где я служил в то время, готовились ему торжественные проводы, как вдруг вскоре в «Русском Инвалиде» мы прочли… о назначении в Сибирь другого лица… Очевидно, «влияния» пересилили…

В конце концов, в бурные годы, предшествовавшие первой революции, Пузыревскому предложили портфель министра… народного просвещения. Он имел благоразумие отказаться и нашел «умиротворение» в спокойном кресле члена Государственного Совета, после чего вскоре умер.

Обстоятельства назначения на пост командующего Маньчжурской армией ген. Куропаткина общеизвестны; менее известны в широких кругах обстоятельства его замены…

После мукденского поражения вопрос о непригодности Куропаткина на посту главнокомандующего стал окончательно на очередь, и государь наметил преемником ему ген. Драгомирова. Последний жил на покое, в Конотопе, в своем хуторе; был слаб — ноги плохо слушались; но головой и пером работал по-прежнему. Военный министр Сахаров в конце февраля прислал с фельдъегерем письмо Драгомирову, предупреждая о предстоящем предложении ему командования; советовал подумать — может ли он, по состоянию здоровья, принять этот пост. По свидетельству зятя Драгомирова, А. С. Лукомского, М. И. был очень обрадован, «преобразился весь, почувствовав прилив сил и бодрости». Вскоре последовал вызов в Петербург; ген. Драгомиров прибыл туда и ждал приглашения во дворец. Но три дня его не вызывали. М. И. нервничал, предчувствуя перемену настроений государя. Наконец получено было приглашение, но… для участия в совещании по поводу избрания главнокомандующего{В совещании под личным председательством государя участвовали вел. князья Алексей Александрович и Николай Николаевич; генералы Драгомиров, гр. Воронцов-Дашков, Сухомлинов, Фредерикс, Рооп и Комаров.}. Совещание наметило ген. Линевича (28 февраля), который 4 марта и вступил в главнокомандование.

Этот эпизод повлиял угнетающе на ген. Драгомирова, к чему присоединилось еще одно обстоятельство, связанное с бывшим совещанием… С подозрительной быстротой — дня через три-четыре после него — в австрийской газете «Neue Freie Presse» появился вымышленный, но несомненно инспирированный русскими недругами Драгомирова отчет о совещании, в котором М. И-чу приписывались крайне оскорбительные заявления по адресу русского народа и армии: «разбойники и грабители»… «нужны нагайки»… и т. д. Статья была перепечатана русскими газетами, и по ее поводу конотопский отшельник был засыпан негодующими и грубо-ругательными письмами. Горячо протестуя против навета, Драгомиров писал по адресу своих врагов:

«…Благоприятели на меня с удовольствием плетут всякий вздор. Это потому, что я многим не нравлюсь. На мое несчастье, я, подобно древней Кассандре, часто говорил неприятные истины, вроде того, что предприятие, с виду заманчивое, успеха не сулит; что скрытая ловко бездарность для меня была явной тогда, когда о ней большинство еще не подозревало».

Трудно сказать, как отразилось бы на маньчжурских делах назначение тогда ген. Драгомирова и что успел бы он сделать, принимая во внимание, что с июля месяца М. И. не покидал уже кресла, а 15 октября скончался.

Если легче разбираться в способностях и продвигать людей во время войны, то предназначения на высокие командные посты сопряжены с большими трудностями и часто ошибками. Тем более, что характер и способности, проявляемые человеком в мирное время, зачастую совершенно не соответствуют таковым в обстановке боевой. Достаточно вспомнить блестящую и вполне заслуженную мирную репутацию ген. Эверта, далеко не оправдавшуюся на посту главнокомандующего Западным фронтом… И скромную, совершенно незаметную в мирное время фигуру ген. Кондратенки, ставшего душою обороны Порт-Артура…

Назначения на высокие командные посты перед великою войною были тщательно взвешены и намечены заранее мобилизационными планами. И тем не менее, из десяти старших начальников первого состава (главнокомандующие и командующие) половина была впоследствии смещена.

* * *

Японская война, в числе прочих откровений, привела нас к сознанию, что командному составу необходимо учиться. Забвение этого правила и было одной из причин зависимости многих начальников от своих штабов.

До войны начальник, начиная с должности командира полка, мог пребывать спокойно с тем «научным» багажом, который был вынесен им когда-то из военного или юнкерского училища; мог не следить вовсе за прогрессом военной науки, и никому в голову не приходило поинтересоваться его познаниями. Какая-либо проверка почиталась бы оскорбительной… Общее состояние части и отчасти только управление ею на маневрах давали критерий к оценке начальника. Последнее, впрочем, весьма относительно: при неизбежной условности маневренных действий и нашем всеобщем благодушии на маневрах можно было делать сколько угодно и безнаказанно самых грубых ошибок; неодобрительный отзыв в описании больших маневров, доходившем до частей через несколько месяцев, терял свою остроту. Резкое решительное осуждение на месте, с «последствиями» для невежд мне лично приходилось слышать только из уст Гурко и вел. кн. Николая Николаевича (ген.-инсп. кавалерии); так же, говорили, относился к делу Драгомиров. В послегуркинский и последрагомировский период в Варшавском и Киевском округах к маневрам стали относиться вновь с полным благодушием. Да что говорить о репутации маневренной, когда провал на войне всегда являлся препятствием к продолжению службы на высоких постах. Так, во время великой войны дана была «переэкзаменовка» генералу Куропаткину, который стал главнокомандующим Северным фронтом — весьма кратковременно и конфузно… Ген. Орлов, профессор академии, зарекомендовал себя отрицательно в китайском походе, в японскую войну вновь командовал дивизией, потерпел крупную неудачу и был отрешен от командования; тем не менее, в великую войну мы видим его на посту командира корпуса, с которого он также был смещен — на этот раз окончательно — за неумелое руководство войсками, пребывание далеко от района их действий и вымышленные донесения… Ген. Девит (младший), последовательно отрешаемый, переменил за время войны одну кавалерийскую и три пехотных дивизии, пока наконец не успокоился в немецком плену…

Нужно, однако, признать, что вопрос этот гораздо слржнее, чем кажется на первый взгляд. И прошлая боевая репутация не всегда гарантирует от ошибок… Я назову несколько имен, выдвинутых японской войной и пользовавшихся известностью и признанием в военной среде и в обществе: генералы Мищенко, Самсонов, Ренненкампф, Иванов (Н. И.), Лечицкий, Леш, Кашталинский… Все они получили высокие посты во время великой войны. Самсонов трагически погиб в самом начале, а из остальных только один Лечицкий до конца сохранил свой авторитет, прочие были разновременно сменены.

Какие причины вызвали подобное явление? Десять ли лишних лет, утяжеливших бремя жизни, более широкий масштаб операций или тот предел в служебной иерархии, который судьба определяет иногда людям, даже бесспорно талантливым?..

Так или иначе, после японской войны заставили учиться и старший командный состав. Весною 1906 г. впервые появилось по высочайшему повелению распоряжение военного министра: «Командующим войсками установить соответствующие занятия высшего командного состава, начиная с командиров частей до командиров корпусов включительно, направленные к развитию военных познаний». Это новшество вызвало на верхах раздражение: ворчали старики, видя в нем поругание седин и подрыв авторитетов… Но дело пошло понемногу, хотя первое время не без трений и даже курьезов. Так, в Казанском округе командующий войсками ген. Сандецкий вызвал непосредственно подчиненных ему начальников резервных бригад в Казань, засадил их в помещение штаба округа и раздал каждому по задаче — военные люди посмеются — на бивак, меры охранения, оборону и т. д., вне связи и общей обстановки. То есть — элементарные упражнения юнкеров в прикладной тактике. При этом заставил собственноручно чертить кроки, схемы и прочие приложения. Некоторые генералы не на шутку обиделись, другие смиренно выполняли.

Занятия со старшим командным составом заключались нормально в двухсторонних военных играх на планах и в поле. Многократно участвуя в подобных занятиях в Варшавском и Киевском округах, а также в устраивавшихся Главным управлением Ген. штаба, я вынес убеждение в их большой пользе. Не говоря уже о широком масштабе и поучительности большинства этих занятий, они давали участникам возможность присмотреться друг к другу, изучать вероятные театры войны и способствовали добровольному или принудительному отсеиванию невежд.

Как туго входила в сознание высоких чинов идея необходимости учиться, свидетельствует эпизод, относящийся к 1911 г., то есть пять лет спустя после японской войны и за три года до мировой… По инициативе Сухомлинова была организована в Зимнем дворце военная игра с участием вызванных для этой цели командующих войсками. Предполагалось, что будет она вестись в присутствии государя, который лично принимал участие, в качестве будущего Верховного главнокомандующего, в предварительном составлении первоначальных директив. Но такой публичный экзамен не всем пришелся по душе, и, по настоянию некоторых лиц, за час до начала распоряжением государя игра была отменена… Сухомлинов, поставленный в неловкое положение, подал в отставку. Отставка не была принята, а игра, для соблюдения престижа военного министра, была заменена совещанием командующих под его председательством — по текущим военным вопросам. Только в 1914 г., перед самой войной, уже не в Петербурге, а в Киеве, Главному управлению Ген. штаба удалось провести широко и поучительно военную игру, участниками которой являлись будущие главнокомандующий и командующие армиями, а в основание приняты были фактические планы, как наши, так и (предполагаемые или известные) наших будущих противников.

Чем выше пост начальника, тем осторожнее и ревнивее относился он обыкновенно к своему престижу. В этом отношении немалое гражданское мужество проявил Куропаткин в бытность свою военным министром, рискнув взять на себя командование одной из сторон (южной — киевской) на Курских маневрах; противной стороной (северной) командовал тогда вел. кн. Сергей Александрович — московский командующий. Положение руководителей и посредников было очень деликатным, а официальная оценка весьма осторожной… Но все же легко было понять, что успех оказался на стороне Южан.

Более осторожным был ген. Пузыревский, который, командуя временно «для ценза» корпусом в том же Варшавском округе, начальником штаба которого он состоял, для больших маневров разделил свой корпус подивизионно на обе стороны, предпочитая лично роль посредника…

Вообще, в силу вековой традиции и в забвение суворовских заветов, на высоких постах можно было учить, но учиться считалось зазорным. И за долгую мою службу не так уж много случалось встречать людей, серьезно и искренно стремившихся к знанию. Передо мною встает образ скромного и обаятельного начальника, командовавшего в начале 90-х годов 15-м корпусом, ген. Столетова. В течение всего Рембертовского сбора он приезжал верхом из Варшавы на каждую стрельбу своих артиллерийских бригад, которою руководил составивший себе большое имя начальник артиллерии корпуса Постовский. Приезжал — в качестве прилежного и внимательного ученика. И это обстоятельство в наших глазах не только не уронило его престижа как начальника, но, наоборот, заставило проникнуться к нему большим еще уважением.

* * *

Характерными чертами нашего старшего генералитета являлись недостаток дисциплины в области соподчиненных отношений или слишком явная подчас рознь. Качества эти давали себя знать во время войны в особенности, когда личный пример начальника имеет исключительно важное значение и когда грани между проявлением инициативы и ослушанием не всегда ясны.

Известна та рознь, которая раздирала военные сферы во время китайской войны (боксерское восстание). Когда приамурское начальство, ведавшее операциями в Северной Маньчжурии, враждовало с квантунгским, которому подчинены были отряды в Южной; когда на юге шло острое соревнование между генералами Волковым и Церпицким, а на севере генералы Ренненкампф, Орлов и другие со своими отрядами летали по краю за славой, избегая подчинения друг другу и приамурскому начальству… Оценка свыше действий последних двух была неодинакова: удачник (Ренненкампф) был награжден двумя степенями Георгия, а неудачника (Орлова) постигла временная опала.

История японской войны полна примерами непослушания и трений на верхах армии. Куропаткин в «Итогах войны» приводит длинный ряд случаев неисполнения его приказов генералами Грипенбергом, Бильдерлингом, Случевским и многими другими. Опубликование «Итогов» произвело в свое время большое впечатление не только у нас, но и среди наших недавних противников. Газета «Times» поместила интервью своего токийского корреспондента, данное ему генералом Оку, который отказался поверить в подлинность появившихся в печати выдержек из книги Куропаткина на том основании, что «никакой военачальник не допустил бы такого неповиновения подчиненных, не удалив их от должности».

Наиболее нашумела история с ген. Грипенбергом. Под Сандепу, как известно, Грипенберг проиграл сражение, понеся большие потери. Куропаткин обвинял в неудаче его лично, а Грипенберг доказывал, что, связанный по рукам вмешательством главнокомандующего в детали исполнения, он был лишен возможности управлять своими войсками. После сражения Грипенберг телеграммой, посланной, минуя Ставку, на имя военного министра, просил об освобождении его от командования армией. Осведомленный об этом Куропаткин приказал задержать телеграмму и в течение суток письмами и телеграммами — то угрожающими, то дружественными («Я Вас люблю, уважаю и верю в Ваш талант») старался предотвратить уход Грипенберга. Судя по позднейшей оценке Грипенберга Куропаткиным, лестное обращение последнего вряд ли было искренним. Скорее всего, главнокомандующий опасался, что жалобы Грипенберга пошатнут его и без того непрочное тогда положение. Всесильные петербургские влияния, по словам Куропаткина, в значительной степени парализовали его право и возможность подбора командного состава.

Интересно, что русская общественность — и военная, и гражданская — не придала большого значения мотивам происшедшей громкой распри, но отнеслась с единодушным осуждением к самому факту ее. И когда, после смещения Куропаткина, Грипенберг возбудил вновь ходатайство о назначении его в действующую армию, военный министр ответил: «Общественное мнение так возбуждено против Вас, что возвращение Ваше в Маньчжурию неудобно…» В защиту Грипенберга попытался выступить в печати ген. Драгомиров, но встретил дружный отпор и получил много угрожающих и бранных писем. М. И. цитировал в своей статье одно из них, начинавшееся словами: «Ах, ты старая, серая скотина! Как ты смеешь защищать бегающих с поля сражения!..»

Резкая и взаимная враждебность существовала между двумя начальниками конницы маньчжурских армий — П. И. Мищенко и Ренненкампфом — основанная главным образом на раздражавшей обоих оценке друг друга. Их отряды стояли на противоположных флангах фронта и соприкосновения не имели. Но перед Мукденским сражением, ввиду ранения Мищенки и предположенного набега Западной конницы, во главе ее был поставлен Ренненкампф. Приехал, бегло осмотрел войска и нашел их — заведомо пристрастно — в «прескверном состоянии»… Можно себе представить мучения Мищенки, которого рана приковывала к постели в далеком Мукдене!.. Впрочем, Ренненкампф пробыл в Западном отряде лишь несколько дней и был спешно отозван обратно: армия Кавамуры бешеными атаками потеснила Восточный отряд; начиналась великая и роковая эпопея Мукденского сражения, на темном фоне которой отряд Ренненкампфа — один из немногих — стяжал заслуженную славу.

Тяжелые отношения сложились между Мищенкой и командующим 2-й армией, ген. бар. Каульбарсом, которому был подчинен отряд Мищенки. Оба были людьми благородными, и, казалось бы, существенных причин для таких отношений не могло быть. Но самолюбивый и самостоятельный Мищенко, известный тогда уже не только армии, но и России, не мог простить новым и малознакомым с маньчжурской обстановкой людям (три армии были сформированы лишь в конце первого года войны) резкого и наставительного тона сношений. Началась нервная, изводящая переписка. Не раз взбешенный П. И. клал такие резолюции, что большого труда стоило кн. Вадбольскому (начальник штаба отряда) или мне (начальник штаба дивизии, одно время начальник штаба отряда) облечь их в терпимые формы… Однажды отряду приказано было произнести усиленную рекогносцировку, которая, по нашему убеждению, прошла блестяще и обошлась сравнительно не дорого. Вдруг из штаба армии получается телеграмма приблизительно такого содержания: «Я посылал вас разведать, а не терять людей…» Значительно смягченный ответ гласил: «Усиленная разведка достигается боем, а в бою потери неизбежны». Вместе с тем выведенный из себя П. И. послал частное письмо главнокомандующему о невозможности дальнейшей службы с генералом Каульбарсом. Вероятно, Ставка дала некоторые указания Каульбарсу, так как вскоре последовал вызов к нему ген. Мищенки «по важному делу». Вернувшись, П. И. сказал нам неопределенно:

— Никакого дела не было — вызывали, знаете ли, мириться.

Я привожу лишь те эпизоды, которые приходят на память. Но непослушание и рознь были не эпизодом, а явлением бытовым.

Во время великой войны взаимоотношения, наверху по крайней мере, сложились более нормально. То обстоятельство, что во главе вооруженных сил России был поставлен вел. кн. Николай Николаевич, помимо личных его качеств, являлось объективно фактом положительным. В силу своего высокого и более независимого положения, в силу атавизма традиций и пиетета, с которым относилось большинство командного состава к Царствующему Дому, ему легче было держать в своих руках бразды верховного командования. Хотя и при этих условиях плелись вокруг Ставки интриги, но, если бы на месте вел. князя был, как одно время предполагалось, Сухомлинов, Ставка с первых же дней обратилась бы в арену небывалой борьбы честолюбий, соревнования, личных интересов, — испытывая давление и с фронта, и с тыла, и из Петербурга, и из Царского Села.

Конечно, идеалом является совмещение верховного командования и правления в лице главы государства… Но для этого нужно не только наличие знаний и таланта (может ведь быть хороший начальник штаба…), а прежде всего счастья. У Шекспира говорится: «Всякая неудача будет виною полководца, хотя бы он и сделал все, что в силах человека…»

А неудачи на поле сражения колеблют троны и низвергают династии.