Гроза над Европой
Гроза над Европой
Погожим августовским днем, пока Гитлер наслаждался оперой, Борман усердно работал с документами, удобно устроившись в домике для гостей. Опера навевала на него дремоту, а долгие музыкальные драмы Вагнера — тем более. Рейхсляйтер НСДАП считал присутствие на традиционном представлении «Мейстерзингеров» во время ежегодного партийного съезда более чем достаточным для себя. Уже тогда он знал то, о чем остальные могли только догадываться: вот-вот должна была разразиться отнюдь не театральная всемирная драма. Начинался август 1939 года.
Через день фюрер со всей свитой отправился в Нюрнберг, где Борман продемонстрировал ему почти законченный новый комплекс помпезных сооружений, возведенных к очередному съезду НСДАП.
На следующее утро они вылетели в Оберзальцберг. Вид первых появившихся в поле зрения горных вершин вдохновил фюрера на принятие рокового решения в выборе между миром и войной. Точнее говоря, он запланировал войну еще в те годы, когда только шел к вершине власти, и теперь раздумывал над дилеммой: начать войну прямо сейчас или позднее.
Год начинался вроде бы мирно. В Берлине прошло торжественное открытие новой рейхсканцелярии с [233] огромными залами. Борман не присутствовал на пышной церемонии для восьми тысяч рабочих в берлинском «Спортпаласе». Тем не менее репортеры называли его среди почетных гостей, причем ставили его имя первым в этом списке.
В середине марта Гитлер серией очередных шагов вновь поднял давление в бурлящем котле мировой политики. Он оккупировал оставшуюся часть Чехии и объявил ее протекторатом Германии, после чего вынудил литовцев уступить Мемель. Было понятно, что следующей жертвой должна стать Польша. Гитлер решал судьбу поляков, уютно устроившись в горном Бергхофе.
Незадолго до этого фюрер присутствовал на торжественном спуске нового боевого корабля «Тирпиц» и инспектировал войска, стянутые в Австрию. Борман неизменно находился рядом с ним. В мае они в течение семи дней осматривали фортификационные сооружения Восточного вала и наблюдали за учениями дивизии СС. В конце июля Гитлер провел секретное совещание в пуллахском доме Бормана, на котором сообщил ближайшим соратникам по партии о намерении заключить договор со Сталиным. Ярый антибольшевик, Борман не мог так быстро смириться с идеей пойти на компромисс с Советами, даже зная об истинных планах Гитлера. Тем не менее он подчинился воле хозяина. Несколько дней спустя фюрер и его верный слуга любовались демонстрацией мастерства военных летчиков в небе над Рехлином. 8 августа гауляйтер Данцига Альберт Форстер получил приказ превратить тлеющие угли пограничного кризиса с Польшей в большой пожар. 24 августа в час ночи Гитлер получил сообщение, которое ждал с особым нетерпением и которое свидетельствовало о том, что его дьявольское варево замешано и готово к употреблению: в Москве был подписан германско-советский пакт о ненападении. [234]
Вечером следующего дня они уже приехали в Берлин, и Мартин записал в дневнике: «25 августа в Германии началась тайная мобилизация; запланированная на 26 августа сессия рейхстага отменена; съезд НСДАП не отменен, но перенесен на более поздний срок». Для усыпления бдительности противника грядущий съезд пропаганда окрестила «съездом мира». Однако окончательное решение еще не было принято. Фюрера терзали сомнения: бросит Англия Польшу на съедение волкам или вступит в войну?
Депутаты рейхстага, съехавшиеся к началу запланированной сессии, в недоумении ждали объяснений. Наиболее пронырливые попытались узнать что-нибудь у Бормана, но тот не мог ничего ответить, ибо даже сам фюрер еще не поставил все точки над «i». К вечеру 27 августа их собрали в зале приема послов в новой рейхсканцелярии, и к ним вышел Гитлер в сопровождении Бормана, Гиммлера и Геббельса. Фюрер заявил, что, если его требования не будут выполнены, война станет неизбежной и он сам возглавит войска на передовой. Генерал Франц Гальдер, начальник генерального штаба, отметил тогда в своем дневнике: «Все, как водится, аплодировали, но вяло».
Депутаты засобирались по домам; переговоры продолжались, и на Геринга была возложена личная ответственность за исправность межправительственной связи; Борман записал в дневнике: «Хотя переговоры еще продолжаются, тайная мобилизация в Германии идет полным ходом».
30 августа на Гесса — следовательно, и на начальника его штаба — была возложена особая миссия: с учреждением «Совета обороны по обеспечению общего руководства управлением и производством» заместитель фюрера стал одним из шести членов этого органа. Название звучало громко — Гитлер умел эффектно преподнести публике любой свой шаг. Однако когда дело доходило до конкретных мер, название [235] оказывалось всего лишь красочной вывеской, за которой обычно ничего существенного не скрывалось, ибо право принимать наиболее важные решения фюрер всегда сохранял за собой, а подчиненным предоставлял бороться за сферы влияния. Борман понимал, что новому органу никакой реальной властью обладать не суждено, и даже не упомянул о его учреждении в своем дневнике. А на следующий день, то есть 31 августа, в его записях появилась отметка о завершении мобилизации.
Только теперь (31 августа, 12 часов 40 минут) фюрер подписал «Директиву № 1 о ведении войны» — приказ начать наступление на следующее утро. Это роковое решение фюрер принял единолично, еще раз в полном одиночестве обдумав сложившуюся ситуацию. Он нуждался не в советчиках, а в покорных исполнителях. И Борману бросилось в глаза, что в условиях повышенной нервозности готовность повиноваться фюреру стала поистине всеобщей: вновь созванные, депутаты рейхстага со всех ног поспешили в Берлин. Начало сессии было назначено на 10 часов утра следующего дня. Но уже в шесть часов утра некоторые услышали по радио заявление Гитлера. Итак, кости брошены! В большинстве своем депутаты поздно легли спать (о времени начала сессии им сообщили лишь за полночь) и потому узнали о случившемся из разговоров в фойе оперного театра, где они собрались в ожидании открытия заседания. Борман, хотя был депутатом рейхстага, вошел в зал не вместе с прочими депутатами, а в составе свиты Гитлера. Фюрер облачился в полевую серую форму нацистской партии. Указав на накинутый на плечи солдатский плащ, он с пафосом объявил: «Вот что теперь является для меня самым священным. Я сниму этот плащ только после полной победы или — если суждено погибнуть — не сниму никогда».
В эти критические дни Борман бросал в топку [236] партийной бюрократической машины гораздо меньше документов, чем обычно. Дело в том, что начальник штаба НСДАП заранее сделал все необходимые приготовления к войне и мог позволить себе неотлучно находиться рядом с Гитлером в рейхсканцелярии.
В полдень 3 сентября вместе с рейхсминистрами и бонзами партии он был вызван в приемную фюрера. Главный переводчик Гитлера Пауль Шмидт зачитал ультиматум британского правительства об объявлении войны. За ним последовал ультиматум Франции. Все собравшиеся поняли, что вторжение в Польшу обернулось мировой войной, и очень встревожились, но никто не попытался остановить пугающее развитие событий. Борман же просто не отреагировал на случившееся: он верил в гений своего фюрера.
В ставке объявили приказ Гитлера: штабу приготовиться к передислокации; отъезд состоится этой же ночью. Специальный поезд уже ждал на одном из берлинских вокзалов, чтобы, по заявлению фюрера, сегодня же отвезти его на фронт. Однако сотрудники гитлеровского штаба появились на перроне вокзала лишь в конце первой декады сентября. В одном из вагонов для Бормана был оборудован личный кабинет. Состав тянули два локомотива, а в целях обеспечения безопасности впереди локомотивов и позади вагонов на специальных платформах поставили четырехствольные артиллерийские установки. Жилые апартаменты Гитлера, спальня, ванная и купе для адъютантов располагались в первом вагоне. Затем следовал штабной вагон с комнатой для совещаний и узлом связи, оборудованным телетайпными аппаратами, радиотелефоном и другим радиооборудованием. В третьем вагоне расположился Борман — явное свидетельство его высокого положения. Вместе с тем Мартин не забывал свое старое правило: оставаться в тени. Неудивительно, что в хвалебной реляции шефа [237] германской прессы Дитриха по поводу победы над Польшей фамилия Бормана затерялась где-то в середине почетного списка и была сопровождена куцым комментарием, в котором утверждалось, будто он ведал исполнением приказов фюрера лишь в части, относившейся к юрисдикции партии.
Во время поездки Борман осуществлял координацию действий между всеми задействованными в операции правительственными ведомствами, так как Риббентроп, Ламмерс и Гиммлер ехали другим поездом, а Геринг остался в штабе люфтваффе.
Используя поезд в качестве своей постоянной передвижной базы, верховный главнокомандующий не раз устраивал пикники в компании многочисленной свиты, любуясь ландшафтами покоренной страны, порой затевая пиры в рискованной близости от линии фронта. Впрочем, грозно вооруженные артиллерийские платформы, командование которыми осуществлял генерал Роммель, представляли собой достаточно мощный конвой. Бормана раздражала непривычная толкучка, и он пожаловался на это Роммелю, но тот лишь усмехнулся в ответ: «Я не нянька — если вам все это надоело, можете сойти с поезда!»
Гитлер увлекся военной стратегией. С необычайным вниманием и неподдельным интересом он наблюдал, как набирает обороты военная машина, политика же отошла на второй план. Да и было ли о чем волноваться? Борман отлично справлялся с функциями управленца, уверенно держал руку на пульсе внутриполитической жизни страны. К тому же в последней речи Гитлер пригрозил гауляйтерам: «Я не потерплю ни одного отчета с сообщением о падении морального духа в тылу!» Программа проста: партийная машина должна работать на полных оборотах; ураганный напор бодрых речей не должен ослабевать; отношение к «ворчунам и нытикам» должно стать нетерпимым. Рейхсляйтерам, гауляйтерам и главам администраций [238] надлежало твердо исполнять свои обязанности и помнить, что состояние войны не дает военному командиру власть над ответственными руководителями партии и правительства.
Борман получил возможность вновь включиться в политическую игру высшего уровня лишь 18 сентября. Гитлер вступил в Данциг как победитель-триумфатор и объявил, что Польша покорена за восемнадцать дней (хотя бои еще продолжались).
Именно в этот период Гитлер решил всерьез заняться проблемой эйтаназии (умерщвление в случае неизлечимой болезни), над которой размышлял уже давно. Когда война потребует полной отдачи и, возможно, напряжения последних сил, третьему рейху придется избавляться от бесполезных потребителей продуктов, которые к тому же создавали немало трудностей для госпиталей и прочих лечебных учреждений. Согласно гитлеровским понятиям о биологии рас, если чистокровный немец шел на фронт и погибал на поле боя, то уроды и калеки просто не имели морального права пережить его, отсидевшись в тылу.
Борман знал об этих планах: еще в 1935 году Гитлер поведал о них в беседе с Мартином, Бухлером и генералом Герхардом Вагнером (последний перешел в мир иной до начала войны). Фюрер вновь вернулся к этим размышлениям несколько месяцев назад. Поводом послужил поступок личного врача Гитлера Карла Брандта: он приказал хирургам из лейпцигской клиники умертвить ребенка, родившегося слепым и безнадежно ущербным в умственном отношении. В письме, адресованном Гитлеру, родители благодарили за «милосердную смерть». Но прежде письмо попало на стол начальника личного секретариата фюрера рейхсляйтера Филиппа Бухлера. Прознав о решимости фюрера начать работу над секретным проектом «милосердного умерщвления», Бухлер поспешил подобрать [239] собственного ставленника, которому мог бы доверить это важное дело.
Отношения Бормана и Бухлера были наполнены утомительной подковерной борьбой за расположение фюрера. Для Мартина это противостояние имело большое значение еще и потому, что в личном секретариате Гитлера служил Альберт, к которому старший брат отнюдь не испытывал нежных родственных чувств. Взять в свои руки осуществление секретного проекта «Эйтаназия» означало отличиться в глазах фюрера. Борман хотел бы поручить дело министру здравоохранения Леонардо Конти, с которым он был дружен еще со времен своего пребывания в должности распорядителя «кассы взаимопомощи» НСДАП. Он пригласил начальника рейхсканцелярии Ламмерса, ведавшего официальным учреждением государственных структур и утверждением их штатов. Борман повел разговор таким образом, чтобы собеседник сам пришел к мысли поручить проект доктору Конти, подчеркнув, что будущий руководитель должен быть лицом достаточно опытным и высокопоставленным, чтобы умело организовать работу институтов, лабораторий и клиник, которые будут заниматься проблемами «милосердного умерщвления». Однако Гитлеру не понравился план Конти, предполагавшего умерщвлять жертвы посредством передозировки лекарственных средств: фюрер счел этот путь слишком долгим и дорогостоящим.
Выбор был сделан в конце октября: приз достался Бухлеру и доктору Карлу Брандту, которые получили право на внедрение системы массовых убийств (по самым скромным подсчетам, жертвами программы «милосердного умерщвления» стали более шестидесяти тысяч человек) и рьяно взялись за дело, следуя принципу «Фюрер приказывает — мы исполняем». Рейхсляйтер Бухлер и его «личная канцелярия фюрера» до той поры не могли похвастаться широкой известностью [240] и влиятельностью, поскольку из благоразумия старались не вторгаться в сферу деятельности партийной канцелярии Бормана. Однако, победив в состязании на ничейной территории, Бухлер получил шанс наконец-то заявить о себе, сыграть главную роль в «проекте исторического масштаба». Обладая немалым административным опытом, он сразу заручился поддержкой Геринга, Гиммлера и Фрика{35}.
Однако вскоре у Мартина появился повод позлорадствовать: конкуренты ошиблись, и рейхсляйтера НСДАП призвали на помощь, чтобы исправить положение. Как оказалось, взявшиеся за дело растяпы умудрились споткнуться на ровном месте: родственникам умерщвленных посылали одинаковые извещения о кончине вследствие аппендицита, тогда как некоторым жертвам аппендицит был давно удален! Епископы всех конфессий дружно заявили протест, а поверенный фюрера в Штутгарте обратился в министерство юстиции с требованием возбудить следствие по делу насильственных смертей в госпиталях и в домах для умалишенных.
О связанных с проектом «Эйтаназия» происшествиях в домах для умалишенных стало известно широкой общественности. Партийные функционеры со всей страны завалили бюро Гесса срочными депешами, испрашивая соответствующие инструкции.
Так, гауляйтер Франконии Зиммерман хотел точно знать суть поставленного перед докторами задания, чтобы «правильно» отреагировать на их действия [241] в больнице для душевнобольных, расположенной в его округе. Естественно, Борман не мог открыто изложить в письме критерии, по которым отбирали жертв этой программы. Поэтому он ответил лишь, что руководство проектом поручено рейхсляйтеру Бухлеру, приказам которого и подчиняются эти врачи. Однако Зиммерман вновь обратился с запросом, отметив, что, лишенные внятного объяснения, многочисленные случаи смерти больных чрезвычайно будоражат общественность. Тогда Борман пояснил первопричину волнений тем, что «вообще-то извещения родственникам составляются по-разному, но пару раз знакомые между собой родственники умерших получили извещения одинакового содержания». Он не забыл также отметить, что, несмотря на противодействие со стороны определенных кругов (то есть духовенства), все ответственные деятели партии обязаны оказывать поддержку работе докторов в этом направлении.
Естественно, Бухлер получил взбучку за промахи, вследствие которых осуществление гитлеровского проекта оказалось под угрозой. Бланкенбург, заместитель Брека, был отправлен в длительную командировку с заданием оказать помощь гауляйтерам на местах. Программа действий партийного аппарата состояла в следующем:
— приказ фюрера не отменен, и его надлежит выполнять;
— планом предусмотрено применение эйтаназии в 120–130 тысячах случаев, а на данный момент этот показатель составляет 30 тысяч;
— предотвратить утечку информации о ходе осуществления проекта;
— впредь уведомления родственникам составлять более находчиво.
Обеспокоенность общественности, не получившей объяснений, не спадала. Оглашать суть проекта в [242] подобной ситуации — дело рискованное. Поэтому в конце концов по устному приказу Гитлера осуществление программы «Эйтаназия» было приостановлено. Бухлер не извлек пользы из представившегося шанса отличиться. Борман же достиг апогея власти и ликовал: никому не удалось превзойти его в умении безошибочно и точно выполнять любые тайные операции, задуманные фюрером.
Похоже, между дьяволом и его приспешником шла негласная игра в «сделай то, не знаю что»: в воспаленном мозгу первого рождалась очередная кошмарная фантазия — изощренная изобретательность второго превращала ее в кошмар наяву. Пример Бухлера вновь доказал, что в такой игре Борману не было равных.
* * *
На первый взгляд могло показаться, что с началом войны против Польши Борман должен был отойти на второй план, уступив главные роли специалистам в военной области. Однако он официально поставил Ламмерса в известность о том, что останется при штабе фюрера и вместе с ним покинет Берлин, а потому не сможет присутствовать (как представитель заместителя фюрера по делам партии) на заседаниях совета министров по вопросам обороны. Участие Бормана в работе этого органа стало правилом, но он хорошо понимал, что прочих членов совета — Геринга, Фрика, Ламмерса и министра экономики Функа — перспектива его отсутствия вовсе не огорчит. Казалось бы, теперь они могли спокойно обсуждать свои профессиональные проблемы, ибо отпала необходимость по любому поводу испрашивать одобрение Гитлера (его теперь занимали лишь проблемы военного характера) и не довлел надзор стража интересов партии. Однако ядро совета, предоставленное само [243] себе, фактически бездействовало: Геринг оказался слишком беспечным, Фрик — законченным формалистом, Ламмерс — чересчур робким, а Функ чрезмерными амбициями не страдал. Все они исходили из того, что важнейшие вопросы фюрер по-прежнему будет решать сам, и потому (лишь бы не наделать ошибок!) обсуждали только те проблемы, которые не имели отношения к войне.
Впрочем, и этой независимости скоро пришел конец. 6 октября 1939 года весь штаб возвратился в Берлин. На следующий день Борман с гордостью записал в дневнике, что для поездки в Оберзальцберг Гитлер предложил ему воспользоваться своим новым самолетом «Кондор». Прежде всего рейхсляйтер НСДАП занялся назначениями на высшие посты в новых округах Данциг и Вартеланд. В древнем ганзейском городе у руля остался гауляйтер Форстер, а во вновь образованном округе Вартеланд высший партийный пост занял бывший председатель городского сената Артур Грейсер. Оба новоиспеченных гауляйтера получили указание как можно быстрее наполнить вновь обретенные земли «германской кровью», для чего следовало изгнать поляков и евреев. Им предстояло самим решать, как этого добиться. Со своей стороны, фюрер гарантировал, что никто не посмеет задавать какие-либо вопросы до тех пор, пока цель не будет достигнута. Борман же объяснил им суть заранее продуманных и подготовленных методов. Специальные команды СС уже занялись своей работой: уничтожением и депортацией местного населения.
Генерал Франц Гальдер, начальник генерального штаба, начал готовить списки офицеров для представления к наградам. 5 октября он записал в дневнике: «Уничтожение евреев — непременное условие нового порядка». В тот же самый день Форстер пожаловался Гитлеру и Борману, что командиры вермахта зачастую проявляют непонимание мер, предписанных [244] в отношении демографической политики. Не прошло и двух недель, как фюрер направил начальнику штаба высшего командования вермахта (ОКБ) генералу Вильгельму Кейтелю приказ, в соответствии с которым войска должны оказывать властям полное содействие. Смысл распоряжения Гитлера: освободить «жизненное пространство», не останавливаясь ни перед чем. Однако вермахт не подходил для проведения широкомасштабных карательных операций.
Рейхсляйтеру НСДАП и вновь назначенным гауляйтерам предстояло превратить завоеванную страну в полигон для отработки «техники обезлюживания». Для осуществления этой программы Борман, изучив собранные партийной канцелярией личные дела, подобрал на административные должности на территории Польши особенно фанатичных и неразборчивых в средствах нацистов. Его совершенно не заботил тот факт, что эти люди стали быстро обогащаться и жили в роскоши, в отличие от оставшихся в Германии сограждан, переведенных на скудный военный паек. Но, к великой досаде Бормана, многие из этих разжиревших породистых партийных жеребцов не смогли устоять перед искушением насладиться прелестями соблазнительных польских красавиц. Узнав об этом, весной 1940 года Гитлер приказал министру внутренних дел немедленно уволить всех чиновников, «лишенных чувства национальной гордости», и конфисковать их имущество.
Это противоречило существовавшим законам, но неисполнение приказа фюрера грозило ослушнику катастрофическими последствиями. Фрик постарался вывернуться. Он представил Гитлеру докладную записку, в которой говорилось: если приводить в исполнение последний приказ, то придется наказывать и всех тех, кто в последние годы был замечен в сексуальных связях с чешскими женщинами... включая тысячи [245] солдат вермахта! Протектор Праги Константин фон Нейрат и генерал-губернатор Кракова Ганс Франк поддержали Фрика. В итоге дело застопорилось, досье остались лежать на полках, покрываясь пылью. Никак не вмешивался и Борман, обычно столь бескомпромиссный и последовательный исполнитель воли фюрера. Быть может, он поступил так из сочувствия к соратникам по партии? Вовсе нет. Мартин усмотрел в таком развитии событий возможность заполучить богатую добычу: существенно пополнив коллекцию сведений о чужих прегрешениях, он мог рассчитывать на уступчивость и содействие огромной армии провинившихся влиятельных чиновников. Наказывать всех бессмысленно. Однако «вывернуть руки» отдельно взятому чиновнику не составляло труда.
Эти инциденты не имели первостепенного значения, и участие Бормана в этом деле было относительно скромным. Уж ему-то зачастую выпадал шанс обсудить с фюрером те или иные проблемы. Хорошо изучив своего патрона, Мартин умел влиять на его решения. Франк называл его подхалимом и лизоблюдом, но в этом состояла лишь половина роли, взятой на себя Борманом. Другая половина состояла в безграничном искреннем поклонении и полном повиновении трудолюбивого выскочки, поддавшегося очарованию выдающегося психопата. Гитлер не терпел рядом с собой оппонентов, позитивное отношение окружающих служило ему жизненно необходимым стимулом. Борман идеально удовлетворял всем условиям. Однако по объективным причинам с начала войны до весны 1941 года влияние рейхсляйтера НСДАП немного убавилось, ибо в этот период Гитлер с головой ушел в планирование и стратегию захватнических кампаний, а Борман — коричневая тень фюрера — не имел непосредственного отношения к делам военного характера. [246]
Впрочем, рейхсляйтер НСДАП не сидел сложа руки. Он занялся «проблемами» поляков, евреев и христиан. Борман использовал любой предлог, чтобы раздуть очередную антисемитскую кампанию. Так, в конце 1939 года появились предположения, что латинский шрифт может иметь еврейское происхождение. В начале января 1940 года Борман доложил об этом Гитлеру, и тот, немедленно вызвав в Бергхоф уполномоченного от НСДАП по делам печати Макса Аманна, объявил, что отныне в Германии признанным является только «естественное» — то есть готическое — письмо.
Борман, конечно, обязан был присутствовать на ежегодном праздновании очередной годовщины мюнхенского путча. Поздней ночью 7 ноября 1939 года в Берлине он сел в поезд Гитлера. Еще за несколько дней до того не было ясно, где именно пройдут главные торжества. Вопреки совету генералов, фюрер задумал начать наступление на западном фронте в ближайшие дни. В Мюнхене Борман сопровождал Гитлера при посещении госпиталя. В госпитале находилась Юнита Митфорд, которая пришла в отчаяние после вступления ее страны в войну и попыталась покончить с собой выстрелом из пистолета. Фюрер распорядился препоручить ее заботам лучших хирургов города.
Ровно в 8 часов вечера Борман присоединился к компании представителей высшего эшелона власти и занял свое место в погребке «Бюргербрау». Примерно через час Гитлер завершил свое выступление резким «Зиг хайль!». Заявив, что торопится на скорый поезд «Мюнхен — Берлин», отправлявшийся в 9.30, он вышел из пивной и сел в свою машину. Поезд еще не тронулся, когда (в 9.20) в «Бюргербрау» взорвалась бомба, установленная за панелью, находившейся за [247] спиной выступавшего. В Нюрнберге Гитлера и Бормана настигло сообщение о том, что через восемь минут после их отъезда «Бюргербау» был уничтожен взрывом. Пострадавшие: восемь человек погибли и шестьдесят ранены. Всего за несколько дней до этого происшествия личный водитель фюрера Кемпка принял тяжелый бронированный «мерседес», но хозяин не захотел даже взглянуть на машину. Теперь же Гитлер прямо с вокзала отправился осматривать автомобиль, нашел его превосходным и объявил, что отныне будет пользоваться только этой машиной. «Как знать, — сказал он Борману, — не взбредет ли на ум какому-нибудь идиоту бросить бомбу в мой автомобиль?»
Каждый раз, когда гауляйтеров приглашали к фюреру, для Мартина Бормана наступал час триумфа. Он встречал их дружелюбно или подчеркнуто строго — в зависимости от ситуации. Размещая гостей по апартаментам, Борман заодно сообщал им программу совещания. Затем, собрав всех вместе, он обращался к ним с короткими приветственными фразами и объявлял очередность ораторов, а в конце закрывал конференцию тройным «Зиг хайль!». Четыре десятка партийных боссов составляли его личную армию — армию капризную, но в целом послушную воле своего начальника. Хотя Мартин многого достиг, пробиваясь к вершинам власти, гауляйтеры никогда не были такими покорными, как ему хотелось. Фюрер много раз повторял, что главная обязанность рейхсляйтера НСДАП — держать под контролем местных правителей. Однако Бормана не так-то просто было провести. Он понял: на самом деле Гитлера не интересовало, добьется ли его верный паладин этой цели. Диктатору хотелось убедиться, что гауляйтеры беспрекословно [248] подчиняются одному лишь фюреру партии.
Борман старался копировать тактику своего хозяина, но добивался успеха только эпизодически. В одних случаях ему удавалось примитивной лобовой атакой заставить капитулировать наиболее мягкотелых интеллигентов «старой гвардии», в других — превзойти в хитрости интриг самых недалеких упрямцев. Когда к гауляйтерам обращался Гитлер, все они неизменно попадали под влияние его чар — вплоть до последних месяцев существования режима! Борман же не обладал личным магнетизмом, и гауляйтеры, пользуясь дарованной фюрером независимостью{36}, следовали указаниям шефа партийной канцелярии лишь в тех случаях, когда это было им выгодно. Например, гауляйтер Аугсбурга Валь открыто бахвалился, что бросает депеши Бормана в камин, не читая.
Особенно трудно приходилось Борману в первые годы. Вольнолюбие гауляйтеров носило корпоративный характер: любой неосторожный шаг рейхсляйтера НСДАП приводил к тому, что они единым фронтом вступались за «обиженного» коллегу. Гитлер же предпочитал не вмешиваться в эти конфликты, оставаясь на недосягаемой высоте. Кроме того, многие гауляйтеры являлись также и губернаторами, а после начала войны стали еще и комиссарами обороны своих округов, что серьезно затрудняло действия шефа партийной канцелярии, не имевшего заметного влияния в правительственной и военной сферах.
Дальновидный администратор, Борман старался не ущемлять властные полномочия провинциальных лидеров. Напротив, он стремился укрепить позиции гауляйтеров, рассчитывая, что в будущем все-таки [249] одолеет оппонентов и тогда их власть автоматически станет его властью. Но в полной мере его планы так и не осуществились.
Чтобы добиться от стада послушания, наряду с пряником Борман использовал и кнут. Он ввел должность штабсляйтера (начальника штаба) округа, который осуществлял функции надзора и которому все местные партийные органы подчинялись так же, как гауляйтеру и его заместителю. Борман понимал, что эти «ищейки» не приобретут популярности внутри партии и смогут рассчитывать только на его поддержку, — значит, будут верны лично ему. Эффективным средством воздействия стали поощрительные назначения, как из рога изобилия посыпавшиеся с началом войны. Все понимали, сколь жирные ломти могли заполучить те гауляйтеры и заместители гауляйтеров, которые хорошо ладили с шефом партийной канцелярии.
В 1939 году Борман и его помощники разработали принципы стратегии, названной ими «перетасовкой» гауляйтеров. Цель состояла в том, чтобы посредством должностных перестановок убрать неугодных и поощрить «своих». Мартин пользовался своим изобретением поистине виртуозно. Так, наиболее непримиримых противников — гауляйтеров Йозефа Вагнера и Бернхарда Руста — Борман сначала перевел на привлекательные должности на захваченных территориях, а затем сам же изыскал (понадобилось менее двух лет) достаточные доводы, чтобы убрать их. С другой стороны, был составлен список «потенциальных кандидатов» — бывших партийных лидеров, смещенных за пьяные дебоши, в свое время весьма распространенные среди среднего звена руководителей, или изгнанных гауляйтерами за непокорность. Реабилитация и возврат утраченных благ превращали этих людей в верных слуг, готовых исполнить любой приказ благодетеля. [250]
Труднейшая партия против гауляйтеров доставляла Борману истинное наслаждение, и он с удовольствием вникал в тонкости этой игры, изобретая все новые приемы и маневры. Он даже составил особый дополнительный «список запасных» — перечень кандидатур на случай гибели кого-либо из гауляйтеров.
Возвращаясь к случаю Йозефа Вагнера, отметим, что он принадлежал к представителям «старой гвардии» и, как многие его коллеги, прежде был школьным учителем. Став гауляйтером Вестфалии, где находился его родной Бохум, он приложил немало усилий, чтобы привести глубоко религиозное католическое население округа под знамена со свастикой. Когда гауляйтер соседней Силезии был со скандалом изгнан с поста, полномочия Вагнера распространились и на этот округ. Он также получил должность главного комиссара обоих округов и успешно руководил программой выпуска продукции военного назначения. Словом, своими деловыми качествами Вагнер заслужил уважение Гитлера, высоко ценившего его организаторские способности.
Однако, с точки зрения Бормана, у Йозефа Вагнера был непростительный недостаток: он сам и вся его семья были глубоко религиозны. Вагнер старался не отторгнуть верующих от церкви, а примирить религию с национал-социализмом. В глазах рейхсляйтера НСДАП такие действия граничили с изменой, и потому впоследствии он несколько раз обращался к фюреру с предложением урезать полномочия гауляйтера, пока не добился своего.
После нескольких попыток Борман все-таки уговорил Гитлера отнять у набожного Йозефа Вагнера один из округов и 5 декабря 1939 года от имени фюрера направил гауляйтеру предписание о возвращении в Бохум и прекращении его полномочий в Силезии, часть которой теперь надлежало объединить с частью [251] захваченной польской территории в новый округ. Половина Силезии должна была перейти в распоряжение заместителя Вагнера, убежденного атеиста. На пост гауляйтера другой половины Борман планировал назначить Карла Ханке, до той поры занимавшего пост заместителя министра пропаганды (собственно говоря, его ссылали в Пруссию, поскольку он проявлял излишнее внимание к жене министра, когда Геббельс завел роман с Лидой Бааровой). Однако Вагнер не пожелал подчиниться указанию Бормана (хотя тот ссылался на фюрера), выдержанному в резком командном тоне, и отказался делиться властью. Гитлер же не торопился использовать силу своего приказа, и мятежный гауляйтер еще целый год продолжал сидеть на двух стульях.
* * *
В конце войны, когда любовница Мартина, актриса Маня Беренс, пережившая бомбежки Дрездена, пожаловалась, что панически боится авиационных налетов, Борман в письме ответил, что людям ее веры следовало бы радоваться возможности оставить юдоль слез и вознестись на небеса. «Чуткий» патриот начертал эти слова в те дни, когда Германия уже потеряла в войне сотни тысяч солдат и десятки тысяч мирных жителей. Его отношение к христианству было примитивным, демагогическим и сложилось в период мощной антирелигиозной кампании начала двадцатых годов. Тех, кто не отличался ревностной верой, следовало отпугнуть от церкви угрозами преследований; тех же, кто упорствовал в приверженности христианской вере, надлежало изолировать от остальных, согнав непокорных в концентрационные лагеря. Прежде всего немцы должны были поклоняться Адольфу Гитлеру.
Однако религию невозможно победить, не предложив [252] новые идеи взамен прежних. Поэтому время от времени рейхсляйтер НСДАП разражался пространными меморандумами (естественно, их готовили помощники рейхсляйтера). Однако Борман не очень-то полагался на свои доводы в борьбе с «идеологическими врагами» — так он называл истово верующих. Поэтому обычно он не бахвалился своим неверием прилюдно. С началом войны антихристианская деятельность Бормана явно усилилась и обрушивалась на немцев новым валом после каждого очередного успеха на фронте, которые рейхсляйтер трактовал как свидетельства сверхъестественной силы самого Гитлера.
Упрощенные представления о сути христианских церквей создавали у него впечатление, что не составит труда разгромить их, лишив финансовых источников. Вскоре после начала войны Борман потребовал от графа Шверина фон Крозига, министра финансов, прекратить государственное субсидирование церквей, тем самым подталкивая их к созданию собственных фондов. Одновременно он старался оказывать на них давление и другими способами. В рамках программы финансирования войны все коммерсанты, предприятия и корпорации должны были вносить оборонный налог, и церковь не была исключением. Для протестантской церкви размеры этого сбора составляли один миллион рейхсмарок в месяц, для католической — восемьсот тысяч. 18 января 1940 года Борман поручил Герхарду Клопферу, возглавлявшему в его ведомстве юридический отдел, официальным письмом известить министра финансов, что рейхсляйтер НСДАП считал эти требования заниженными. «В отличие от всех прочих немцев, — говорилось в послании, — христианские священники не воюют на фронте и уклоняются от тяжких обязанностей, которые принимает на себя каждый немец, как глава и защитник своей семьи». [253]
Размеры сборов со всех религиозных конфессий были увеличены под предлогом возросших потребностей обороны. Невыплата налога грозила конфискацией соответствующей доли имущества. Как выяснилось впоследствии, Борман стремился всеми способами прибрать к рукам собственность монастырей.
А накануне все тот же Клопфер составил письмо Розенбергу, в котором утверждалось, что и протестантская, и католическая церкви оказывали серьезное воздействие на своих последователей, служивших в вермахте. Солдаты регулярно получали из своих общин религиозные буклеты, что «влияло на состояние боевого духа в войсках». Офицеры вермахта сообщали, что армейские цензоры имеют право конфисковывать только материалы, содержавшие критику правительства и партии. Рейхсляйтер Макс Аманн, ответственный за ассигнования для печати, не мог предотвратить издание религиозной литературы на деньги церкви. А меры полиции Борман расценивал как недостаточные для достижения конечной цели. В письме содержалось поручение рейхсляйтеру Розенбергу довести суть курса НСДАП до каждого солдата, независимо от собственных взглядов последнего.
Буквально через день, то есть 19 января 1940 года, Борман задал Розенбергу трепку в присутствии Гитлера. Продемонстрировав написанную специально для солдат брошюру епископа Людвига Мюллера, исполнявшего также обязанности уполномоченного протестантской церкви по делам рейхсвера в Кенигсберге, он заявил: «Подобное в армии недопустимо. Солдаты, недавно отрекшиеся от католической веры, прочитав эту книгу, могут вновь увлечься идеями христианства, наполовину замаскированными хитроумными протестантскими попами». Одновременно рейхсляйтер Аманн получил указание «впредь уделять религиозному содержанию печатных изданий не меньше [254] внимания, чем политическому и идеологическому, ибо имеющийся опыт показывает, что религиозная литература снижает стойкость масс в борьбе с внешним врагом».
В глазах церкви Альфред Розенберг являл собой антихриста во плоти. Лишь немногие отцы церкви знали, что к жестким мерам по отношению к религии его принуждает не столь известный широким массам Борман. Очередное письмо Бормана Розенбергу (от 22 февраля 1940 года) не оставило бы у священников, попади оно к ним в руки, никаких сомнений по поводу того, кто же являлся их самым опасным оппонентом. В разделе «Инструкция о религиозном образовании в школах» Борман поясняет, почему следует отвергнуть компромисс с христианским вероучением и какой тактики надлежит придерживаться, чтобы разгромить церковь. Причиной для составления инструкции стало появление слухов о совместной работе Розенберга и епископа Мюллера над программой религиозного образования в школах.
Нет необходимости говорить, что за долговременными проблемами Борман не забывал о текущих делах, не упуская случая доставить неприятности церкви. Альберт Шпеер, возглавлявший программу реконструкции столицы третьего рейха, вступил с клиром в переговоры о строительстве церквей в новом районе Берлина. Дело кончилось тем, что Борман объявил ему строгий выговор и запретил заниматься этими проектами. Впоследствии, когда города стали подвергаться первым бомбежкам, некоторые ретивые гауляйтеры поспешили снести церкви, получившие повреждения. Шпеер, объявивший эти руины «ценными историческими памятниками», просил Бормана остановить эпидемию разрушений, предоставив фюреру принимать решения о планах реконструкции городов. А несколько месяцев спустя, когда Шпеер вновь получил выговор от шефа партийной канцелярии [255] за большой расход дефицитных строительных материалов на восстановление церквей, придворный архитектор фюрера вновь использовал формулировку «национальные памятники исторического и художественного значения». Мартину пришлось отступить: во-первых, в этом он ничего не смыслил (впрочем, подобные соображения его обычно не сдерживали); во-вторых, активно вмешиваться в вопросы архитектуры, в которой Гитлер считал себя высшим авторитетом, было рискованно.
Гитлер все откладывал начало наступления на Западном фронте, и конец 1939 года и первый квартал следующего Борман почти непрерывно разъезжал с ним на поезде между Мюнхеном, Берлином и Оберзальцбергом. На Рождество они посетили войска Западного фронта, где и отметили праздник при свечах и с рождественской елкой — то есть, по сути, почтили основателя преследуемой ими религии в соответствии с христианскими же традициями.
В первые, относительно спокойные, месяцы 1940 года Борман вновь занялся вопросами, связанными с христианской верой и церковью. Гитлер, дав вермахту все необходимые указания, мог больше времени уделить партии. Приглашая лидеров НСДАП на полуофициальные обеды (гостей угощали яствами из лучших ресторанов), фюрер поручал каждому конкретную задачу. Он, наконец, позволил партийному суду продолжить дело против Штрайхера. Розенберг, мечтавший после войны возглавить «нацистское вероисповедание», получил задание разработать программу создания институтов для изучения особенностей и проблем национал-социализма. Лею выпало подготовить всеобъемлющую систему социального обеспечения людей пожилого возраста. Причем «соратники по [256] партии», не доверяя друг другу, предпочитали не откровенничать на эти темы между собой.
На одну из таких бесед, состоявшуюся в конце января 1940 года, были приглашены Гесс, Розенберг, Ламмерс и, конечно, Борман. Кто-то поведал историю о капитане торгового судна, который после долгого перерыва вновь оказался в Одессе и подивился, заметив, что в отличие от предыдущих посещений среди новых советских чиновников не было ни одного еврея. Гитлер предположил, что, если именно в этом состояла новая политика Советов, такая тенденция могла бы привести к ужасным погромам, и тогда Запад в конце концов обратился бы к нему с просьбой обеспечить защиту прав человека на Востоке. Собравшиеся сочли эту идею очень забавной, а особенно громкий взрыв хохота вызвала фраза хозяина о том, что в этом случае, избрав себя президентом лиги по защите евреев, исполнительным секретарем он назначил бы Розенберга. Продолжая беседу, Гитлер рассказал о выпущенном в Советском Союзе короткометражном фильме, критиковавшем влияние Ватикана в Польше, и попросил, если кому-то представится возможность, заполучить для него один экземпляр. С напускной суровостью Розенберг продекларировал: «Мы не позволим показывать у себя что-либо подобное о Ватикане». Громко рассмеявшись, Борман возразил: «Но тогда наиболее замечательные фильмы можно будет посмотреть только в России — обидно!»
Два примечательных события произошли в феврале 1940 года. 24 февраля Гитлер в сопровождении Бормана выехал в Мюнхен на празднование очередной годовщины основания партии. В зале пивной «Хофброхау» он произнес традиционную речь перед ветеранами, после чего в сопровождении приближенных перебрался в «Кафе Хека», где они в задушевной беседе вспоминали былые дни. Борман отметил [257] в дневнике: «Диспут между фюрером и Р. Г. о знахарях и гипнотизах». Сам Борман гипнотизерами не интересовался и даже не знал, как именно пишется это слово, зато Р. Г. (Рудольф Гесс) знал о них все. Он покровительствовал хиромантам, гомеопатам, народным лекарям, астрологам, ясновидцам и им подобным. Когда кому-либо из людей этой категории доставляли беспокойство бюрократы от партии, проповедовавшие примитивный реализм, они находили заступничество у Гесса. Рейхсляйтера НСДАП подобные пристрастия босса удивляли, но они замечательно ладили между собой, и Борман предпочитал не привлекать внимание Гитлера к этим странным увлечениям. Однако в самом фюрере реализм тоже уживался с суеверием, поэтому он не корил своего заместителя и с изрядной долей любопытства относился к паранормальным и оккультным наукам, хотя о своем интересе к этим областям предпочитал не распространяться перед широкой публикой.
На следующий день, уже сидя в поезде, увозившем их обратно в Берлин, Гитлер в разговоре с Борманом затронул тему суеверий, знахарства и отношения к ним высокопоставленных членов партии. Борман не был достойным собеседником в обсуждении такой проблемы, однако в его архиве имелось много свидетельств об эксцентричных пристрастиях членов НСДАП высокого ранга. Наиболее крупной фигурой в этом ряду был, конечно, Гиммлер, который клялся, что самую древнюю народную мудрость хранят потомственные пастухи и сборщицы лечебных трав. Так или иначе, Гесс после этого диспута отнюдь не впал в немилость, что подтвердилось два месяца спустя: в связи с днем рождения Гесса фюрер пригласил заместителя в свою берлинскую резиденцию, чтобы лично поздравить его в торжественной обстановке — особая честь по стандартам третьего рейха. [258]