"МАДЕМУАЗЕЛЬ ФИФИ"

"МАДЕМУАЗЕЛЬ ФИФИ"

Дунаевский был не из тех, кого мучает вопрос, не слишком ли он высокого мнения о самом себе. Как сочинитель, он мог завести людей, поднять их в бой или позвать на стройку. Он был доступен и рабочему, и колхознице. Его самого удивлял этот дар, доставшийся ему от дяди Самуила.

Он видел радость на лицах людей, когда он приезжал в их город или деревню. Это дорогого стоило.

Но, конечно, он досадовал, когда его называли только песенником. Исаак Осипович хотел написать настоящую оперу, чтобы раз и навсегда поставить точку в споре о том, кто он. Друзья говорили, что Дуня блестящий, гениальный мелодист. Об этом Дунаевский с присущей ему иронией иногда писал в письмах своим полуночным корреспонденткам. Он хотел доказать, что ему как симфонисту, как аранжировщику тоже найдётся место на том Олимпе, где так прочно устроились Прокофьев и Шостакович. Ему помогали те, кто любил его просто бескорыстно. Помогала Зинаида Сергеевна. Жена заботилась о том, чтобы он был одет, как надо, и следила за тем, чтобы на лице у него вместо знаменитой "бетховенской хмури" сияла не менее знаменитая теперь улыбка Дунаевского. Счастье — это когда жена касалась губами его щеки в ту минуту, когда он погружался наконец в сон. Зинаида Сергеевна была верным и преданным интерпретатором жизни Дунаевского.

Композитор жил счастливо и сам так думал в редкие минуты самоуспокоения. Он вспоминал свою жизнь как сплошную череду громких успехов, начиная с выхода "Весёлых ребят". Дунаевский никогда не задумывался над тем, как он стал самым знаменитым советским композитором. Ни Блантер, ни все четверо братьев Покрасс не поднялись на такую вершину. Дело даже не в вершине — просто эти люди не смогли услышать то, что услышал Дунаевский. Впрочем, даже не обсуждалось, откуда брались мелодии Дунаевского. Надо было бы копать слишком глубоко. До самой бездны. До его жизни в Лохвице. До его взаимоотношений с женщинами, до хасидских ритуальных песен. До кадиша.

Его песни пели лучшие эстрадные певцы: Клавдия Шульженко, Светлана Преображенская, Тамара Церетели. Он мог дружить с самыми интересными людьми своего времени. Но, несмотря на это, его практически никогда не называли гением. Он сознавал своё везение, понимал, что по сравнению с каким-нибудь простым аккомпаниатором в ленинградском саду отдыха ему очень повезло. Он не упивался этим, как, например, Дзержинский, автор знаменитой советской оперы. Дзержинский в любой компании сидел развалясь, веером распластав на животе толстые, короткие пальцы, как карикатура на Ллойд Джорджа. Дунаевский не принадлежал к тем, кто живёт в своё удовольствие, и недосуг ему было подсчитывать, воздают ли ему должное. Но в глубине души он переживал, если видел, что его работу замалчивают. Всё в нём протестовало против того, когда за "Весёлых ребят", "Цирк", "Волгу-Волгу" вдруг награждали его товарищей: Григория Александрова, Любовь Орлову, а о нём забывали. Только внешне он принадлежал к числу избранных и плыл по жизни, точно белая яхта, украшенная праздничными флагами.

К концу тяжёлого 1938 года его наконец прорвало. За завтраком он, сверкая глазами от радости, сообщил Бобочке, что будет звонить Самосуду — предлагать оперу. Самосуда Дунаевский хорошо знал. Остроумный, напористый, картавый человек. И циничный, очень циничный. Талантливый дирижёр, худрук Большого театра. Очень любит езду на своей машине, точнее, езду пассажиром — у него и свой, и служебный шофёры. Однажды забыл, что его ждёт машина, и задержался в гостях до трёх часов ночи. Самосуд умеет подладиться под любого человека. Автору-текстовику говорит: "В опере важна не музыка, а идея текста". А автору-композитору: "Что бы ни написал беллетрист, слушать будут только мелодию". Таким образом, каждый думает, что он главный.

Дунаевский предложил себя в качестве оперного композитора. Самосуд сначала не поверил, а потом засомневался. Всё-таки у Дунаевского другая слава, и вдруг в Большом его музыка! Самосуд дружил с Дмитрием Кабалевским. Чуть что не так, он бросался к Кабалевскому с криком: "Нет музыки, сочини что-нибудь!" Исаак Осипович слышал, будто худрук коварен, не погнушается сделать пакость ради собственных замыслов, и не верил этому. Композитор жил в Ленинграде, а худрук Большого находился в Москве. Они встречались, естественно, на всяких композиторских форумах, но чисто официально. Что думал каждый из них друг про друга, оставалось тайной.

Дунаевский договорился с Самосудом об опере. Композитор предлагал что-нибудь остроумное по сюжету, игровое. Самосуд думал долго. Решение пришло неожиданно. Выбор гривуазного Мопассана всех устроил. У Мопассана была новелла "Мадемуазель Фифи". Аксессуары как будто специально прописаны для театральной инсценировки. Канкан, девочки, и при этом вполне пролетарский сюжет: борьба французов за независимость от немцев. По стилю "Фифи" — это Франция, атмосфера лёгкая. В музыке немного Бизе, немного Брамса.

Автором либретто худрук предложил Булгакова. С Самосудом Исаак Осипович договорился, что тот сам позвонит Михаилу Афанасьевичу и всё ему скажет. Навязываться такому известному писателю Дунаевский без звонка, без приглашения не хотел. Хотя в глубине души относительно Булгакова сомневался. Дунаевскому был нужен более простой автор. Без затей. Он хотел больше юмора, а Булгаков всё-таки очень серьёзен. Может быть, стоило прислушаться к интуиции? 22 сентября 1938 года Самосуд позвонил на квартиру Булгакову и предложил ему сюжет Мопассана, добавив, что музыку к нему должен писать Дунаевский. Худрук подчёркивал — главное, интересная фабула. Булгаков загорелся. В тот же вечер отправился в библиотеку. Получил все необходимые материалы по истории Германии и Франции. Решил сразу засесть за работу.

Как раз в это время все обсуждали возможность войны между Чехословакией и Германией. Боялись того, что ЭТО произойдёт. Кто-то уверял Дунаевского, что война западных держав с СССР — дело решённое. Зинаида Сергеевна, как все, пугалась, что разразится война. Когда в Москве Булгаков писал историю проститутки Рашель, которая сначала отдаётся немецкому офицеру, а затем убивает его за то, что он издевался над французами, Гитлер предъявил ультиматум чехам. Неожиданно Чехословакия ультиматум приняла. С запада в неё вошли немцы, с востока — венгры. Войны не произошло. Советские люди успокоились.

Булгаков встретился в Большом театре с Самосудом. Встреча была тёплой. Самосуд спрашивал Булгакова, не хочет ли он что-либо изменить, может быть, он уже недоволен композитором. Булгаков был доволен тем, что ему достался такой композитор. А через четыре дня в дом к Булгакову пришёл Дунаевский. Он был не один, а со своим приятелем Туллером. Их сопровождал Яков Леонидович Леонтьев — директор Большого театра. Компания оказалась шумной. До трёх часов ночи играли, веселились. Дунаевский произвёл впечатление на жену Булгакова Елену Сергеевну своей экспансивностью. Ночью она даже отметила это в своём дневнике.

Дунаевский необычайно серьёзно отнёсся к либретто Булгакова. Слушал очень внимательно его чтение. По-актёрски это получилось очень выразительно. Потом вскочил, подбежал к роялю и начал тут же импровизировать на тему Мопассана. На следующий день Елена Сергеевна получила от него корзину роз. А Исаак Осипович заработал ещё одну преданную поклонницу. Но этот роман длился недолго — на следующий день Булгакова в театре снова подстерёг Самосуд и сказал ему, что он принял твёрдое решение отстранить Дунаевского от оперы и передать сюжет Кабалевскому. Булгаков спокойно это выслушал, а потом спросил:

— Интересно, а как дирекция будет смотреть в глаза Дунаевскому?

На что Самосуд фыркнул и посмотрел на Михаила Афанасьевича как на маленького ребёнка.

Вечером Булгаков в разговоре с женой ещё раз вернулся к этой теме. Утром уже Елена Сергеевна в коридорах Большого встретила Самосуда. Он остановился и начал её убеждать, что только Кабалевский может осилить музыку к "Рашели"-Фифи. Дунаевский все эти дни жил в Москве, в гостинице "Москва", и ходил к Булгаковым. Он ещё ничего не знал о том, что Самосуд интригует против него — более того, уже провёл переговоры с Кабалевским. Исаак Осипович навещает Булгакова и играет у него на рояле, чутко откликается на все его предложения. Как-то раз Михаил Афанасьевич пропел что-то на тему польки. Дунаевский это запомнил и тут же записал нотами. Много лет спустя в архивах Ленинки профессор Н. Г. Шафер найдёт эту рукопись Дунаевского с песенкой Булгакова. Всё шло как нельзя лучше, но потом возникла непредвиденная пауза.

16 октября неожиданно пошёл снег, наступили холода. И с первым снегом появилось сообщение, что умерла актриса Мария Блюменталь-Тамарина. С Тамариной Исаак Осипович сталкивался лишь однажды, но эта встреча поразила его. Пожилая маститая актриса исполняла главную роль в фильме "Искатели счастья" на еврейскую тему. Тамарина играла Двойру. Выпускал фильм неутомимый Корш-Саблин, который крепко-накрепко держался приносящей счастье музыки Исаака Осиповича. И вот её не стало. Дунаевский очень переживал, поехал на похороны, там простудился, слёг и болел довольно долго. А потом снова известия, которые бурно обсуждали в фойе гостеприимного Дома актёра.

26 октября вся московская богема была сражена наповал. Старику Немировичу-Данченко Сталин подарил улицу. Да-да. То есть на самом деле в честь старика назвали улицу, на которой он жил, но это было равносильно подарку. А кроме того, ему выделили дачу — вершину советского благополучия и предмет нескрываемой зависти, огромный дом с садом на целый стадион. Дом обслуживали пять человек. Сталин знал, на какие приманки ловить людей. Назвать улицу именем живого человека! На Западе такого бы не произошло. Немирович это понимал. Или уже боялся понимать. Вдобавок Немировичу дали 25 тысяч рублей премии, притом что килограмм чёрной икры стоил 86 рублей. Баснословные деньги, баснословный подарок! Но, к слову сказать, через полгода Немирович от дачи отказался. Не хватало средств, чтобы её содержать.

После этих событий Дунаевский вернулся к работе над оперой, возобновил встречи с Булгаковым. И к тому же (об этом он Михаилу Афанасьевичу не говорил) его опять завалили работой в кино. Требовались доработки к спектаклю "Половчанские сады" по пьесе Леонида Леонова, который выпускали во МХАТе Немирович и Сахновский. Музыка получалась гениальной. Елене Сергеевне Булгаковой, которая посмотрела спектакль, понравилась только она. Потом были звонки от Гриши. И снова бесконечная работа с оркестром. Очередная встреча с Орловой и Александровым — они готовят фильм "Светлый путь" про советскую Золушку.

А с Булгаковым они уже обсуждают сцену кюре. Кюре — это страшно. Его надо либо показывать сатирически, либо не показывать вовсе. У Мопассана он появляется ненадолго, но играет большую драматическую роль, спасает проститутку. Булгаков придумал несколько новых сцен с кюре, где тот совершает клятвопреступление, лишь бы спасти героиню. С начала декабря между Булгаковым и Дунаевским начинается переписка. Оба уверяют друг друга, что дела складываются лучше некуда. Большой друг Булгакова директор Большого театра Леонтьев паникует. Он не верит Самосуду и не хочет подвести Булгакова. Каким-то образом Дунаевский узнал о том, что Самосуд интригует и хочет поручить писать оперу Кабалевскому. В конце декабря он приезжает в Москву и сразу прямиком направляется к Булгакову. У него дома он импровизирует на рояле, но при этом мрачен. Ждёт, что скажет Булгаков.

Зинаида Сергеевна наблюдала за развитием этой ситуации. Есть что-то, что мешает Исааку Осиповичу. Ему нужен лёгкий, ясный текст, его музыкальный слух буксует на мелодекламациях Булгакова. Это не стезя Дунаевского. То, что он написал, не удовлетворяет его самого или является чем-то случайным. Он написал увертюру, не закончил первый акт, а уже предложил Булгакову выслать ему текст второго акта, не слишком надеясь на положительный ответ. Но Булгаков, не раздумывая, ухватился за эту просьбу Дунаевского. Он надеется поправить своё финансовое положение. Надеется, что титулованный Дунаевский обязательно пробьёт их оперу.

Но что-то не заладилось на советских небесах. У Исаака Осиповича море горящих заказов: кино, песни, хоры, оперетты. Он — самый главный песенник-композитор и к тому же не до конца понимает истинное положение дел Булгакова. В конце концов, предлог был найден блестящий. В августе 1939 года между Германией и СССР был заключён Пакт о ненападении, и опера, где немцы выставлены в комическом, отрицательном духе, "не проходила". Так закончилась эта история. У Исаака Осиповича, кроме переписки с Булгаковым, остался в доме подарок Михаила Афанасьевича — гофмановский "Кавалер Глюк", которую писатель подарил Дунаевскому с трогательной надписью: "Кавалеру Дунаевскому".

В конце 1939 года Исаак Осипович получил официальное письмо в конверте с маркой, на которой был изображён теплоход. Письмо пришло из пароходства, объединяющего три великие реки: Волгу, Каму и Москву-реку. Его содержание было особенным. Сообщалось, что именем композитора назван новый советский пароход. Пароход по имени "Композитор Дунаевский". Молодое Советское государство придумало идеологические уловки: увековечить ещё живых людей, делая их механических двойников. Тогда подобной чести удостоились только Папанин, Чкалов да Любовь Орлова.

Ах, как хорошо работал принцип человеческого бессмертия с помощью живой фамилии, присвоенной мёртвому предмету — пусть даже такому большому, как пароход! Метафизический приём: одушевление неживого, освоение нового идеологического пространства, создание своих советских кумиров. Без кумиров идеология невозможна. Сталинской идеологии были нужны кумиры, и она была готова их щедро оплачивать. Естественно, Дунаевский не мог не испытывать радости и чувства огромного воодушевления, потому что, во-первых, пароход — это уже реальный шанс пережить собственную бренность; во-вторых, была возможность занять позицию стороннего наблюдателя, отождествив себя с машиной, взглянуть на себя со стороны.

Пароход стал вторым телом Дунаевского. Композитор не мог не вступить в переписку с командой, с капитаном корабля. Можно даже предположить, что он хотел бы посетить свой корабль, но боялся разрушить у команды миф о самом себе. Разница между человеком, которого знаешь только по письмам или сообщениям в прессе, и реальным человеком существенна. Во всяком случае, Исаак Осипович так никогда и не побывал на корабле, который носил его имя. Почему? Это остаётся загадкой. Только какой-то тайный страх, тайное для самого композитора нежелание попасть на пароход были тому причиной.

Переписка — другое дело. Кто-то из многочисленных пассажиров писал композитору письма с жалобами на "морское чудовище" его имени. Дунаевский считал своим долгом вмешаться. Пришлось писать письмо капитану парохода, сообщать о недостатках. И заодно объяснять собственное положение. Это было фантастическое зрелище: Дунаевский отчитывался начальнику парохода его имени в том, чем он занимался. "Я уже четвёртый год не отдыхаю, — почти оправдывался он в письме. — Боюсь, как бы и в этом году не пришлось распрощаться с отпуском". "Вы думаете, мне так хочется этих маршей?" — словно говорил Дунаевский в подтексте. "Не обижайтесь на меня, что не посетил пароход и не познакомился с вами лично". Дунаевский наверняка представлял себе капитана с пушистыми усами, как у того, которого придумал Александров в фильме "Волга-Волга".

Он пытался жить интересами своего народа. Дунаевский знал, что его пароход выполнил план на сто тридцать процентов и не имел ни одного простоя и поломки с начала навигации. И композитор этим явно гордился. С каким восторгом он сообщает капитану корабля, что сочинил музыку для нового большого, хорошего фильма в постановке Александрова! Советская "Золушка" в прокате получила название "Светлый путь". Главную роль исполняла, естественно, Любовь Орлова. И всё это сообщалось в письме капитану, корабль которого никак не хотел ломаться, что приводило в восторг композитора.

В чём Дунаевский признавал себя неправым? Только в том, что не послал свой портрет и автобиографию, напечатанную на большом плакате, которую было бы удобно разместить где-нибудь на видном месте на корабле. Дунаевский оправдывался: "Я хотел послать Вам самый последний портрет и исправить соответствующими дополнениями биографию". О том, что творится на пароходе, он узнал со слов отдыхавшего на нём актёра Буйного. Какие серьёзные обвинения выслушивал в свой адрес композитор Дунаевский от артиста Буйного? На корабле нет хорошего шеф-повара. "Приглашение его не является моим прямым делом, — негодует в письме капитану Дунаевский, — но если вы укажете, чем я могу вам помочь, то это я с удовольствием сделаю". На пароходе мало музыкальных инструментов, плохая библиотека. Дунаевский собирается просить начальника пароходства помочь команде и с этим. Он обещает постепенно подобрать небольшую библиотеку на свои средства и преподнести её в дар пароходу. "Пишут мне, что на пароходе есть радиоузел, но нет пластинок с моей музыкой. В ближайший же приезд в Москву поставлю этот вопрос перед фирмой грампластинок, чтобы отпустили вам комплект всех моих, а также произведений других композиторов".

Более всего Дунаевскому понравилось следующее предложение капитана: пароход будет причаливать ко всем крупным пристаням под музыку маршей и песен Дунаевского.

Обрадованный композитор обещает присылать буквально всё, что выходит в то время под его именем. "Дорогой товарищ Герасимов, пароходу моего имени только полгода. Полгода и мне как шефу парохода. Мы оба ещё очень молоды, наша совместная жизнь ещё впереди. Мы ещё исправим все ошибки и неполадки, так чтобы на пароходе было хорошо, весело, уютно. Примите мои искренние пожелания и горячий привет Вам и всему вашему коллективу парохода. Крепко жму Вашу руку. Исаак Дунаевский".

Исаак Осипович специально узнавал, кто ещё считается главным на корабле. Узнав, что это механик, он специально в повторном письме передал ему привет. Привет несколько запоздалый — через несколько месяцев началась война и пароход "Композитор Дунаевский" был использован для военных нужд.

О Дунаевском говорили много нелицеприятного, ругали за постоянное нарушение сроков сдачи материала. Причём, даже если нарушений не было, он создавал их видимость простым многообразием таланта. Количество вариантов сводило с ума функционеров, рождая ощущение незаконченности, даже хаоса. Если им демонстрировали один вариант, а через десять минут другой, этот рог изобилия настораживал, приводил в недоумение серые мозги тех, кто осуществлял функции контроля за талантом. Дунаевский учился терпеть присутствие таких людей. Он знал, что они в какой-то степени не только проклятие, но и милость, ибо мобилизовывают его дар. Но об этой особенности его таланта стоит сказать ниже.

К 1940 году появилась некоторая напряжённость в его отношениях с Александровым. Он уже называет режиссёра "путаным". Были основания. Несколько раз Александров прямо-таки подставлял его. На "Золушке" произошёл скандал. Александров где-то наверху сказал, что картину запарывает Дунаевский — не несёт мелодию. Композитор всерьёз разозлился. "Ужасный дефект кинопроизводства в том, что со всеми считаются. Декорации не готовы — ничего. Костюмов не пошили — ничего. Актёр заболел — ничего. Музыка не вытанцовывается — караул, срыв, безобразие. Все уважительно, кроме творчества и неизбежных в нём заминок и поисков. Ну, не получается марш, десятый месяц работаю. Превосходный припев, не удовлетворяющая меня первая тема. Радоваться должны были бы, черти, что я ищу лучше, что я стремлюсь дать полноценную музыку. Нет, срыв, караул. Тьфу, окаянные. Всё равно не дам, пока сам не обрадуюсь своей музыке".

Дунаевский жил в ритме непрерывного творческого напряжения. Когда он "опаздывал" в глазах ответственных секретарей к сроку сдачи, когда его упрекали за то, что он "срывает", "подводит", когда ему по телефону кричали "всё гибнет", тогда в нём просыпался дух противоречия, который адреналином ли в кровь, метафизической музой или чем-то ещё подстёгивал его мозг. Начинала складываться мелодия. Чувство собственного всесилия в контрапункте с неопределённостью будило в нём творческий дух. Ему казалось, что только он может вдохнуть в людей бодрость, когда её рациональные основы исчерпаны.

Дунаевский хорошо видел действительность, но им владел такой же азарт созидателя нового мира, как и Сталиным. Он хотел, подобно Орфею, повести людей за собой, когда слово оказывается бессильным. Его бодрило то, что к утру необходимо было сочинить и инструментировать столько и столько-то музыки. Пьянило то, что ему создавали условия — роскошные апартаменты в Ленинграде и Москве с роялем, готовым обрушить неудержимый поток звуков на того, кто прикоснётся к клавишам. Ему нравилось, что в соседней комнате в его доме сидит переписчик нот, чужой человек, подвластный ему, и переписывает то, что он придумал. Переписывает с тем, чтобы назавтра десятки людей повторяли по написанному его мысли и чувства, которым он нашёл музыкальное выражение. Недаром его манила стезя дирижёра.

Ему нравился сочинительский героизм, равного которому не знал никто, за исключением Моцарта. Конечно, Дунаевский был воспитан на нескольких музыкальных легендах, которые ему передали в музыкальном училище города Харькова. Дунаевский любил вспоминать о том, как Брамс мог за одну ночь сочинить гениальную увертюру или прелюдию. Миф о чудодейственной силе, которая скрыта в человеке, которая подменяет волю и ведёт за собой, был знаком Дунаевскому лет с девятнадцати. Чаще всего происходило так, что ему приходилось прямо после бессонной ночи мчаться на радиозапись, иначе "всё погибло". Естественно, это придавало его произведениям несколько одиозный характер в глазах чиновников от искусства, заслоняя саму суть. Так было с песней "Баллада о моряке с характером", которую Дунаевский сочинил за одну ночь в 1937 году. Сочинил потому, что срочно потребовалась песня, посвящённая событиям в Испании. Его грел азарт власти над звуками, собственного всесилия, того, что он за ночь мог сочинить мелодию, которую какой-нибудь композитор Потоцкий мог сочинять годами, и всё равно получалось хуже. А власть грело то, что назавтра у народа был мотив, который лучше любой прокламации и листовки запоминался трудящимися, внушая нужную государству ориентацию.

Это был пример высшего владения профессией и одновременно точного знания своих сил. Точнее, их переоценки, которая приводила к потрясающим результатам. Его упрекали в хаотичности, в разбросанности, в постоянной доработке, дописывании своих произведений, а в его собственных глазах эти черты превращались в скорость и силу. Его соавтор Михаил Янковский, театровед, автор либретто к самой популярной в 1937 году оперетте "Золотая долина", подозревал, что эта импульсивность и тяга к авралам была заложена в Дунаевском благодаря работе в театре, безалабернейшем из заведений, где всегда не хватает одного дня, чтобы довести до совершенства задуманное. Напряжённость атмосферы, по версии Янковского, нависающая катастрофа из-за недостатка времени не расслабляла его творчески, а, напротив, приводила в состояние "минутной готовности".

В 1937 году им двоим пришлось целый месяц жить в трёхкомнатном номере Дунаевского в гостинице "Москва". День Дунаевского складывался примерно так. Днём он был занят разучиванием концертного репертуара с певцами. Затем наступал час обеда. Чаще всего еду приносили в номер, иногда Дунаевский спускался в ресторан. Вечером, сразу после обеда, он садился сочинять музыку сразу к двум кинофильмам, которые в это время снимались в Москве. А ночью, когда Янковский засыпал в своей комнате, Дунаевский садился за финал второго акта "Золотой долины". Его рабочий день кончался на заре. Зато спал он долго.

Уже глубокой ночью он писал письма своим многочисленным корреспонденткам, говорил по телефону, принимал гостей. Друзья его утверждают, что, несмотря на всю атмосферу аврала, в которой он жил, Дунаевский был предельно собранным человеком. Когда он готовился к отъезду, то укладывал чемоданы с тщательностью, доходившей до педантизма. Он продумывал каждую мелочь, которая могла подстерегать его в дороге. Отличительной деталью, признаком его щепетильности и чистоты, была маленькая вешалка, которую он возил с собой. Эту вешалку композитор хранил во внутреннем кармане своего пальто. Современники запомнили его выутюженный вид. Его номер в гостинице "Москва" производил впечатление улья, заселённого нотами.

Да, он позволил сделать из себя сказочного героя, творящего мановением палочки иллюзию народного восторга, сказочного равенства и братства. Но от иллюзии, что он такой же, как все, Дунаевский был свободен. Однажды он признался ночью в письме своей давней подруге Рыськиной: "От степени таланта зависит степень вознаграждения". Другое дело, что осознание своей избранности не делало его счастливее. В нём, конкретном человеке, композиторе проявилось ощущение богоизбранности целого гонимого племени. Вот только Бога уже не было. Поневоле его собственным Богом стала музыка или, это точнее, его представление о музыке.

Он сложил миф о герое, но не стал от этого сильнее. Дунаевский ненавидел фильмы о героях. Когда Александров снял фильм о композиторе Глинке, Исаак Осипович сказал:

— Не нравится мне этот фильм. Глинка был богат, а в фильме он беден и нуждается.

Это он заявил в то время, когда говорить негативно о бедном художнике считалось большим преступлением. Запущенное Горьким резюме, что настоящий талант должен быть беден, чтобы стать талантом, превратилось чуть ли не в заповедь, в биологическую константу во взгляде коммунистов на природу таланта. Подобные лозунги складывались в начале тридцатых годов, и над их созданием трудились лучшие умы из тех, что достались большевикам: Леопольд Авербах, драматург Киршон, Александр Фадеев.

"Настоящий талант должен быть богат", — считал Дунаевский. О его меркантильности говорили много. В 1940 году он пишет письмо чиновнику Курьянову о деньгах, о желании за них бороться и о соответствующей оплате труда. Естественно, за византийским велеречием и скромным "убиранием" себя на второй план угадывается мысль: "Мой труд должен быть оплачен так, как он того заслуживает".

В то время Дунаевский был единственным, кто мог по праву сказать, что кинокомедия является его коньком, а он — самый прославленный в этой области композитор — должен получать столько же, сколько получал только вчера пришедший в кино молокосос. Незадолго до этого указом Совнаркома были отменены авторские отчисления за исполнение художественного произведения. Труд был тарифицирован и оплачивался одинаково. Сочинительство музыки к музыкальным фильмам вообще никак не выделялось в самостоятельную графу. Всё было одинаково: что сочинить партию пионерского барабана в агитационном фильме для глухонемых, что написать музыку для симфонического оркестра в главной комедии года. Качество творческого продукта как понятие было выведено за скобки оплаты. Свидание с музами для всех оплачивалось одинаково, независимо от того, пришла муза или нет.

В письме чиновнику Курьянову, начальнику Управления по производству художественных фильмов, Дунаевский предлагает мысль резонную, но по меркам того времени "буржуазную". Исаак Осипович предлагает определять композиторский гонорар, исходя из звучности фамилии композитора, судя по его прошлым заслугам, принимая во внимание "творческую личность того композитора, который привлекается к работе над фильмом". Если раньше Дунаевский это говорил преимущественно директору картины и директору киностудии, то в 1940 году он позволил себе сорваться по поводу денег в письме начальнику.

Поводом для письма послужила сумма гонорара за его музыку к фильму "Золушка", которому Сталин собственноручно дал название "Светлый путь". Некий мизерный гонорар был выплачен на основе субъективного мнения директора студии Бабицкого о качестве "товара". Дунаевский посчитал это вопиющей несправедливостью. Это был 1940 год, год сердечных бурь и потрясений. Деньги помогали ему раскрашивать жизнь в те тона, которых требовала душа. Иными словами, деньги были нужны. И вдруг получить мизер, как какой-нибудь юнец-новобранец, не бравший штурмом крепостей из нот! А незадолго до этого Сталин, поинтересовавшись доходами Дунаевского, запретил отчислять авторские за вторичное использование музыки, написанной для кино или театра, на радио. Это был удар лично по Исааку Осиповичу.

13 июля 1940 года в особый сектор ЦК ВКП (б) на имя Сталина поступило письмо от группы кинематографистов — режиссёров и сценаристов. Его подписали добрый друг Дунаевского Григорий Александров, хороший знакомый Леонид Трауберг, любимчик Сталина Михаил Ромм, один из "братьев", создателей "Чапаева", Сергей Васильев, режиссёр Фридрих Эрмлер, сценарист фильма "Ленин в Октябре" Алексей Каплер.

Первым письмо режиссёров прочитал помощник Сталина Поскрёбышев. Вывода было два: либо они сошли с ума и написали Хозяину донос на самих себя (что было уже довольно распространено), либо договорились с кем-то из ЦК, чтобы их поддержали. Письмо представляло собой форменную "телегу" на нового начальника Управления по делам кинематографии Большакова, сменившего на этом посту Семёна Дукельского. Поскрёбышев подчеркнул красным карандашом места, которые были интересны Сталину. Верный слуга знал вкусы Хозяина.

То, что в самом начале письма режиссёры испуганно клялись, что они ни в коей мере никакая не группировка, Поскрёбышев выделять не стал. Это была уже тавтология. Тогда каждое второе сообщение в газетах о разоблачении врагов народа начиналось с фразы "группировка". А подчеркнул он вот что: "моральное состояние творческих работников очень тяжёлое". Это надо было знать, чтобы не пропустить бунт. "Мы знаем, как Вы безмерно заняты. И всё-таки мы обязаны просить Вас прочесть это письмо". Сразу видно: трудились профессионалы. Если убрать два слова "просить Вас", а букву "м" в слове "мы" заменить на "В" — получится: "И всё-таки Вы обязаны прочесть это письмо". Сталин этого не заметить не мог. И последнее: "Мы считаем себя не вправе молчать. Каждый из нас, так же как и вся масса творческих работников кино, готов отдать все свои силы, чтобы оправдать доверие народа".

Поскрёбышев подчеркнул все то, что показывало степень истерики. Суть дела была неинтересна. Хозяина могла заинтересовать степень недовольства, истерики, отчаяния тех, кто ему служил. Степень отчаяния Поскрёбышев тоже подчеркнул. И ещё подчеркнул (чтобы Сталин запомнил) подписи тех, кто скулил. По сравнению с Дунаевским, обращающимся к чиновнику среднего звена, даже не к министру, а всего лишь к одному из его замов, Григорий Александров и его друзья находились в более униженном положении. Что неудивительно — писали-?? Хозяину! Чувства собственного достоинства почти не ощущается. А у Дунаевского ощущается. И дело тут не в уровне обращения. У Исаака Осиповича через всю жизнь навязчиво выявляется гипертрофированное ощущение чувства собственного достоинства, творческого достоинства — до побеления губ, до трясения подбородка.

В то время "играли" все, и он тоже. "Игр" было очень много. В 1940 году Дунаевский мог позволить себе отправить это письмо ещё и потому, что был депутатом Верховного Совета. Каждая социальная ступенька красной империи допускала определённую долю фрондёрства. И кажется, в этой "игре" конца тридцатых годов за своё финансовое благополучие он победил. Сталин отменил свой приказ о гонорарах. Исаак Осипович снова стал получать авторские за каждую песню, вылетавшую из радио. "То положение, которое мы имеем на сегодняшний день в вопросах оплаты труда композиторов, исключает возможность привлечения квалифицированных композиторских сил". Из этого письма видно, что Дунаевский считал себя единственным настоящим композитором для кино, который работает только на энтузиазме. Такие мелочи, как правило, всегда оставались за бортом правды о его жизни.

… Вся первая половина 1940 года прошла под знаком любви. Дунаевский опять стал жертвой страсти, той самой, от которой, как он писал, у мужчины нет спасения. Он, конечно, выторговал у Зинаиды Сергеевны своё право на влюбчивость. Он, конечно, нуждался в увлечении. Но всё было, скорее, мимолётным капризом.

Сколько мужчин — столько историй любви. Исаак Осипович всегда любил непохоже. Дунаевский был из той породы мужчин, которые за красоту прощают всё. Только праматерь всех женщин Лилит никогда не обманешь. Она часто строила Исааку козни. И главное, не подкопаешься, даже если ты окончил иешиву. Всё так, как будто перед тобой обычная земная женщина, и только опытный взгляд тёртого ребе способен определить, когда в дело вмешивается праматерь Лилит. У Исаака Дунаевского один из романов был именно таким.

На излёте тридцатых годов его популярность была абсолютной. Он знал, что такое дорогие рестораны, что такое письма мешками. И уже знал, что такое жить с одной женщиной, признаваться в любви другой, встречаться с третьей и обращать внимание на хорошеньких четвёртых, Всё как в музыке. Левая и правая руки играют разные партии. Дунаевский так же и любил. Одних женщин у него любило правое полушарие, других — левое. Но эта история не про нервные рефлексы, а про парадоксы жизни и женскую самостоятельность. В 1938 году ленинградский режиссёр Корш-Саблин, с которым Дунаевский уже успел много и плодотворно поработать, пригласил его писать музыку к новому фильму "Моя любовь". Это была картина о честной комсомольской девушке. Главную роль исполняла Лидия Смирнова. Молодая старлетка, выученица Таирова, которая очень хотела походить на Милицу Корьюс, звезду экрана, чем-то приглянулась Коршу.

Если верить её мемуарам, — а не верить им причины нет, — она была сексуальна. Чтобы понравиться режиссёру, могла прямо на голое тело надеть платье и, понадеявшись на мужскую реакцию, прийти на кинопробы. Да ещё сделать невинный взгляд. Короче, она была хороша безвозвратно, как может быть хороша только первая весна в жизни молодого человека. И глаз опытного мужчины мог это определить. Корш-Саблин утвердил актрису на главную роль. Композитор предпочитал сам работать с актёрами, певшими его песни, объяснять им малейшие нюансы. Именно благодаря этой скрупулёзности и состоялась та роковая встреча композитора и актрисы в трёхкомнатном номере гостиницы "Москва", о которой упоминает Лидия Смирнова. Этот номер и само жительство Исаака Осиповича в сталинских гостиницах представлялись в то время каким-то мистическим рецептом мужского успеха.

Дунаевский послал Смирновой записку, в которой просил её прийти к нему в тот самый номер с роялем и кожаной мебелью. Повод был самый серьёзный: работа над главной песней "Моя любовь". Молодая актриса явилась, робея. Она шла к главному композитору страны, кавалеру, орденоносцу, депутату, всеобщему любимцу. Она думала, что попала на олимп. Собственно, в этой гостиничной комнате, может, и находился филиал Парнаса. Она была наивной, а Дунаевский — умудрённым и подуставшим. Прекрасная Смирнова что-то напела или произнесла, а Дунаевский, будто Моцарт, моментально схватил её слова или мелодию, записал, напел. Потом подарил актрисе с трогательной надписью. Короче, их работа во всех смыслах была удачной. А потом им, естественно, приходилось расставаться, разъезжать каждому по своим работам и делам.

С какого-то момента они начали встречаться. Дружить. Бывает так, что страсть начинается внезапно и узнать её можно только по приметам. У Дунаевского приметой страсти было писание писем. Любую понравившуюся девушку он одаривал своим эпистолярным талантом. Возможно, это хорошо для потомков. Может быть, опять вмешался его беспрестанный поиск красоты, вечного идеала — своеобразный невроз. Сила страсти композитора оказалась для Смирновой полной неожиданностью. Что-что, а писать письма, любить в письмах композитор умел как никто другой. Он блистал эрудицией, неизменно перевоплощался в каких-то литературных персонажей.

Они начали писать друг другу. Этот роман длился около восьми месяцев. Евгений Исаакович рассказывает: "На экраны вышел фильм "Большой вальс", и Лидия Николаевна с отцом находились под романтическим влиянием этого фильма. Они как бы перенесли отношения главных героев фильма — Штрауса и Карлы Доннер — на себя. Отец даже письма и телеграммы подписывал к ней: "Шани"". Так в "Большом вальсе" звали главного героя, композитора Штрауса. Дунаевский был потрясён сходством его детского имени Шуня с именем-прозвищем Штрауса — Шани. Ему показалось, что у него должен быть роман с той, которую играла Милица Корьюс.

Корш-Саблин, на глазах которого разворачивался этот роман, по мере сил подогревал огонь страсти в душе Исаака Осиповича весьма любопытным образом. Началось всё с того, что об увлечении композитора все прознали. Живая газета передавала подробности романа. Корш-Саблин ненароком попытался очернить Смирнову. Сказал, что она легкомысленная и начинает роман с любым, кто ей шире улыбнётся. Привёл в пример Романа Кармена, Владимира Яхонтова. Дунаевский стерпел. Но в письме к Смирновой написал, что ничему этому не верит, и на чём свет обругал Корша. Корш оказался простаком в киноинтригах. Если он думал навредить композитору, расстроить его роман, то своими замечаниями и колкими выпадами только подливал масла в огонь. Ничего так не заводило Исаака Осиповича, как угроза женщины, которая ему нравилась, оставить его. Это распаляло его ещё больше.

В 1940 году, после выхода "Моей любви" на экраны, портретом Смирновой во всю стену в центре Москвы был украшен кинотеатр. Лидия Николаевна рассказывала, как её муж Серёжа стоял под этой афишей и сверкал, как медный грош. Её слава была абсолютной, как у Элизабет Тейлор. Исаак Осипович очень неплохо разбирался в душевных тонкостях. Ему, немало пострадавшему от откровений, больше всего на свете хотелось откровенности. Был в этом секрет любви, который он раскрыл в одном из писем Лидии Смирновой: "Ты должна знать всё, всё моё, что рождается во мне, что живёт, дышит, хорошее это или плохое. И я только хочу призвать тебя делать то же самое. В человеке всё-таки всегда, как он ни откровенен, остаётся кусочек секрета, уголочек души, который он никому не раскрывает, а я вот смело хочу, чтобы и этот уголочек у нас был раскрыт друг для друга. Может, это утопия, фантазёрство, но я этого хочу и буду к этому стремиться. Настанет день, когда наши отношения окрепнут настолько, что не будет надобности закрывать этот уголочек от взоров любимого".

Письма — совершенный рентген души человека, которая просвечивается лучше и отчётливее, чем кости. Можно даже писать с лишними запятыми, хуже видно не станет. В те годы в советских газетах только начал создаваться миф о великой и дружной семье самых известных лиц государства — артистах, музыкантах, писателях. Это была тихая и последовательная политика, проводимая в жизнь незнамо кем, но очень конкретно рисовавшая всех как братьев и сестёр. Лидии Смирновой Исаак Осипович искренне рассказал очень многое про своих недругов или недоброжелателей. Надо иметь талант, чтобы вызвать мужчину на такие откровения. Если бы Смирнова захотела, она могла бы составить энциклопедию отрицательных героев современного ей кинематографа по его письмам. Для него все герои той эпохи были простыми, неотретушированными мужиками и бабами. Каждый имел свой характер, далёкий от совершенства. Такими он описал Пырьева, Ладынину, Александрова, Марецкую…

Они встречались, когда Исаак Осипович приезжал в Москву. Когда Смирнова уезжала в киноэкспедицию, он посылал вместо себя письма. Разлука их странным образом сближала. "Я не ошибусь, если скажу, что мы, вероятно, всё время находимся в процессе глубокого познавания друг друга. Разлука этому мешает и помогает. Ведь ты согласишься со мной, что любить — это же не значит только тяжело и страстно дышать при виде друг друга, говорить сплошные нежности и так далее. Любить — это значит учиться жизни, познавать человека, его душу, малейшие поступки".

Он пробовал перевоспитывать её. Писал длинные умные письма. Но переписка не была её жанром. Она не понимала, как можно любить с помощью писем, как можно заменять ими реальную жизнь. Дунаевского это злило. "Люблю тебя свято и страстно, чисто и греховно, нежно и требовательно, ревниво и доверчиво. Люблю, как солнце любит горы, как волны любят море, как звёзды любят небо. Вот обнимаю тебя крепко, крепко и больно, чтобы ты крикнула: "Шани, пусти!" Весь твой Шани", — писал он ей.

Она увлеклась, но не полюбила этого богатого и знаменитого человека. У него была красивая душа, и он умел так красиво любить, ухаживать. Несколько лет подряд он присылал ей белую сирень, при любых обстоятельствах. Друзья интересовались, как её находил почтальон. Она отвечала:

— А я получала до востребования на почте.

"Я думаю, что ты не будешь дуться на меня. Хорошо? Дай мне крепко, миллион раз поцеловать своё всё такое любимое, такое влекущее и бесконечно родное и милое. Не сердись на меня, крошенька, моя девочка, не обижайся, а лучше пиши мне большие письма и ежедневно, чтобы я задыхался в любви, в них выраженной, чтобы всё для меня было ясно, как будто мы вместе, как будто ты сидишь со мной и рассказываешь свою жизнь, свои радости, свои затруднения".

Это была большая игра. Смирнову изнурял роман с литературными играми. Ей приходилось лезть в энциклопедии, чтобы написать ответ своему возлюбленному. Разве это может длиться долго? Только до тех пор, пока у Смирновой не появился мужчина, который не требовал от неё писем. Однажды в Москве, когда Смирнова пришла к нему в номер, Дунаевский сказал ей: "Будьте моей женой". Исаак Осипович, наверное, думал, что всё будет, как в киносказке. Она ответила: "Нет". Дунаевский молча проглотил обиду. Хотя можно представить, что творилось в его душе. Финал их романа красноречиво описывает Смирнова. Она прибежала к нему, вошла в номер, а он влепил фразу: "Я вас больше не люблю. Уходите".

Так может говорить не очень влюблённый человек. Так может говорить тот, кто не любит, но хочет играть в любовь. Смирнова плакала, а потом украдкой посматривала на себя в зеркало, красиво ли она плачет. Ей всё стало понятно. Она была "при деле и при таланте", и ей совсем незачем было менять своё устойчивое положение молодой "звёзды" на неустойчивое положение ещё одной возлюбленной композитора. У Дунаевского сломалась игрушка, их игра закончилась. И в ней не было победителя.

Они встретились ещё раз. Каждого обманывают не больше трёх раз в жизни. По-крупному, так сказано в каббале. Дунаевский переоформлял музыку к фильму "Актриса", сценарий к которому написал Эрдман. Дел было много. В Алма-Ате он встретил свою бывшую любовь. Лидия Смирнова только что переболела тифом и, естественно, выглядела не лучшим образом. Она знала, что он приедет. Ещё из поезда он послал ей письмо: "… такая человечина не может умереть". Она ждала чего-то необычного. А он увидел её и сказал: "Фу, какая вы некрасивая". Вот такой он был ценитель женщин. Мог простить женщине всё, кроме потери её красоты. Человек, для которого женская красота — самое главное на свете, не может простить женщине потерю этой красоты.

Они расстались. К тому же у Исаака Осиповича намечался новый роман, о чём он сам не вполне догадывался. Всё это время ему продолжала названивать Наталья Николаевна Гаярина, несчастная в своей любви женщина, а в письмах он давно целовал Прекрасную незнакомку. В общем, соблазнов было так много…