VI. ДОРОГА ИЗ СТРЭТФОРДА В ЛОНДОН

VI. ДОРОГА ИЗ СТРЭТФОРДА В ЛОНДОН

Жизнь величайшего драматурга человечества скрыта от нас туманом. Лишь местами туман становится более редким, и тогда мы видим стройного, высокого человека с карими глазами и высоким лбом. Одетый в простой шерстяной камзол,[23] он идет ранним утром по улице тихого провинциального городка Стрэтфорда, где он родился и где живут его жена и дети. Он пробыл здесь всего несколько дней, рад бы остаться еще, но в лондонском театре «Глобус» (точнее перевести — «Земной шар») скоро пойдет его новая пьеса: ему нужно присутствовать на репетициях. Пора ехать…

Он прощается с женой и детьми, привязывает короткий меч к поясу, поправляет кинжал за спиною, закутывается в большой дорожный плащ; зевая спросонья, грузный, широкоплечий работник пристраивает к седлу мешок с провизией на дорогу.

В Лондон едет несколько человек стрэтфордских горожан. Одному странствовать опасно: в соседних лесах бродит много недобрых людей.

Группа всадников подъезжает к мосту через Эйвон. Это старый мост, укрепленный на четырнадцати круглых каменных арках.[24] Они переезжают на левый берег реки. Отсюда идут две дороги, и обе ведут в Лондон.

Мысли его в театре. Как пройдет новая пьеса? Роль Гамлета будет играть Ричард Бербедж, лучший в труппе актер. Он щедро одарен природой и обладает прекрасными данными для сцены, несмотря на невысокий рост и полноту. Но временами он уж слишком неестественно бьет себя в грудь, строит страшные рожи и завывает. За последнее время он до некоторой степени избавился от этой привычки, но не совсем.[25] А ведь актерское искусство, как и всякое другое искусство, по мнению Шекспира, должно, как говорит Гамлет, «держать зеркало перед природой».

Он едет молча, погруженный в свои мысли. А между тем спутники его ведут беседу. Тяжелые наступили времена. Падают цены на шерсть, и куда скромному стрэтфордскому хозяину тягаться с крупными помещиками-овцеводами! Помещики захватили общинные земли, обратили нивы в пастбища, обнесли их изгородями и пасут на своих пастбищах овец тысячами. Богачи-помещики запрудили шерстью рынок, так что простому овцеводу-фермеру деваться некуда. «Не правда ли, мистер Шекспир?»

С тех пор как в 1596 году он получил дворянский герб, стрэтфордские горожане стали относиться к нему с уважением. Несколько лет тому назад они бывало, покровительственно хлопнув его по плечу, просто называли его «Вильямом», а то и кратко: «Виль». А теперь — «мистер Шекспир». Да и кем был он тогда! Сначала — сын разорившегося отца, а потом, переселившись в Лондон, стал актером театра. То, что он стал актером, не могли одобрять в Стрэтфорде. Больше всех негодовали пуритане. Они водились и в Стрэтфорде, эти суровые сектанты, повторявшие, что нужно выжечь каленым железом остатки папистской ереси в Англии. Они ходили в строгих черных одеждах, говорили мало, чтобы подчеркнуть свое презрение к лишним словам, улыбались редко и то как-то кисло, будто проглотили уксус. Они ненавидели роскошь, называя ее «сатанинским наваждением». А между тем у молчаливого хозяина-пуританина в прикрепленном крепкими цепями к стене и стоявшем под жесткой кроватью железном сундучке водился не один мешок с золотыми кронами. Пуритане ненавидели театры — новую затею века, «гнездо дьявольское». Немудрено, что стрэтфордские пуритане все сразу поджали губы и нахмурили брови, когда узнали, что сын старого Джона Шекспира, бывшего когда-то в Стрэтфорде ольдерменом, а одно время даже городским головой, оказался в самом сердце «гнезда дьявольского». Впрочем, объяснили это тем, что тут предопределение божье, ибо каждый человек уже с зачатия своего обречен на погибель или спасение. Но потом стали доходить странные слухи: говорили, что Виль нажил деньги, став пайщиком театра. Да и сам он, приехав навестить семью, привез жене в подарок дорогой материи на платье и украсил в своем доме полку над камином тяжелым серебряным золоченым кубком.[26] В Стрэтфорде пошли разговоры о том, что Виль купил несколько участков земли. Мысль о мошне, набитой деньгами, возымела свое действие. «Видно, и в бесовском логове встречаются почтенные люди», — заговорили менее строгие. А потом разнеслась уже совсем невероятная весть: Виль выхлопотал для своего отца, а значит и для самого себя, потомственное дворянство с гербом. Над щитом нового дворянского герба красовался белый сокол, державший в когтях золотое с серебряным острием копье. Ведь слово «шекспир» значит «потрясатель копья». Красивое, воинственное слово. На гербе девиз: «Не без прав». Пусть знают все, что и он, актер Вильям Шекспир, тоже человек и тоже не без прав. Многим этот девиз показался причудливым и бессмысленным. Насмешливый Бен Джонсон даже вывел в одной из своих комедий приехавшего из провинции простака, купившего себе дворянский герб, на котором изображена кабанья голова. Этому глупому деревенскому парню предлагают такой девиз для герба: «Не без горчицы» («я, дескать, понимаю толк в вещах и не хуже всякого природного джентльмена ем кабанину с горчицей»). Но пусть смеется тот, кому нравится. В 1597 году он купил красивый дом в Стрэтфорде, и все в родном городке словно забыли, что он актер и что он пишет на потеху собирающимся в театре зевакам. Теперь его стали встречать по-другому: «Как поживаете, мистер Шекспир?», «Сколько времени не видались, мистер Шекспир!»

«Тяжелые настали времена, не правда ли, мистер Шекспир?» — это говорил один из его спутников. Он повернулся и прислушался. Ноги лошадей завязали в размокшей глине, и под мерные чавкающие их шаги спутник неторопливо рассказывал:

«Вот говорили мне про некоего Томаса Карна.[27] Верно ли, не знаю, а умер он, говорят, двухсот семи лет в Шордитче, под Лондоном. Лет пятнадцать тому назад как похоронили его. Все вздыхал он о прошлых временах, о старой веселой Англии. Легко тогда было жить. Сколько соберешь с поля, столько и ешь. А теперь все пошло на деньги. Вот послушайте. Был один фермер. Взял он деньги взаймы, нанял работников, собрал урожай и спрятал в амбар. «Ну, — думает, — продам зерно на будущий год по хорошей цене и возвращу долг с процентами и еще положу себе в карман изрядный излишек». А тут, как нарочно, хороший урожай. Стали падать цены на зерно. Смотрит фермер на роскошные хлеба, вспоминает о том, что скоро срок платежа, и молится: «Подай, господи, засуху или пошли ядовитую росу». И что же вы думаете? Истинную правду говорю. В ожидании обильного урожая повесился фермер… Ведь это не иначе, как дьявол, сам Вельзевул, шутил над людьми».

Шекспир слушал внимательно. В самом деле, странное время: человек вешается, потому что должно наступить изобилие… И когда впоследствии, в 1605 году, он писал новую трагедию, этот рассказ, передававшийся тогда из уст в уста, вспоминался ему, как всегда вспоминалось, когда он писал, все то, что он видел и слышал. В этой трагедии была такая сцена: во внутреннем дворе древнего шотландского замка был мрак ночной. В этом замке хозяева только что убили гостя, доброго короля Дункана. Кто-то громко стучал в ворота, и пьяный привратник бормотал: «Стучи, стучи себе, стучи. Кто там, во имя Вельзевула? Это фермер, который повесился в ожидании изобилия». Трагедия эта называлась «Макбет».

Сидя на коне, ежась от сырого холода и кутаясь в большой дорожный плащ, Шекспир задумался. Дорога шла под гору в долину. Лошади осторожно ступали по мокрой земле…

Путь из Стрэтфорда в Лондон был в те времена длинным. Ехали шагом, чтобы не утомлять лошадей. Только под вечер, чтобы попасть в придорожный постоялый двор засветло, гнали лошадей. Немало было в те времена «оруженосцев ночи», «любимцев луны», как они сами себя называли, и не дай бог было замешкаться в наступающих сумерках где-нибудь в лесу. Богатые помещики захватывали общинные пахотные земли, превращая их в пастбища для своих овец, и лишали крестьян земли. Старинные владетели замков в новых условиях, когда уже нельзя было довольствоваться, как в средневековую старину, одними получаемыми с их имений продуктами, а приходилось все чаще покупать на деньги, не в состоянии были содержать многочисленную челядь и отпускали ее на все четыре стороны. Строились в городах мануфактуры, где работали на ручных прялках и на ручных ткацких станках; и с этими мануфактурами, принадлежащими богачам, трудно было состязаться скромным ремесленникам. Приходили в упадок ремесленные гильдии, и многие мастера и подмастерья оказались на улице без работы. Англия была полна бездомным людом. Но и иной джентльмен воинственного вида, с длинными, завернутыми за уши, на испанский манер, усами, любивший, несмотря на пустой кошелек, пить херес и мадеру и не признававший жидкого пива, выезжал по временам, подобно шекспировскому Фальстафу, на большую дорогу.

Итак, путники торопились к ночлегу, где их ожидали ярко пылающий камин, веселый болтливый хозяин, жареный на вертеле каплун и кружка хереса. А утром, как только Большая Медведица подымалась над высокой трубой постоялого двора, путники, изрядно искусанные за ночь блохами, уже вставали и приказывали конюху седлать и побольше подложить под седло мягкой стриженой шерсти, чтобы не ссадить холки.[28] А затем продолжали путь.

Кругом расстилались мягкие волнистые холмы, озаренные бледным светом августовского утра. Над темнозеленой бархатистой травой в одиночку и группами стояли высокие вязы, и местность временами казалась похожей на искусственно насаженный парк.[29] Кое-где паслись, позвякивая бубенцами, коровьи и овечьи стада. По временам путники въезжали в деревню, где над соломенными крышами коттеджей дымились высокие трубы. Из окон, отодвинув ставни, сделанные из тонких роговых пластин, служивших вместо стекол, выглядывали любопытные женские лица в чепцах.

Изредка попадались путникам встречные. На больших возах везли куда-то шерстяную пряжу купцы. Однажды встретилась карета в сопровождении вооруженных слуг. Из кареты выглянуло холодное, надменное лицо какой-то знатной дамы. На коленях у нее сидела крошечная собачка, а у ног ее приютилось странное существо: на голове у него была шляпа в виде петушиного гребня с ослиными ушами; пожилое бритое лицо его скалило зубы, — это был шут, развлекающий свою госпожу. Нередко попадались навстречу угрюмые и унылые, бредущие куда-то люди. Однажды встретились несколько всадников неприветливого вида, обросших бородами. За поясом у каждого виднелись пистолеты. И когда один из стрэтфордских горожан робко пожелал им божьего благословения, самый здоровенный и мрачный из всадников ответил: «Ладно, ладно! Он нас сам благословит, если захочет!»[30] Некоторые из стрэтфордцев стали торопливо креститься под плащами и ощупывать свои привязанные к поясам кошельки.

До Лондона, путь к которому лежал через Оксфорд, добрались только на шестой день. Подъехали к столице с северо-западной стороны, где среди пригородов находилась одна из двух лондонских юридических академий Грейз Инн. В 1594 году сюда однажды вечером приезжала актерская труппа, к которой принадлежал Шекспир, и играла здесь шекспировскую пьесу «Комедия ошибок». Это было на большом празднестве, устроенном студентами. Явились сюда и студенты другой лондонской академии — Иннер Темпль. Зал не мог вместить всех желающих. После спектакля начались танцы. Было шумно, беспорядочно, танцующие давили друг друга. Так и остался этот вечер в памяти студентов под названием «вечера ошибок».

Затем через предместье Хольборн, где сейчас находится Британский музей и самый центр города, проехали мимо полей и рощ, среди которых там и сям виднелись группы деревянных домиков, и выехали на Флит-стрит, уже гораздо более населенную, но, впрочем, не улицу, а скорее проезжую дорогу (сейчас здесь находятся редакции крупнейших лондонских газет). А потом, переехав деревянный мост через реку, приблизились к городским стенам. Это были древние стены, так и стоявшие еще с XIV века, со времени первого великого английского поэта Чосера. У ворот сидели нищие калеки и протяжными голосами просили у путников милостыню. Ворота эти запирались на ночь жившим тут же в одной из каменных башенок привратником. В узких окнах другой башенки были решетки: здесь устроили одну из многочисленных лондонских тюрем. Проехали через ворота. Перед путниками открылось большое старинное готическое здание собора св. Павла (здание это лет восемьдесят спустя сгорело и было заменено новым, стоящим и поныне). Направо и налево шли дома, кое-где даже и в четыре этажа, все больше деревянные, изредка кирпичные, разделенные узкими улицами. Мостить эти улицы стали не так давно, при отце царствующей королевы Елизаветы, Генрихе VIII, и то только местами. По середине улицы протекал грязный водосток, временами расширяясь в глубокие лужи, в которых темной ночью, как свидетельствуют полицейские протоколы того времени, тонул не один подвыпивший гуляка. Тротуаров тогда не было, и шедший по улице пешеход сторонился перед почтенным встречным, уступая ему место вдоль стены дома, подальше от вонючего водостока. Это называлось «отдать стену». Сколько споров возникало иногда между встречными джентльменами, кто кому уступит дорогу! Нередко при этом обнажали мечи, и тогда земля орошалась кровью.

Шли горожанки с корзинами, неся покупки с рынка. Медленно и важно проходили почтенные горожане в темных одеждах. Кое-где бросались в глаза яркие камзолы и широкие, накинутые на одно плечо плащи военных франтов. Слуги несли в носилках даму, лицо которой, по итальянской моде, было прикрыто полумаской. Медленно, вперевалку, брели здоровенные парни в просторных, вымазанных дегтем куртках без рукавов, загорелые, обожженные солнцем: это были моряки, вернувшиеся из дальнего плавания. На углу улицы стоял какой-то изумленный джентльмен в добротной домотканной куртке и, раскрыв рот, озирался вокруг. Это был провинциал, приехавший в Лондон из старозаветного захолустья. — Все здесь удивляло его: и никогда им ранее не виданные стекла в окнах богатых домов, заменившие старинные роговые пластины; и роскошные одежды щеголей; и Лондонский порт, в котором раздавалась речь на непонятных языках и разгружались корабли, прибывшие из итальянских, испанских, французских, немецких портов, из Архангельска, из далекой сказочной Ост-Индии и из-за Атлантического океана, где, как рассказывали, находилась страна Эльдорадо, в которой деревья, камешки на земле, дома — все было из чистого золота. Не менее Лондонского порта поражала провинциального джентльмена трава «табака», привезенная из-за океана. Рассказывали, что когда знаменитый мореплаватель Уолтер Ролей первый закурил трубку в королевском дворце, один из гвардейцев, увидав дым, выходящий у него изо рта, бросился к нему и насильно влил ему кружку пива в рот, чтобы потушить внутренний пожар. Приехавший провинциал удивлялся не менее, чем этот гвардеец, табачному дыму, выходившему из уст встречных молодых людей. Но более всего поражала новоприезжего величина города: его население насчитывало до двухсот тысяч человек, что, при общем населении Англии в ту эпоху приблизительно в пять миллионов, было весьма внушительной цифрой.

Возле собора св. Павла расхаживали щеголи в дорогих одеждах и широких, укрепленных на проволоках воротниках, скрывавших шею. Создавалось впечатление, что голова, отделенная от туловища, лежит на большом круглом блюде. Необыкновенно подстрижены были у них усы и бороды: то образуя букву X (усы торчали пиками вверх, а бородка была раздвоена), то букву Т (бородка была перпендикулярна к усам, образующим прямую линию). В модных парикмахерских того времени обычно спрашивали клиента, чего он желает от своих усов и бороды: хочет казаться солидным человеком — делали один фасон, понравиться женщине — другой фасон; был даже фасон, называвшийся «бравадо», целью которого было устрашить соперника: усы накладывали на щеки и закручивали кверху двумя длинными пиками. Среди великолепных щеголей попадались необыкновенно пестро и безвкусно одетые молодые люди с простодушными, блаженными лицами. Это были приехавшие из провинции недоросли. Этих впервые попавших в Лондон юнцов быстро ловили в сети авантюристы всех мастей и оттенков и, поразив их столичными манерами и необыкновенным способом выражаться: «Ха! Клянусь телом Цезаря!», «Ха! Клянусь ногой фараона!», затем обирали до нитки, подобно тому, как Яго обирает простодушного Родриго в шекспировском «Отелло».

От собора св. Павла повернули к Темзе. Направо шла улица, на которой находился театр Блэкфрайерс. Театр «Глобус», где работал Шекспир, принадлежал к так называемым «общедоступным» театрам; наряду со знатью его посещали зрители из простого народа. Передняя часть сцены «Глобуса» была под открытым небом, и спектакли шли при дневном свете. Спектакли же театра Блэкфрайерс происходили в закрытом помещении при свечах; играли здесь не взрослые актеры, а мальчики-подростки, и ходила сюда только «чистая» публика. Блэкфрайерс принадлежал к так называемым «закрытым» театрам.

Путники поехали по Темз-стрит. В конце ее виднелись высокие мрачные башни Тауера. Налево осталась торговая часть города — с лавками ростовщиков и складами товаров, с душными, темными, грязными конторами. Далеко в разные страны мира распространили эти конторы щупальца своей деятельности, и их обороты иногда исчислялись тысячами фунтов стерлингов. По мосту, который уже издали бросался в глаза множеством своих башенок, переехали на ту сторону Темзы. Здесь было беспорядочно и шумно. Из пивных доносились хохот, крики и протяжные, унылые песни. Мимо большого круглого деревянного здания театра «Глобус» и такого же здания театра «Роза», мимо сада, где находилась арена для медвежьей травли, поехали в обратном направлении и, не доезжая театра «Лебедь», свернули в небольшую тихую улицу.

Шекспир вошел в свою комнату. Ее освещало одно окно. Длинная полка была уставлена книгами. И хотя он устал с дороги, не прошло и часа, как, вымывшись и пообедав, он уже писал за столом. В окне стемнело. Он зажег сальную свечу. Наступила ночь. Жители Лондона запирали двери. Выходить на улицу после наступления темноты было опасно: уличного освещения не было и город был наводнен грабителями (даже женщины в ту эпоху носили при себе кинжал на всякий, случай). Изредка проходила с барабанным боем, алебардами и факелами ночная стража, заслышав которую издали, грабители на время разбегались. Стража проходила, и на улицах Лондона снова наступал мрак. Всю эту ночь напролет Шекспир быстро писал при свете свечи.[31]

Все это вполне могло быть именно так, как мы описали. Перед нами жизнь человека, полная упорного, напряженного труда. Эта жизнь, повидимому, не была богата шумными событиями, но она прошла на фоне бурной эпохи.