Глава 9 Цена Победы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9

Цена Победы

В День Победы мне посчастливилось быть в Москве и даже в родительском доме. Около пяти часов утра 9 Мая мы поехали на аэродром провожать отца в Берлин. Выехав из Спасских ворот Кремля, проехали через Красную площадь, где ликовали люди, собравшиеся стихийно ночью после сообщения о капитуляции Германии.

А. И. Микоян улетал во главе группы специалистов по заданию Государственного Комитета Обороны с целью наладить продовольственную и медицинскую помощь населению побежденной Германии. В Берлине его встречал Г. К. Жуков. Анастас Иванович провел вместе с Военным советом 1-го Белорусского фронта совещание с участием немецкой общественности, работников промышленности, транспорта, здравоохранения, коммунального хозяйства. Позже мне рассказывал заместитель наркома внутренних дел И. А. Серов, входивший в состав делегации, как он докладывал на совещании о плане поставок продовольствия. Когда в числе продуктов он назвал кофе, вначале реакции не последовало. Анастас Иванович шепнул ему: «Скажи — натуральный кофе». Серов, не думая, что это важно, все-таки сказал, и после паузы раздались аплодисменты. Немцы, давно знавшие только суррогат, и не мечтали о натуральном кофе.

Здесь я отвлекусь от воспоминаний и приведу некоторые известные мне факты и свои соображения, связанные с Великой Отечественной войной 1941–1945 годов и ролью Сталина в ней. Как известно, с начала 1941 года в Москву стало поступать много сведений и данных из самых различных источников, говорящих о решении Гитлера напасть на нашу страну. Они различались по степени возможного к ним доверия, но сочетания даже небольшой части из них было достаточно, чтобы поверить в их истинность. Упомяну лишь несколько таких фактов, которые, может быть, менее известны.

Два бывших сотрудника советского посольства в Германии — A. M. Коротков (разведчик КГБ) и И. С. Чернышев (работник МИДа) рассказывали мне и Олегу Трояновскому в 50-х годах, что за полтора-два месяца до начала войны они собственноручно написали подробный доклад для московского руководства о массовом перемещении войск к границе СССР. А 19 июня вечером из нашего посольства было направлено в Москву сообщение о том, что немцы начнут войну рано утром 22 июня. Сталин прочитал телеграмму в субботу, 21-го. Это было подтверждением известного теперь донесения разведчика Рихарда Зорге из Японии.

Мой отец рассказывал, что за два дня до начала войны ему позвонил начальник Рижского порта (отец, как заместитель Председателя Совнаркома СССР, курировал морской торговый флот) и сообщил, что около 25 стоявших в порту под загрузкой или разгрузкой германских судов прекратили все работы и готовятся к выходу в море. Такого в портах никогда не случалось. Начальник порта просил разрешения их задержать. Анастас Иванович немедленно пошел к Сталину и доложил о звонке, предложив задержать немецкие суда. Сталин сказал, что, если мы их задержим, это даст повод Гитлеру начать войну, и распорядился не чинить немцам препятствий. Как сказал отец, каждому здравомыслящему человеку должно было быть ясно, тем более в сочетании с имевшимися другими данными, что срочный уход немецких судов предвещает неизбежное начало войны в ближайшие дни или даже часы, и «повод» уже ничего не решал.

Известно также, что в середине июня происходил массовый отъезд семей сотрудников немецкого посольства на родину, а за день-два до 22-го стало известно, что в посольстве жгли бумаги.

В ночь на 22-е Сталину в присутствии отца и других членов Политбюро доложили о переплывшем реку Прут немецком фельдфебеле, который сообщил, что нападение произойдет утром 22 июня. Несмотря на это, Сталин отказался подписать директиву о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность, которую ему доложили нарком С. К. Тимошенко и начальник Генерального штаба Г. К. Жуков. Их поддерживали, как рассказывал отец, многие члены Политбюро. Сталин согласился подписать директиву лишь с предупреждением, что «в течение 22–23 июня возможно внезапное нападение немцев. Нападение может начаться с провокационных действий». Передача директивы, по свидетельству Г. К. Жукова, в округа была закончена в 00.30 минут 22 июня и оказалась запоздалой[6].

Можно привести ряд обстоятельств, которые сыграли роковую роль из-за отсутствия своевременного приказа о приведении войск в готовность к отражению нападения. Достаточно сказать, что из многих частей Белорусского военного округа артиллерия была вывезена на полигоны для испытаний и для учебных стрельб. Часть офицеров находилась в летних отпусках, а другие убыли из расположения части на воскресенье. Самолеты на аэродромах стояли согласно правилам мирного времени, по линейке, крыло в крыло, представляя удобную цель для бомбометания и штурмовки (как известно, в первый день войны мы потеряли на аэродромах от бомбометаний и штурмовок немцев более восьмисот самолетов, многие из которых были самые современные в то время МиГ-3).

Только нарком военно-морского флота Н. Г. Кузнецов, вопреки указаниям, около часа ночи направил всем флотам шифровку:

«СФ, КБФ, ЧФ, ПВФ, ДВФ. Оперативная готовность № 1 немедленно. Кузнецов».

Штабом Черноморского флота, например, шифровка была принята в 1 час 03 минуты. Первый же налет бомбардировщиков зенитчики флота встретили плотным огнем. Флоты в первый день войны практически не имели потерь[7].

Все многочисленные донесения и сведения о готовящемся нападении Германии на нашу страну, включая сообщения о точной дате и времени нападения, не были приняты Сталиным во внимание. Сталин считал, что эти данные — результат намеренно распространяемой немцами (или англичанами?) дезинформации и требовал «не поддаваться на провокации». Он запретил принимать решительные меры по подготовке к боевым действиям и развертывать войска для обеспечения готовности к отражению нападения, «чтобы не спровоцировать войну», запретил также сбивать немецкие самолеты-разведчики, то и дело летавшие над нашей территорией.

Отношение Сталина к информации отражало присущие ему подозрительность и крайнее недоверие к людям. Он вообще считал любого способным на измену и обман. Перед самым нападением немцев он дал указание вызвать из-за рубежа наших разведчиков, поставлявших тревожные сведения, и «стереть их в лагерную пыль».

Конечно, не следует думать, что Сталин не проводил общую подготовку страны к войне, — в конце 30-х годов многое делалось в этом направлении, в том числе и по его инициативе и под его контролем, — развитие военной промышленности, разработка современных боевых средств, в первую очередь самолетов, танков и артиллерийских орудий; создание стратегических запасов. Увеличивалась численность войск. Создавались также запасы продовольствия и материальных ценностей.

(В выполнении этих решений правительства большую роль сыграл мой отец. Он следил за накоплением хлебопродуктов, сахара и жиров. К весне 1941 года созданные запасы продовольствия могли удовлетворить более чем полугодовые потребности армии. По указанию Сталина Анастас Иванович также занимался по линии внешней торговли созданием стратегических резервов сырья, которого у нас не было или было недостаточно, такого как каучук, свинец, алюминий, никель, алмазы, различные сплавы.)

Но перевооружение Красной Армии на новую технику только начиналось (хотя технический задел был сделан еще под руководством Тухачевского). На это требовалось еще, наверное, один-два года. Сталин в этот период не хотел и даже боялся войны. Он убедил себя в том, что Гитлер не нарушит договор с нами и не начнет войны, пока не покончит с Англией, и поэтому, вопреки имевшейся в изобилии информации, препятствовал действиям по обеспечению непосредственной готовности армии к нападению врага. Для руководителя государства это — преступная близорукость. Некоторые высшие руководители и военачальники были обеспокоены такой политикой, но большинство верило в «мудрость Сталина». Они считали, что он что-то знает, чего не знают они, и поступает в соответствии с этим. Многие даже с излишним усердием выполняли указания по «умиротворению» немцев. Одним из них был, на мой взгляд, генерал Д. Г. Павлов, расстрелянный после разгрома Западного фронта вместе с другими высшими командирами фронта по указанию Сталина в качестве «козлов отпущения».

Я помню предвоенные разговоры знакомых военных и даже статьи в газетах, касающиеся изучения в академиях вопросов стратегической обороны. В конце 30-х годов, когда уже не было Тухачевского, Уборевича, Якира и других, утверждалось, что в случае нападения на нашу страну мы сразу же перенесем войну на территорию противника и будем только наступать. В Академии Генерального штаба одергивали тех, кто говорил о необходимости разработки теории стратегической обороны. Как пишет Г. К. Жуков:

«В то время наша военно-теоретическая наука вообще не рассматривала глубоко проблемы стратегической обороны, ошибочно считая ее не столь важной». И далее: «Военная стратегия в предвоенный период строилась главным образом на утверждении, что только наступательными действиями можно разгромить агрессора и что оборона будет играть сугубо вспомогательную роль, обеспечивая наступательным группировкам достижение поставленных целей»[8].

Исходя из этой доктрины строилась система вооружения Красной Армии и ее дислокация[9].

Приняв меры по организации стратегической обороны перед нападением Германии, можно было избежать разгрома многих войсковых соединений и пленения миллионов советских солдат.

Несомненно, что громадные потери нашей страны в людях, материальных ценностях и территории в 1941 году, фактически разгром, лежат на совести лично Сталина (учитывая и предвоенные репрессии против командного состава нашей армии).

В ходе войны было сделано немало ошибок, и это естественно для любого воюющего государства. Но у нас были специфические ошибки, причины которых характерны для нашей государственности с абсолютной авторитарностью диктатора. Я назову здесь две, вероятно, наиболее существенные ошибки, серьезно отразившиеся на ходе войны.

Когда немцы в конце лета 1941 года осадили Киев и вышли севернее и южнее его к Днепру, возникла явная угроза окружения всей нашей группировки. Генштаб эту угрозу видел, и Жуков дважды докладывал Сталину предложение отвести войска. Но Сталину очень не хотелось сдавать Киев, а Днепр казался очень надежным рубежом (особенно на географической карте!), и он не дал согласия на отход. В конце августа немцы форсировали Днепр севернее, а в начале сентября южнее города и 15 сентября окружили четыре наших армии. Было потеряно более полумиллиона человек, только небольшая часть смогла пробиться из окружения. Погиб и командующий фронтом генерал Кирпонос почти со всем своим штабом.

Немцам был открыт путь на восток, после этого они через месяц с небольшим взяли и Харьков.

Вторая роковая ошибка — при попытке нашего наступления на Харьков в 1942 году. В своих воспоминаниях маршал И. Х. Баграмян рассказывает, что в ходе начатого по инициативе Тимошенко при одобрении Сталина наступления на Харьков он (бывший тогда начальником оперативного отдела штаба фронта) увидел по оперативным данным, что создалась угроза удара германской танковой группировки во фланг нашим наступающим войскам. Доложил об этом Тимошенко, но тот не захотел обращаться к Сталину с просьбой об отмене наступления. Тогда Баграмян попросил члена Военного совета Н. С. Хрущева обратиться к Сталину с этим предложением, но, как пишет Баграмян, Хрущеву не удалось убедить Сталина[10].

Еще до того, как я прочитал это в книге Баграмяна, рассказ об этом же (так сказать, «с другого конца») я слышал из уст моего отца. Несколько членов Политбюро, включая его, сидели у Сталина на «Ближней», как называли кунцевскую дачу, в большой столовой, в другом конце которой был столик с телефонами. Зазвонил телефон дальней правительственной связи «ВЧ». Подошел Маленков. Сталин спросил: «Кто звонит?» — «Хрущев». — «Спроси, что он хочет». Маленков послушал Хрущева и сказал: «Он говорит, что надо прекратить наступление на Харьков, — есть угроза окружения наших частей». Сталин: «Положи трубку — много он понимает. Приказы не обсуждают, а выполняют». Рассказывая об этом, отец добавил: «Даже не захотел к телефону подойти — человек звонил с фронта, где идет бой и гибнут люди, а ему трудно было сделать десяток шагов!» В результате — снова окружение и потеря крупной группировки.

(Хрущев в своем известном докладе при завершении работы XX съезда партии рассказал, как на одном заседании Политбюро после войны Микоян упомянул, что, к сожалению, предложения Хрущева о прекращении наступления на Харьков не были приняты, фактически обвинив Сталина, который на это очень рассердился.)

Теперь для немцев была открыта дорога дальше на восток — к Волге и Сталинграду. Можно сказать с достаточной уверенностью, что, если бы не эти два крупных окружения, которых можно было избежать, немецким войскам не удалось бы дойти до Сталинграда — отступавшие, но не разгромленные в окружении войска оказали бы сопротивление на всем пути немцев от Днепра на восток.

Приниженность и безропотность большинства военачальников разных уровней (особенно в первый период войны) и их боязнь репрессий при авторитарности Сталина приводили часто к неоправданным людским потерям. Чего стоят многочисленные «безымянные высоты», где полегли десятки тысяч солдат ради «галочки» — формального выполнения спущенных «сверху» приказов и боязни ставить вопрос об их изменении в связи с конкретной тактической обстановкой (об этом пишет, в частности, генерал А. В. Горбатов[11]). Стоит также упомянуть и «чехарду» с назначениями, снятиями и перемещениями высших военачальников, над которыми всегда висел сталинский дамоклов меч.

Запала мне в память беседа во время парада в 40-ю годовщину Победы. Я много лет не бывал на парадах на Красной площади, но в этот раз попросил в Министерстве обороны билет на юбилейный парад, чтобы повести туда моего тринадцатилетнего внука. На трибуне беседовал с двумя генералами, один из которых, генерал-лейтенант В. П. Брюхов, начальник управления Минобороны, вспоминал о боях за Берлин и в числе прочего сказал примерно следующее. Зачем надо было в лоб лезть на Зееловские высоты? Там была мощная, глубоко эшелонированная оборона. В первые два дня мы успеха не имели, потом за сутки с трудом продвинулись не более чем на 800 м. Булганин (представитель ставки) требовал от Чуйкова: «Вводите 2-й эшелон. Вводите резервы!» Чуйков: «Я командующий, а не пастух! Я знаю, когда вводить резервы!» Булганин: «Ну, мне здесь делать нечего, а с вами мы поговорим на Политбюро» — и уехал. Чуйков: «Слава богу, уехал». Только к исходу третьего дня наконец прорвали оборону немцев. 360 тысяч потеряли! А Конев шел на Берлин с юга и готов был к нему подойти, но Жуков, при поддержке Ставки, его задержал на два дня, чтобы в Берлин первым вошел именно его фронт.

В предвоенные годы в результате сталинских репрессий были арестованы и в большинстве погибли более 40 тысяч командиров Красной Армии, при этом подавляющее большинство высших, включая таких выдающихся, как М. Тухачевский, И. Уборевич, И. Якир, В. Примаков, В. Путна, В. Блюхер, Я. Алкснис, И. Белов, А. Егоров, Г. Гай, И. Вацетис, Р. Эйдеман, Г. Штерн, Я. Смушкевич, А. Корк, А. Локтионов И. Кожанов, Н. Каширин, Е. Ковтюх. Арестованы были все заместители наркома и почти полностью руководители центрального аппарата, все командующие округами и флотами, все начальники военных академий, все корпусные и подавляющее большинство дивизионных командиров, свыше половины командиров полков. Около 700 человек только тех, чьи звания соответствовали генеральским. Почти все они погибли, а освобождено было около 9 %, в том числе К. Рокоссовский, К. Мерецков, А. Горбатов. Офицерский корпус был разгромлен. Говорят, что Тухачевский сказал при расстреле: «Вы стреляете не в нас. Вы стреляете в Красную Армию». (Кто-то из высших командиров Красной Армии засвидетельствовал, что однажды Сталин, много позже расстрела высших военачальников, наставлял вновь назначенных командующих: «Учите войска так, как это делал Уборевич!»)

В середине 30-х годов Красная Армия считалась лучшей в Европе, а в результате репрессий состояние армии и ее подготовка резко ухудшились[12]. Это государственное преступление Сталина, которому нет оправданий.

На «освободившиеся» места комсостава старшего уровня назначались во многих случаях не имеющие опыта, не окончившие академий командиры, — опытных осталось мало. Качество офицерского корпуса заметно снизилось[13]. Те, кто остался, и вновь назначенные командиры были напуганы репрессиями, что подавляло их инициативу, смелость и самостоятельность, так необходимые в условиях войны. По этой же причине они безропотно воспринимали ошибочные указания в предвоенное время.

Мой отец говорил о том, что потеря в результате репрессий опытных, грамотных и мыслящих военачальников накануне войны нанесла огромный урон как в ходе подготовки к отражению нападения, так и в ходе боевых действий в первый период войны. Можно только предполагать, насколько более эффективным было бы стратегическое и тактическое руководство войсками, если бы они оставались в строю.

Конечно, нельзя отрицать, что Сталин играл и большую организующую роль в стране во время войны. Его неограниченная власть и авторитет позволяли настойчиво проводить в жизнь принятые решения, и в тех случаях, когда они были правильные, это приносило пользу. Его имя играло и роль символа, хотя пропаганда эту роль и преувеличивала. (Надо сказать, что и наше централизованное управление экономикой, недостаточно эффективное в мирное время, в особо острый период войны, очевидно, сыграло положительную роль.) Но все это далеко не всегда компенсировало вред, о котором говорилось выше. Учитывая все это, я не разделяю распространенное среди бывших фронтовиков мнение, что мы победили в войне благодаря Сталину. Цена нашей победы оказалась непомерно высокой во многом именно из-за диктатуры Сталина. Жертв могло быть намного меньше.

Людские потери нашей страны, связанные с войной, огромны. Это потери войск непосредственно в боевых действиях (как считается, в три раза превышавшие потери немцев), это гибель мирного населения в местах боевых действий, при бомбежках в тылу и при блокаде Ленинграда, убитые и умершие военнопленные в немецких лагерях и, наконец, повышенная смертность населения от голода и других тягот жизни военного времени. Можно еще добавить невозвратившихся военнопленных и угнанных в Германию мирных жителей, а также смертность в наших лагерях для репрессированных и для возвратившихся из немецкого плена. Спущенное когда-то «сверху» число «более 20 миллионов», и даже исправленное потом на «более 27 миллионов», очевидно, не отражает реальных потерь советского народа.

Но вот другая известная цифра — 3 % оставшихся живыми мужчин, родившихся в 1921–1923 годах, является, я думаю, таким же, однажды «с потолка» названным и потом формально повторяемым числом. Я думаю, что на самом деле их осталось намного больше. Конечно, «пример — не доказательство», но все же я его приведу. Мне до войны пришлось учиться в трех разных школах и поэтому в поздние послевоенные годы принимать участие в трех разных традиционных встречах одноклассников. Причем один класс — артиллерийской спецшколы, ученики которой почти все, окончив военные училища, офицерами попали на фронт. И тем не менее даже из этого класса в живых осталось более половины. А из двух классов обычных школ, где я учился, погибло на фронте около трети мальчиков. Ведь не все же и попали на фронт. Добавлю еще, что если бы цифра три процента была правильной, то нам, людям того же возраста, оставшимся в живых, очень редко пришлось бы в жизни встречать своих сверстников, тем более участников войны, а это на самом деле далеко не так.

Хочу привести рассказ отца о событиях первой недели в руководстве страной после нападения немцев. В первые дни Сталин проявлял большую активность, принимал многих высших должностных лиц, отдавал распоряжения, хотя ни он, ни другие руководители не представляли действительного положения дел на фронте. Сталин отдавал распоряжения «наступать!», «бомбить!», не зная, что о наступлении было нечего и думать, а фронтовая авиация была фактически разгромлена. Следовало говорить об организации стратегической обороны, но он еще мыслил исходя из своей наступательной доктрины.

На восьмой день войны, 29 июня, Сталин и несколько членов Политбюро решили поехать в Наркомат обороны на улице Фрунзе, чтобы разобраться в обстановке. Там выяснилось, что никто толком ничего не знает, связь с действующими войсками нарушена, неизвестно, насколько продвинулись в глубь нашей территории войска противника и сохраняют ли боеспособность части Западного фронта. Только тогда, как говорил отец, Сталин, видимо, понял всю серьезность его просчета в отношении возможности нападения гитлеровской Германии. Он стал резко требовать от наркома Тимошенко и начальника Генерального штаба Жукова данных, которых они не имели. Напряжение было настолько велико, что, по рассказу отца, Жуков разрыдался и выбежал из кабинета. Молотов предложил не мешать военным и уйти. Сталин прямо оттуда уехал к себе на «Ближнюю» и оставался там в прострации (по словам Молотова), не отвечая на телефонные звонки.

На следующий день члены Политбюро под руководством Молотова подготовили предложения о создании Государственного Комитета Обороны, который должен возглавить Сталин, и о ряде других мер. В конце дня поехали к нему на дачу. Когда вошли в столовую, Сталин, увидев их, напрягся, как будто сжался в кресле, и спросил: «Зачем пришли?» Как сказал отец, он явно испугался, думая, что пришли его арестовать. В тот момент он, очевидно, понимал, что во многом виноват лично и есть основания для его снятия. Услышав о цели приезда, он посмотрел несколько удивленно, а потом, заметно успокоившись, согласился с предложениями. Когда зачитали список ГКО из пяти человек, Сталин спросил: «А почему не включили Микояна?» Вознесенский сказал, что его тоже почему-то не включили. Сталин предложил их добавить, но Молотов возразил: зачем расширять состав? Им, мол, следует сосредоточиться на работе в Совнаркоме. Тогда мой отец сказал, что можно их не включать в состав, а его назначить уполномоченным ГКО по снабжению фронта продовольствием, вещевым имуществом и горючим, то есть по тем вопросам, которые были близки к его области деятельности. (В феврале 1942 года мой отец, Вознесенский и Каганович были введены в состав ГКО.)

Несколько слов о дне 16 октября 1941 года в Москве — дне паники, который прозвали «драп-днем». 5 октября летчик 6-го ИАК ПВО Москвы в ходе разведки обнаружил в районе Юхнова, гораздо ближе к Москве, чем на тот момент предполагалась линия фронта, большое танковое соединение немцев, перед которым не было никаких наших войск[14]. Как мне рассказывал уже в недавние годы М. Н. Якушин, бывший в то время заместителем командира 6-го ИАК ПВО, он доложил об этом по телефону Сталину, но тот не поверил и приказал послать опытного летчика для проверки. Летчик подтвердил донесение, но Сталин приказал Якушину полететь самому и доложить ему лично. Как рассказал мне Михаил Нестерович, он на МиГ-3 низко прошел над колонной и хорошо разглядел кресты на броне танков и немцев, сидящих на них.

Возникла непосредственная угроза Москве. Маршал авиации А. Е. Голованов рассказывал моему тестю М. И. Шевелеву, что, войдя в тот день в кабинет Сталина, он увидел его в подавленном состоянии. Сталин несколько раз повторил: «Что нам делать?»

Как вспоминал мой отец, через несколько дней, утром 15 октября, Сталин вызвал к себе членов Политбюро и, обрисовав обстановку, предложил срочно, в тот же день, эвакуировать правительство, наркоматы, включая Наркомат обороны и часть Генштаба, а также важнейшие учреждения, посольства, видных политических и государственных деятелей, и подготовить город на случай прорыва фронта противником. Он приказал заминировать машиностроительные заводы и другие предприятия. Все это тут же было оформлено решением ГКО.

В ночь на 16-е командирам добровольческих батальонов был зачитан приказ о переходе на боевые позиции на ближних подступах к Москве. Организовывалась пешая эвакуация фабрично-заводской молодежи и учащихся техникумов.

К народу власти не обратились и ничего не объяснили, однако слухи об этих указаниях быстро распространились, и именно они вызвали панику среди большой части населения. Началось почти повальное бегство, на всех видах транспорта. Только на следующий день по указанию ГКО по радио выступил секретарь МГК А. С. Щербаков и объявил, что Москва отдана не будет, призвал защищать ее до последней капли крови и заверил, что основные руководители правительства и Политбюро во главе со Сталиным остаются в Москве. Паника прекратилась.

Д. Гранин в рассказе «Запретная глава», написанном после беседы с А. Н. Косыгиным, пишет, что 16 октября в здании Правительства находился, «по-видимому», только Косыгин[15]. Но это не так. Сошлюсь на Д. В. Павлова. Дмитрий Васильевич в тот период был уполномоченным ГКО по обеспечению Ленинграда и войск этого фронта продовольствием. Он вспоминает, что, приехав из Ленинграда, был 16 октября 1941 года принят в Кремле заместителем председателя Совнаркома А. И. Микояном, под руководством которого он работал[16]. Помню рассказ отца о том, как именно в этот день он проехал по Москве, посмотреть, что происходит на улицах, а потом заехал на автозавод, где в это время шел стихийный митинг рабочих, которых пытался урезонить директор И. А. Лихачев. Отец объяснил рабочим ситуацию, и они постепенно разошлись.

Во время бомбежек Москвы отец никогда не спускался в бомбоубежище. Он часто ехал на какой-нибудь завод, где продолжалась работа. Один из его двух шоферов попросил даже его заменить, так как боялся ездить по городу при бомбежках. Однажды при налете немецких самолетов отец вышел на площадь в Кремле, и на его глазах бомба попала в зенитную пулеметную установку.

По указанию Сталина в эти дни из членов Политбюро эвакуировались Калинин, Шверник, Андреев и Вознесенский. Позже, в двадцатых числах октября, Молотов и мой отец ездили в Куйбышев на пять дней, чтобы проконтролировать работу правительства на новом месте.

Хочу немного рассказать о материальной помощи, которую нам оказывали во время войны союзники, и прежде всего США и Англия. Эта помощь предоставлялась по закону США о ленд-лизе (о сдаче в аренду и взаймы), принятому в марте 1941 года. Поставки в СССР производились уже с лета 1941 года. Значение ленд-лиза для нас долгие годы в нашей стране принижалось, вплоть до почти полного его отрицания. Это, конечно, совершенно неправильно. Поставки по ленд-лизу сыграли заметную роль в обеспечении победы.

Мне тоже, в какой-то мере, довелось ощутить ленд-лиз, хотя и относительно в мелочах. Когда я служил в 12-м гвардейском полку ПВО, на наши самолеты установили американские радиостанции, имевшие большую, чем наши рации, дальность действия и значительно лучшее качество связи, а также авиагоризонты, которых у нас до этого вообще не было. Летчикам некоторых полков выдавали американские кожаные куртки и зимние нагольные (типа дубленок) меховые костюмы — куртки с брюками (брюки были с «молниями» во всю длину, так что, расстегнув их, можно было на одну полу лечь, а другой укрыться). Значительными были поставки самолетов — американских и английских. Надо сказать, что английский «харрикейн», поставлявшийся раньше других, был уже устарелым и уступал нашим новым самолетам, чего нельзя сказать о «спитфайере», хотя их у нас было немного. Американские «киттихаук» и «томохаук» тоже не очень прославились, но «аэрокобра» и «кингкобра» хорошо себя проявили и поставлялись в больших количествах. Как известно, на «кобрах» воевала дивизия Покрышкина, в том числе 9-й гвардейский полк, ставший одним из лучших на фронте. Хорошей репутацией пользовались и бомбардировщики «Дуглас А-20» и «Норт Америкен Б-25».

Существенными были поставки продовольствия. Всем фронтовикам доводилось есть американскую консервированную свиную тушенку, которая до этого у нас в стране была неизвестна, как и яичный порошок и сухое молоко. Союзники поставляли дефицитное сырье и материалы, которых у нас не хватало или вовсе не было: медь, свинец, каучук, различные сплавы, а также алюминий, из которого, в частности, делалась обшивка крыла знаменитого штурмовика Ил-2. Мне рассказывал работавший во время войны заместителем С. В. Ильюшина конструктор В. Н. Бугайский, что, когда немцы потопили один из морских караванов союзников, шедших в Мурманск, куйбышевский авиазавод остался без алюминия, и обшивку на крылья Ил-2 некоторое время ставили фанерную. Союзники поставляли также танки, зенитные орудия, противотанковые ружья, пулеметы и другие боевые средства.

Мой отец подчеркивал, что особенно большую роль в войне сыграли американские трехосные грузовики «Студебекер» и «Форд» высокой проходимости. Их было поставлено более 500 тысяч штук! Это позволило «посадить» большую часть наших войск на машины и, что особенно важно, перевести артиллерию с конной тяги на механическую. Маневренность армии существенно повысилась. Наших грузовиков «ЗиС-5» было мало, и они заметно уступали американским. Кстати, прославившиеся реактивные установки «катюши», кроме самых первых, устанавливались на «Студебекерах» («студах», как их называли солдаты). Еще можно сказать и о знаменитых маленьких вездеходах — артиллерийских тягачах «Виллис», служивших и командирскими машинами (по их типу у нас сделали ГАЗ-67), и более мощном вездеходе «Додж», а также о мотоциклах.

Поставлялись и лекарственные средства, например пенициллин, крайне необходимый для госпиталей, который у нас до этого был совершенно неизвестен.

Конечно, я не утверждаю, что поставки союзников сыграли решающую роль в нашей победе, но без них нам пришлось бы намного трудней. Как сказал мне отец, без ленд-лиза мы бы год-полтора лишних провоевали.

Мой отец с первых месяцев войны, как уполномоченный, а вскоре и член Государственного Комитета Обороны, курировал работу тыла наших Вооруженных сил. Он отвечал за обеспечение армии продовольствием и медикаментами, артиллерийскими снарядами, инженерными средствами, обмундированием и другим вещевым имуществом. Кроме того, как заместитель председателя Совнаркома, он отвечал за работу наркоматов торговли, заготовок, пищевой, рыбной и мясомолочной промышленности, морского и речного флотов, а также Главсевморпути. По совместительству он оставался и наркомом внешней торговли, в связи с чем руководил и поставками по ленд-лизу. Уже в наше время А. И. Архипов, бывший тогда заместителем министра цветной металлургии, рассказал мне, что Сталин поручил Микояну курирование Министерства цветной металлургии и прежде всего производства алюминия. Он сказал, что мой отец много этим занимался во время войны и потом еще несколько лет и оказывал им большую помощь.

У отца в кабинете часто бывали начальник тыла Красной Армии генерал армии А. В. Хрулев и начальник Главного артиллерийского управления генерал-полковник Н. Д. Яковлев. Я два-три раза их встречал, когда мне случилось попасть домой, — отец после работы с ними в кабинете приглашал их поужинать.

Как рассказывал Дмитрий Васильевич Павлов, с которым мы встречались в последние годы его жизни, а также старейший работник пищевой промышленности Арам Сергеевич Пирузян, добиваясь, чтобы армия получала все сполна, мой отец в то же время тщательно проверял заявки для армии, не допуская излишеств. Как он говорил, нельзя выбрасывать валенки из-за дыры в подошве, если голенище целое — надо подшить новые подошвы, и валенки еще будут служить. По его инициативе создали много мастерских, которые отремонтировали более 20 миллионов валенок, 17 миллионов шинелей, 61 миллион пар кожаной обуви. Отец контролировал также производство и поставку товаров и прежде всего продовольствия осажденному Ленинграду.

В марте 1943 года ГКО поручил Анастасу Ивановичу руководство созданием так называемого Резервного фронта (потом его назвали Степным). Эти мощные резервы готовились для планировавшегося сражения на Курской дуге и сыграли в нем важную роль.

Из-за с трудностей в обеспечении продовольствием, отец поощрял создание подсобных хозяйств при заводах, по его инициативе правительство разрешило директорам снабжать рабочих продуктами с этих хозяйств, сверх того, что они получали по карточкам.

В связи с войной (но не только) хочу здесь рассказать о брате моей мамы Гае Лазаревиче Туманяне, который, как и его троюродный брат, мой дядя по отцу, Артем Иванович, из всех наших многочисленных родственников был самым близким и любимым. Выше я уже упомянул, что они оба относились ко мне и моим братьям, как к своим детям, и уделяли нам много внимания (мы их звали по имени, без слова «дядя»). У Гая была очень интересная судьба. Это был высокий, красивый человек, с живым чувством юмора и очень добрый. Его разговор и рассказы почти всегда сопровождались шуткой и улыбкой. Очень редко было не так, но тогда он бывал очень серьезен. Я уже рассказывал о семье Лазаря Туманяна, в которой родился и вырос Гай и где жил мой отец во время учебы в Тифлисской духовной семинарии. Семья Туманянов сочувствовала революционерам, и Гай с юношества приобщился к подпольным делам. Он рассказывал, как еще шестнадцатилетним юношей он однажды по заданию большевистского боевика Камо перевозил в Баку деньги, одетый в свою форму гимназиста и взяв билет в вагон 1-го класса. Он рассудил, что так безопаснее, а сидеть пришлось рядом с офицером. При дашнаках ему вместе с его отцом пришлось несколько месяцев провести в тюрьме за укрывательство в своем доме большевика.

В начале 20-х годов он учился в Москве в Институте красной профессуры, а позже окончил школу кавалерийских командиров, служил в Красной Армии. В 1929 году участвовал в боях с китайцами на КВЖД. В 30-х годах Гай стал военным разведчиком и пять лет работал в советском консульстве в Харбине. Я помню японские детские книжки с яркими картинками, изображавшими улицы Токио, которые он привез нам оттуда. Я тогда удивился, что в этой, как мы считали, отсталой стране улицы выглядят современнее, чем у нас. Особенно мне понравились трамваи и автобусы — нам таких видеть не приходилось.

Позже Гай участвовал в гражданской войне в Испании, за что был награжден орденом Красного Знамени. Я спросил, когда он вернулся: «Ты хоть раз там стрелял?» Он ответил, что нет. «За что же тебя наградили боевым орденом?» Он только улыбнулся, а через некоторое время показал мне вырезку из газеты, в которой говорилось, что транспортный корабль, который шел из Италии с оружием для франкистов, был подорван и затонул на пути в Испанию. Непосредственным исполнителем был его подчиненный.

Перед войной с финнами Гай был также и в Финляндии — я помню это по электробритве, которую он привез, — тогда у нас никто о них не имел понятия. А нам он подарил по финке.

В Испании он работал вместе со своим другом еще со времени учебы в командирской школе, тоже разведчиком, осетином Хаджи Мансуровым. Они дружили до конца жизни Хаджи, умершего в должности заместителя начальника Главного разведывательного управления Министерства обороны и в звании генерал-полковника. На фронте Мамсуров командовал дивизией и получил звание Героя Советского Союза. Исключительно интересный человек, живой, энергичный красавец, очаровывавший женщин (как, впрочем, и мой дядя). В Испании он был организатором разведки и диверсионных групп (его упоминает Хемингуэй в книге «По ком звонит колокол»). Вместе с Артемом Ивановичем они являли собой колоритную троицу веселых, остроумных, жизнерадостных людей, очень дружных между собой.

Говорят, что именно Мамсуров узнал по агентурной линии, что по приказу маршала Г. К. Жукова была организована школа диверсантов, о которой в ЦК партии ничего не знали, и он довел это до сведения Политбюро. Этот факт, возможно, и был непосредственной причиной снятия Жукова с должности министра обороны, которого обвинили в «бонапартизме».

В начале войны дядя Гай был помощником К. Е. Ворошилова по организации партизанского движения, потом стал комиссаром в танковом корпусе Героя Советского Союза генерала А. И. Лизюкова на Северо-Западном фронте. Когда немцы начали летом 1942 года наступление под Воронежем, Сталин вызвал к себе Лизюкова и назначил его командующим 5-й танковой армией на Воронежском фронте. Лизюков попросил перевести вместе с ним и его комиссара Туманяна.

Гай мне рассказывал, как под Воронежем они с Лизюковым с пистолетами в руках остановили бегущую в панике пехотную часть и организовали оборону. Позже был большой танковый бой. Какой-то генерал-политработник из Москвы обвинил Лизюкова в трусости, когда он по тактическим соображениям не вводил в бой еще одну танковую бригаду, в расположении которой они находились. Тогда Лизюков сам сел в танк и повел бригаду в бой. Немцы отбили атаку, а танк Лизюкова был пробит прямым попаданием. На глазах Гая и командиров штаба, смотревших в бинокли, немцы вытащили из танка тело генерала Лизюкова. Вскоре после этого Гая вызвал к себе Сталин и расспрашивал об обстановке на фронте и обстоятельствах гибели Лизюкова.

С 5-й танковой армией Гай участвовал в операции по окружению немецкой армии генерала Паулюса под Сталинградом, потом прошел боевой путь уже в 6-й танковой армии генерала Кравченко, закончившийся в Праге, ни разу не побывав дома в Москве. По его характеру и знаниям ему больше подходила бы командная должность, и он подумывал о переходе, но уйти из политорганов было непросто.

Перед началом контрнаступления под Сталинградом произошел неприятный эпизод с участием Гая, похожий на случай с Лизюковым. Но тогда политработник вмешался в замысел командира, а Туманян теперь, напротив, обеспечивал выполнение боевой задачи. Командующий фронтом решил послать кавалерийскую дивизию в тыл немцев, но ее командир под разными предлогами оттягивал рискованный рейд. Туманян, прибывший как представитель командования, настаивая на выполнении приказа, в какой-то момент вспылил и ударил командира дивизии. Начальник Главного политуправления Красной Армии А. С. Щербаков доложил Сталину об этом с предложением отдать Туманяна под суд.

Сталин на это сказал: «Туманяна знаю, оставьте его в покое». Ограничились выговором и не наградили за Сталинград орденом, одного из всего руководства армии.

После победы над Германией 6-я танковая армия была направлена на Дальний Восток. В ее составе Гай Лазаревич участвовал в боях с японской Квантунской армией, а после ее капитуляции был в числе взявших в плен маньчжурского императора Пу И (которого он знал со времен своей работы разведчиком в Харбине до войны). В архиве моего отца сохранилось письмо, адресованное Туманяну, от высших руководителей советских районов Китая, Пын Цзеня и Линь Бяо, с просьбой о передаче им 10 тысяч винтовок и 800 пулеметов.

Я помню рассказ Гая об этом. Он тогда запросил Сталина, можно ли им передать оружие, а тот предложил завезти его в какие-нибудь горные пещеры и негласно дать знать об этом китайцам (чтобы открыто не передавать оружие противникам китайского правительства). Фотокопия письма китайских советских руководителей Туманяну приведена в книге В. Прибыткова[17], при этом автор, не зная, кто такой Туманян, недоумевает — почему это письмо оказалось в архиве Микояна?

После возвращения в Москву Гай Лазаревич работал начальником политотдела Военно-инженерной академии им. Куйбышева. В 60-х годах был начальником политотдела Главного управления космических средств Министерства обороны. Уйдя из армии на пенсию в звании генерал-лейтенанта, он около двух лет оставшейся жизни преподавал марксизм-ленинизм в Московском авиационном институте.

Гай Лазаревич был начитанным, образованным человеком с широкими взглядами. Очень любил «Фауста» Гете, знал много из него наизусть и часто цитировал. Когда мой брат и я вскоре после войны ехали с дядей на автомобиле из Берлина в Прагу, по его настоянию заехали в Веймар — он хотел непременно посмотреть дом Гете и памятник ему и Шиллеру. Грамотный, но не зашоренный марксист, не «начетчик», он всегда имел собственное, независимое мнение, хотя, конечно, не всегда его высказывал. Во времена Сталина, как я потом понял, вспоминая некоторые детали, он был настроен весьма критически. Еще мальчиком я слышал его разговор с моей мамой, когда он назвал Сталина «этот усач». Помню, как с горькой усмешкой он мне рассказывал, что они в Маньчжурии устроили побег из тюрьмы своему товарищу — разведчику и переправили его в Союз, а там его арестовали и вскоре расстреляли. Самого Гая, когда он вернулся, тоже едва не арестовали, спас его, говорят, мой отец.

Как-то мой брат Алеша спросил Гая, почему политработники часто кажутся такими ограниченными, а он ответил: «А что ты хочешь, когда думаешь одно, а говорить приходится совсем другое?!» И еще одна его фраза в брежневский период: «Неужели мы всю свою жизнь отдали за то, что есть сейчас?»

Умер Гай в 1972 году, в возрасте семидесяти лет.

Мне пришлось встречать много людей, работавших вместе или под началом Гая Лазаревича Туманяна, и всегда я слышал только очень тёплые отзывы о нем — о его уме, доброте, внимании к людям, жизнерадостности и юморе, а также смелости.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.