ГЛАВА СЕДЬМАЯ Костюмы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Костюмы

У нас не было ни одной репетиции в костюмах. Я помню за все это время, пока я был актером, только одну репетицию в костюмах. Это было для пантомимы в провинции. Для этой репетиции была прислана вовремя только половина костюмов. Я явился на нее в стальном нагруднике, шлеме и клетчатых панталонах; помню, что еще какой-то другой актер — кажется тот, который играл короля Островов Людоедов — расхаживал по сцене в трико с блестками и в сюртуке. Это было, так сказать, что-то недоконченное.

Конечно, старые, привыкшие к сцене, актеры могут обойтись и без костюмов, но новичок чувствует себя как-то неловко, когда ему от репетиций в своем платье приходится прямо перейти к представлению. Он объяснялся в любви бледной, пожилой даме, одетой в черное гренадиновое платье и жакетку на тюленьем меху, и совершенно растеряется, когда увидит, что ему улыбается румяная молодая особа, почти девочка, в голубых шелковых чулках и коротеньком платьице. Он не находит никакого сходства между совсем не страшным, добродушным толстяком, м-ром Джонс, и грубым дикарем, с нахмуренными бровями, похожим не то на Билля Сайкс, не то на римского гладиатора и с которым он знакомится в первый раз на сцене, во время представления. А кроме того, он не уверен, что схватил именно того человека, какой ему нужен.

Я, по своей наивности, был вполне убежден, что у нас будет, по крайней мере, одна репетиция в костюмах; но дни шли за днями, а об этом никто и не заикнулся, так что я сам заговорил о костюмах для того, чтобы об этом как-нибудь не позабыли. Но меня подняли на смех, удивляясь, как только могла прийти мне в голову подобная мысль. На это посмотрели как на фантазию романтика-мечтателя.

— Никогда не говорите о репетиции в костюмах, милый мальчик, — было сказано мне в ответ. — Скажите: «Слава Богу», если получите вовремя костюм для представления.

Нужно заметить, что выражение «милый мальчик» вовсе не означало, чтобы говорящий действительно считал меня мальчиком. А так как мне в это время было уже восемнадцать лет, то, как видите, он едва ли считал меня мальчиком. Всякого актера называют «милый мальчик», точно так же, как и всякую актрису — «милочкой», о чем я уже упоминал и раньше. Сначала это казалось мне немножко обидным, но когда я увидал, что так же фамильярно и бесцеремонно обращаются с поседевшими знаменитостями, с почтенными женатыми актерами, исполняющими главные роли, то ко мне вернулось чувство собственного достоинства. Хорошо, что у нас чувство собственного достоинства не опадает так быстро, как дутый пирог, а иначе, пожив немного на свете, мы бы его совершенно утратили.

Разумеется, никто из актеров — по крайней мере, никто из мужчин, за исключением «Шашек» — нисколько не заботился о том, какой придется ему надеть на себя костюм. Мы прозвали «Шашками» нашего «Гостя», — это был тонкий намек на его клетчатое пальто. Мне кажется, что я уже раньше описывал в общих чертах тот костюм, который этот молодой человек носил вне сцены. Он всегда поднимал споры из-за костюма и ставил на своем. Теперь он непременно хотел играть в пьесе в своем новом пальто; он это и сделал; но так как предполагалось, что действие в пьесе происходило сто лет тому назад, то нельзя сказать, чтобы этот костюм был верен истории. Впрочем, наша труппа не обращала внимания на историческую точность; она больше держалась того правила, что актер должен выходить на сцену в том, что у него есть. В настоящее время в лучших лондонских театрах дирекция поставляет все до самой малости, так что актеру остается только одеться в тот костюм, который ему дают. Но в тех театрах, в которых я играл, и в труппах, к которым я принадлежал, дело обстояло совсем иначе: всякий актер мог выбрать себе какой угодно костюм. Что касается ролей, которые нужно было играть в обыкновенной современной одежде, то мы должны были одеваться с головы до ног в свое собственное платье, и во всех пьесах без исключения мы обязаны были сами позаботиться об исподнем платье и обуви, то есть я хочу сказать о таких вещах, как трико, чулки, сапоги и башмаки всех времен и народов; остальные части костюма полагались нам от театра, — по крайней мере, так было в Лондоне.

В провинции же, где сам актер должен был позаботиться решительно обо всем, что необходимо, как для классической трагедии, так и для пантомимы, мне иногда приходилось видать замечательно-эффектное смешение костюмов. В этом случае костюмы в пьесе не уступали в разнообразии тем, которые мы видим на каком-нибудь костюмированном балу. Если у отца, принадлежащего ко времени Георга III, оказывался такой сын, который, судя по костюму, был в цветущих годах в царствование Карла II, то это совсем не считалось странным. Что касается статистов, если только они играли в пьесе, то эти последние были одеты во что ни попало и всегда выходили на сцену в своих собственных сапогах.

Большое внимание обращалось на то, чтобы костюм был живописный. Даже и по сие время в некоторых из больших лондонских театров предпочитается костюм не столько сообразный с эпохой и со здравым смыслом, сколько живописный. На сцене еще до сих пор существует тенденция считать всех женщин-иностранок итальянками — крестьянскими девушками и предполагать, что все земледельцы носят красные, с желтой вышивкой, жилеты.

Даже и в том случае, когда костюмы давались от театра, актеры, игравшие главные роли, и те, у которых был собственный хороший гардероб, обыкновенно предпочитали играть свою роль в собственном платье, и не было ни одного актера, который так или иначе не дополнял бы идеи костюмера и не прибавлял бы чего-нибудь к своему костюму, или не отменял бы лишнего.

Я говорю только о мужчинах. У актрис бывают почти всегда собственные платья. Что касается этих последних, то, право, им совсем не нужно слишком большое разнообразие в костюмах, потому что, несмотря на все, что говорится о женских модах, современное женское платье ничем не отличается от того, какое носили во времена жены Ноя — по крайней мере, мне так кажется на основании того, что я видел в своем собственном ковчеге. Я уверен, что то платье, которое было на мисс Истлэк, когда она играла в «Серебряном Короле», очень бы годилось и для Офелии; а какая разница между королевой Елизаветой и миссис Боунсер? Решительно никакой, кроме воротника и рукавов, а изменить фасон рукавов и сделать брыжи совсем не трудно. И для чего это у актрис так много платьев! Что касается фасона, то одно и то же платье, с небольшими изменениями, может пригодиться для всякой роли. Можно пришить к нему шлейф, или нашить на него оборку, или же убавить его, — вот вам и готово.

Но, может быть, я и ошибаюсь.

Нам было сказано, чтобы мы в течение недели побывали у костюмера для того, чтобы он мог снять с нас мерку, и те из нас, которые не имели понятия о театральных костюмерах, так и сделали и вернулись в полной уверенности, что он пришлет костюмы, которые будут нам впору. Но большинство актеров не захотело разыгрывать этой комедии: они в день первого представления преспокойно надели тот костюм, который нашли у себя в уборной, и или с трудом напялили его на себя, или же подложили ваты, если это было необходимо.

Уборные (два ряда деревянных сарайчиков, отделявшиеся узким коридором) находились над бутафорной; чтобы попасть в них, нужно было подняться по лестнице, по которой всякий поднимался и спускался с большой осторожностью: ему так и казалось всякий раз, что она отвалится прежде, чем он дойдет до уборной или спустится вниз. Эти комнаты были с большим старанием приготовлены для нашего приема. Самые большие щели в перегородках были заткнуты оберточной бумагой, а стены и потолок выбелены с таким усердием, которое показывало, что тут не жалели издержек; но не прошло и недели, как уже весь мел перешел на наши костюмы, так что в этом случае антрепренер потратился понапрасну. Говорили даже, что одну из комнат обметали, но сам я не видал, чтобы это делали ни тогда, ни в другое время, и скорее думаю, что этот слух был распущен нарочно для того, чтобы выпытать мнение поденщицы. Если это так, то расчет оказался неверным. Услышав такие слова, она ничего не ответила, но приняла обиженный вид, очевидно, считая это таким предметом, о котором нельзя было говорить с дамой.

Может быть, только каких-нибудь две двери и висели на петлях, так что, приспособившись к ним немножко, их можно было отворять и затворять; но, в большинстве случаев, они были сорваны и стояли прислоненные к косякам, точно пьяные кутилы, привезенные домой извозчиком, Поэтому оставалось только одно средство — войти в уборную, или выйти из нее — это оттащить дверь на себе. Любопытно было посмотреть, как какой-нибудь толстый, страдающий одышкой актер тащит, бывало, шатаясь, по коридору одну из этих больших дверей и старается приставить ее к стене. После многих ужасных усилий он обыкновенно загораживал ею коридор от стены до стены, и в эту самую минуту непременно какой-нибудь актер опрометью взбегал наверх, страшно торопясь попасть в свою уборную. Он, конечно, не мог пройти, пока эта несчастная дверь находилась в таком положении, и, желая поскорее сделать это, он брался за нее с другой стороны и начинал ее дергать. Первый актер, не будучи в состоянии видеть, отчего это происходит и думая, что кто-нибудь над ним потешается, тянул дверь к себе еще отчаяннее, чем прежде, и ронял ее, причем она отшибала второму ноги. Затем они принимались отчаянно тянуть ее каждый к себе, один с одной стороны, а другой с противоположной; они ушибали ею один другому голову, придавливали ею один другого к стенам коридора, и кончалось тем, что оба они сваливались на пол вместе с дверью, и в этой куче они лежали внизу, а дверь наверху.

Хотя актерам давалась самая простая мебель, но при этом было видно, что заботились подобрать все вещи так, чтобы они были одна в pendant к другой: она состояла из нескольких поломанных стульев. Число предметов, необходимых для туалета, было также довольно ограниченное, но зато при распределении их выказывалась большая заботливость и сообразительность. Так как не хватало тазов и кувшинов для всех уборных, то их разделяли. В иной уборной был кувшин, но без таза, тогда как в других были одни тазы без кувшинов; и то, и другое могло служить прекрасным предлогом для того, чтобы оставлять их без воды. Там же, где не было ни таза, ни кувшина, вы могли рассчитывать на то, что у вас непременно будет мыльница. Нам давались полотенца, причем отпускалось одно полотенце на две недели — коротенькое, тоненькое, с большой дырой посредине и с шестью другими поменьше, но мыло мы приносили свое; по крайней мере, это делали некоторые из нас, а другие без зазрения совести сейчас же присваивали его себе.

Одна из уборных была обставлена лучше, чем другие, так как ее обладатель мог похвастаться умывальником, сделанным из старого камышового стула без спинки и без одной из ножек. Этот предмет роскоши возбудил сначала большую зависть в тех актерах, в уборных которых не было таких удобств, но так как умывальник обладал способностью совершенно неожиданно опрокидываться, то чувство зависти скоро уменьшилось. Даже сами обладатели его перестали, через несколько времени, гордиться им, и как-то раз jeune premier, в припадке ярости, разбил его в дребезги: умывальник, насколько мы могли понять из его бессвязных проклятий, был причиною того, что он принужден был доигрывать пьесу в трико, с которого ручьями лила вода.

Во время представления ходил по этим уборным какой-то подслеповатый человек. Он называл себя гримером, хотя, если он когда-нибудь и занимался гримировкой, то ее можно скорее назвать стряпней, а не гримировкой. Раз ему намяли бока за то, что он опрокинул банку с румянами на ужин Джима; насколько мне известно, это была единственная гримировка, или стряпня, в которой он принимал участие. Но, несмотря на это, он приходил в театр с тем, чтобы поскорее уйти и сесть за ужин, состоявший из бараньей головы и портера.

Но хотя уборные немножко и удивляли меня, я не могу сказать, чтобы они меня разочаровали. Я ничего от них не ждал. Они не являлись мне в моих мечтах. Мои глаза не жаждали увидать их воображаемое великолепие. Я примирился с уборными; но что меня повергло в отчаяние, — так это фойе. На фойе сосредоточились самые светлые мои надежды. Здесь я надеялся ухаживать за красавицами и разговаривать с умными людьми. Я представлял его себе ярко освещенной и обширной комнатой, со скользким паркетом, устланным дорогими коврами, со стенами с позолотой, увешанными драгоценнейшими произведениями искусства, и высоким расписным потолком. Тут должна быть роскошная мягкая мебель — кресла и диваны, на которых мы, артисты, стали бы отдыхать от наших трудов; пианино, из которого прекрасные пальчики извлекали бы чудные мелодии, в то время, как я перевертывал бы ноты; этажерки с резьбою, уставленные старинным фарфором и другими редкими и дорогими безделушками. Тяжелые портьеры заглушали бы внешний шум, который был бы тут едва слышен и смешивался бы с глухим гулом веселых разговоров в самом фойе, что производило бы приятное впечатление; а ярко горящие люстры с дрожащими огоньками обливали бы светом мебель из испанского красного дерева и, блестя, отражались бы во многих зеркалах, украшающих все стены; это придавало бы уютный вид зале, которая иначе могла бы ослепить своим великолепием.

Фойе совсем не было. В тех театрах, где я играл, никогда не было фойе. Если я и видел фойе, то разве только в какой-нибудь пьесе, хотя я всегда искал его. Я встретил однажды одного старого актера, которому действительно пришлось раз побывать в фойе, и я обыкновенно приглашал его к себе и просил рассказать мне все, что он помнил об этом фойе. Но даже и его воспоминания оказались смутными и неясными. Он сам хорошенько не знал, где он видел это фойе — в Ливерпуле, или в Нью-Кастле, а иной раз ему представлялось, что это было в Экзетере. Но где бы это ни было, театр этот сгорел много лет тому назад — в последнем он был твердо уверен.

Как-то раз я нарочно пошел в один из очень больших лондонских театров, при котором, как меня уверяли, было действительно фойе, и тут пришлось мне дать на водку четыре шиллинга и семь пенсов. Я действительно отыскал фойе, но мне сказали, чтобы я лучше туда не ходил, потому что вся комната была загромождена бутафорскими вещами, и я мог бы что-нибудь разбить в темноте.

Дело в том, что если при каком-нибудь театре и бывает комната, предназначенная для фойе, то ее берет себе под кабинет или какая-нибудь знаменитая актриса, или сам антрепренер, а остальная труппа должна проводить время в антрактах или в уборных, где актеры всегда мешают один другому, или же за кулисами, где они простужаются и где их толкают машинисты и рабочие.