ГЛАВА ШЕСТАЯ Декорации и статисты

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Декорации и статисты

Для этой пьесы у нас было пять репетиций.

— На кой черт им нужно столько репетиций? — заметила с неудовольствием Первая Старуха. — Эту пьесу не столько раз будут играть, сколько репетировать.

Мне же в то время казалось, что пять репетиций это слишком мало, в особенности, когда я вспомнил, что у нас в любительских спектаклях для какого-нибудь коротенького фарса бывало около тридцати репетиций, и почти все репетиции были в костюмах; но, наконец, наступило такое время, когда я стал считать и две репетиции необыкновенно старательной подготовкой к игре. Мне известно, что в провинции бывали такие случаи, когда какая-нибудь комедия в трех действиях ставилась на сцену вовсе без репетиции и половина актеров даже и совсем не знала ролей. Насчет «мимики» мы советовались шепотом во время самого хода пьесы, а когда мы совсем становились в тупик, то тот или другой из актеров уходил за кулисы и заглядывал в книгу. Что касается суфлера, то он после тщетных усилий удерживать актеров в первом действии и убедить героя не объясняться в любви совсем не той девушке, какой следовало, приходил к заключению, что он только мешает действующим лицам, а потому совсем уходил и, стоя у двери, ведущей на сцену, преспокойно покуривал трубочку и тем избавлял себя от дальнейших хлопот.

С каждой новой репетицией пьеса принимала более приличный вид. На четвертую репетицию запрещено было приносить тетрадки, так как предполагалось, что каждый актер знает свою роль «в совершенстве». По этому случаю пьеса игралась прямо, без всяких пропусков, и оркестр присутствовал в полном составе (две скрипки, виолончель, корнет-а-пистон и барабан). Для последней репетиции потребовались бутафорские вещи и декорации. Само собою разумеется, что нам пришлось ссориться с Джимом из-за декораций, Он поссорился решительно со всеми, и это доставило ему большое наслаждение.

Тут я в первый раз увидел нашего декоратора. Он был живой, маленький ростом человечек и так же способен на всякие хитрые выдумки, как Марк Тэпли. Ему все было нипочем. Если к представлению на следующий день нужно было приготовить залу судебных заседаний, и у него не было ничего подходящего к этому, кроме общей залы в кабаке, то он нисколько этим не смущался. Он приказывал спустить в декораторскую общую залу в кабаке, подкрашивал немножко тут, подкрашивал немножко там, трогал кистью в другом месте, — и вот перед вами являлась зала судебных заседаний! Ему вполне достаточно было полчаса для того, чтобы превратить луг в кладбище, или тюрьму в спальню.

Но в настоящем случае он не давал именно того, что было нам нужно — это коттеджей. Все добродетельные люди в пьесе жили в коттеджах. Я в жизнь свою не видал такого спроса на коттеджи. Было пропасть других помещений, в которых они могли бы отлично поместиться: замки, дворцы и тюрьмы, салон-каюта на пароходе, гостиная в доме № 200, в Бельгравия-сквере (действительно великолепное помещение, где на камине стояли часы). Но нет, все они непременно хотели жить в коттеджах. Конечно, не стоило изменять три или четыре различных декорации и обращать их в коттеджи, и тем более, что они, по всей вероятности, могли понадобиться через неделю в какой-нибудь другой пьесе; и таким образом нам нужно было приспособить внутренность одного коттеджа к четырем различным семействам. Но, из приличия, мы всякий раз называли эту декорацию по-разному. С круглым столом и с одной свечкой, это был коттедж вдовы. С двумя свечками и ружьем, это был дом кузнеца. Если в нем, вместо круглого, ставился четырехугольный стол, то это был «дом отца Соломона, на дороге, ведущей в Лондон», — «Мой милый дом, мой дом родной!» Если в углу стояла лопата, а за дверью висело верхнее платье, то это была старая мельница в Йоркширских степях.

Но, впрочем, это ни к чему не повело. Когда, на первом представлении, декорация эта была поставлена во второй раз, то в публике раздались крики, которые показывали, что она ее узнала и смеется над этим. Публика из местностей, прилегающих к Сэррею, обыкновенно бывает в веселом настроении в субботу вечером, и если ей не кажется смешным то, что происходит на сцене, то она пробавляется и собственными средствами. И когда ту же самую декорацию поставили еще раз или два, то галерея уже до того пристрастилась к ней, что если проходили хотя бы две сцены без этой декорации, то многие кричали и с беспокойством спрашивали, куда она девалась, выражая при этом надежду, что с ней не случилось ничего особенного. Когда же она появилась в следующем действии (под совершенно другим названием), то весь театр встретил ее громкими рукоплесканиями и раздался какой-то торжествующий голос, который спрашивал: «Кто сказал, что ее потеряли?»

Статисты были введены в пьесу, или «пришли на работу», как они выразились бы сами, только на последней репетиции. Они были набраны из двух совершенно различных классов общества. Почти половину их составляли солдаты, нанятые для того, чтобы изображать в драме войско; между тем как другая половина, которая должна была представлять собою отчаянных бунтовщиков, была набрана из людей среднего класса, живущих недалеко от Нью-Кета.

Солдаты, которые пришли в театр под командой унтер-офицера, были самыми лучшими актерами в пьесе. Они делали похожими на действительность те сцены, в которых появлялись. Они были настоящими солдатами и исполняли свое дело на сцене с такою точностью, какую выказали бы и на том месте, где производится ученье, и так серьезно, как стали бы проделывать все это и на самом деле. Когда им дан был приказ ударить «в штыки», то они исполнили его с такою ужасною решимостью, что уже не нужно было учить театральный народ, чтобы он показывал вид, будто испугался и бросался врассыпную за кулисы. Скорым шагом они шли нога в ногу. На репетиции с солдатами не было ровно никаких хлопот — не нужно было браниться, благодаря чему сберегалось много времени. Режиссер только говорил унтер-офицеру, что от них требуется. Этот начальник, обладавший грубым голосом, передавал солдатам приказание (он сначала переводил его на свой непонятный язык) и они немедленно его исполняли.

Несомненно, что для того, чтобы изображать солдат на сцене, нужно брать настоящих солдат, но они совсем не годятся для других ролей. Они будут похожи на солдат и во всем другом. Вы можете одеть их в какой угодно костюм и назвать их, как только пожелаете, но, несмотря на это, они все-таки останутся солдатами. Как-то раз наш антрепренер вздумал заставить их представлять чернь. Их усердно учили тому, как они должны вести себя. Им сказали, что они должны броситься в беспорядке, с неистовым криком, и при этом кричать не дружно, а как ни попало; что они должны собраться толпою в глубине сцены и что, стоя тут, толпа эта должна отхлынуть назад и потом двинуться вперед, изображая собою как бы прилив и отлив бурного моря, потрясать своим оружием и бросать грозные взгляды на стоящих перед ними жалких представителей законного порядка вещей; и, наконец, их подавленный ропот должен превратиться в рев дикой ненависти, они должны броситься на находящуюся перед ними стальную стену, смять ее и проложить себе путь, подобно тому как сдерживаемые какой-нибудь преградой воды наконец вырываются и сносят какой-нибудь небольшой, лежащий на пути предмет.

Но все это было хорошо в теории. Так действительно должна была бы вести себя театральная чернь. Но всем хорошо известно, как она ведет себя на самом деле. Она выбегает на сцену рысцой и каждый человек толкает в спину того, кто идет перед ним. Они выстраиваются по сцене в шеренгу и каждый из них улыбается. Когда дан будет сигнал к нападению, то каждый человек — все еще с улыбкой на лице — подбегает к ближайшему солдату и кладет руку на его ружье, затем оба человека начинают медленно качать смертоносное оружие, точно ручку от насоса. И они делают это долгое время; но, наконец, с солдатом делается удар — другого объяснения тут не подыщешь, потому что видимой причины нет никакой — он вдруг ослабевает, а победоносный бунтовщик отнимает у него ружье, с которым не умеет справиться. Это очень забавно, но наши солдаты были в этом случае еще забавнее. Это все равно как если бы заставили членов современной Палаты Общин представить из себя буйную чернь. Солдаты были прямо не в состоянии сделать этого. Они вышли на сцену скорым шагом, выстроившись в шеренгу, затем образовали посреди сцены правильное каре, пустое в средине, и, по команде унтер-офицера, три раза прокричали «ура». Таково было их понятие о черни.

Статисты другого рода, нанимаемые за безделицу (они иногда получают только восемнадцать пенсов) на одно представление, отличались совсем другим характером. Статисты по профессии — самые жалкие люди, каких только можно встретить на белом свете. Сравнительно с ними даже люди, носящие на себе объявления по улицам, покажутся разговорчивыми и шутливыми. И те, которых нанимали в нашем театре, не составляли исключения из общего правила. Они ото всех сторонились, составляли из себя отдельную маленькую группу и являлись олицетворением такого ужасного уныния, что даже самое их присутствие нагоняло тоску на всех остальных актеров. Странно, что люди, получающие шесть шиллингов в неделю, не могут быть веселы и довольны, но это — факт.

Но один из них составлял исключение — это был никому не делавший вреда идиот, который известен был под именем «сумасшедшего Мэта», хотя он сам всегда величал себя «М-р Мэтью Александр Сент-Джорж Клемент».

Этот бедняк был очень долго статистом, хотя, по-видимому, было и такое время, когда он играл в жизни совсем другую роль. Его исхудалое лицо ясно говорило о том, что он — джентльмен, и когда у него не было припадков сумасшествия, то он оказывался человеком мыслящим и образованным. Ходили слухи, что он выступил на сцену в ранней молодости и был талантливым и подающим большие надежды актером, но никто не знал, от чего он помешался. Разумеется, дамы приписывали это любви: у прекрасного пола это idee fixe, что все, что бы ни случилось с мужчинами, начиная с того, что они очутятся в сапогах на постели, и кончая безденежьем, происходит от этой нежной страсти. С другой стороны, люди недоброжелательные — а их было большинство — говорили, что он помешался от пьянства. Но все это были только предположения, и никто не знал настоящей причины. Было потеряно связующее звено между прологом и пьесой. Сам Мэт был вполне убежден, что он — великий актер и не может играть главных ролей только благодаря зависти собратьев по профессии. Но это время, наконец, придет, и тогда он нам покажет на что он способен. Больше всего ему хотелось сыграть роль Ромео. И он был намерен в скором времени выступить в этой роли. Он изучал ее уже много лет, как однажды он сообщил мне это по секрету, и когда появится в ней, то, наверно, будет иметь громадный успех.

Надо заметить — хотя это может показаться и странным — что его сумасшествие нисколько не мешало ему делать все то, что требовалось от статиста. Он был очень понятлив на сцене, исполнял все то, что делали другие статисты, и напускал на себя комическую и вместе с тем трогательную важность только за кулисами; тут, если старший над статистами осмеливался сказать ему, что нужно делать, то он отвешивал ему церемонный поклон и замечал с какой-то надменностью, что м-р Сент-Джорж Клемент не привык к тому, чтобы его учили, как следует играть свою роль. Он никогда не сообщался со своими собратьями, но держался в стороне, тихо разговаривал сам с собою и как будто всматривался во что-то такое, что виделось ему вдали. Он был посмешищем всего театра, и нас очень забавляли его наполовину скромные и наполовину напыщенные манеры, но иногда на бледном лице Мэта появлялось такое грустное выражение, что хотелось скорее плакать нежели смеяться.

Его странная фигура и таинственная история не выходили у меня из ума и внушали мне самые тревожные мысли. Я думал о том времени, когда эти бедные, бессмысленные глаза смотрели на Божий мир с надеждой, когда в них отражались честолюбивые замыслы, и тут я спрашивал себя, неужели же и я сделаюсь таким же безобидным идиотом, воображающим, что он великий актер.