ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Есть время для любви, Для мудрости — другое«

Пушкин

— Нет, я правильно сделал, что решил ехать на Урал. Подумай, выбрать специальностью геологию и никогда в жизни не видеть гор!

— Так уж и никогда в жизни? — флегматично спросил Богданович.

— Да нет же! Детство я провел в разных местах Польши, долго жил в Вильно... Места, как известно, ровные.

— Наверно, ведь ездил куда-нибудь?

— Ездил два раза на Волгу в бабушкино имение под Ржевом. Последние годы гостил у матери в Ревеле... Кроме Виленского холма с остатками башни Гедимина, гор так и не видал.

Разговор с Богдановичем происходил на пароходной палубе. Студенты отправлялись на Урал отбывать практику. Оба они перешли на пятый курс благополучно, если не считать предстоящей Владимиру осенней переэкзаменовки по общей металлургии, курсу, который он в году не слушал. Оба желали стать геологами — двое из сорока однокурсников. Оба были преданными учениками Мушкетова. Направлялись они в уральскую глушь, на металлургический Симский завод видного предпринимателя Балашова. Отбыв там заводскую практику, Богданович должен был отправиться на геологическую съемку с геологом Чернышевым, а Обручеву предстояло встретиться с горным инженером Ругевичем и с ним работать на разведке угля. Разведка производилась для того же заводчика Балашова. Он предполагал поставить новый завод близ угольного месторождения, если таковое обнаружится.

Пароход шел от Нижнего по Волге, Каме и Белой до Уфы. Другого пути на Урал не было. Железная дорога из Самары в Уфу и дальше через Урал была только запроектирована, и на изыскания для постройки этой дороги на пароходе ехало несколько студентов-путейцев. Они держались обособленно и, расположившись на палубе под полосатым тентом, бесконечно играли в карты. Пытались пригласить Обручева и Богдановича, но, получив отказ, махнули на них рукой.

— Одержимые какие-то! Чуть завидят на берегу скалёнку, с парохода начинают определять, какие там горные породы и как залегают!

Владимир с товарищем в самом деле не отходили от борта. С первой минуты путешествия Обручев был захвачен новыми местами, постоянной сменой пейзажей. Детские мечты о странствиях впервые сбывались. Его радовало спокойное величие Волги, явственная разность цвета воды в том месте, где Белая — «Ак-Идель», — как зовут ее башкиры, вливает свои светлые струи в желтоватую Каму.

Уфа встретила домишками, лепящимися по холмам, показалась живописной и грязной. Но вид сверху из города на противоположный берег Белой был очень хорош. Там расстилались великолепные поемные луга и, вся заросшая ольшаником, змеилась река Дёма.

— Аксаковские места! — вспомнил Обручев.

Из Уфы по тракту отправились на почтовых в Златоуст. На станциях менялись ямщики, лошади и даже прутяные плетенки, в которых ехали пассажиры. Экипажи эти были так узки, что молодые люди, хоть и не обремененные излишним багажом, с трудом в них втискивались.

Состояние дорог было ужасно. Колеса с трудом вращались в густой грязи. Земля еще не просохла после весенней распутицы. Трясло немилосердно. Ямщики башкиры плохо понимали по-русски, были одеты в отрепья и казались сонными. Один из них все же объяснил молодым людям, что лошади так тощи потому, что еще не отъелись, наголодавшись за зиму.

— Так... — сказал Богданович, выслушав рассказ. — Бедна здесь жизнь. Ну что видел на своем веку этот наш возница?

Но, несмотря на все неудобства пути, молодые люди наслаждались поездкой. Особенно восхитили их горы. Сначала это были одинокие громады, почти сплошь заросшие липовым лесом. Постепенно они смыкались и ближе к заводу превратились в сплошные гряды.

Завод стоял на берегу извилистого быстрого Сима. Большое колесо гнало воду, дающую движение станкам и воздуходувке.

Друзья остановились в «посетительской». Здесь так называлось подобие гостиницы.

Нужно было подробно ознакомиться с работой завода, записать процесс плавки чугуна и превращения его в железо, а также изготовить чертежи всевозможных станков и печей. Посмотреть завод было интересно, а чертежи приводили студентов в уныние. Они ведь не собирались делаться «заводчиками», зачем же тратить время на изображение общих планов, разрезов и отдельных узлов заводского оборудования?

Выручил управляющий заводом. Он разрешил практикантам свободно ходить по цехам и даже снабдил их готовыми чертежами. Молодые люди повеселели.

Обручев первый раз в жизни видел домну, правда здесь она была небольшая, и наблюдал за доменным процессом. Он отшатнулся, когда расплавленная струя чугуна, слепя глаза и обжигая лицо нестерпимым сухим жаром, потекла в песочные формы. Он почувствовал красоту и некую торжественность этой минуты и понял, как тяжел труд доменщиков. Заинтересовал его и прокатный стан. После нагрева чугунных болванок в горне и ручной обработки их молотами раскаленные крицы, уже не чугунные, а железные, проходили между вальцами стана, делались все тоньше, расплющивались и превращались в листовое железо.

Эта встреча с заводским трудом, темные фигуры рабочих, лязг, грохот, разлетающиеся огненные брызги производили внушительное, но не радостное впечатление, и Владимир был доволен, когда заводская практика кончилась. Богданович, встретившись со своим начальником, уехал на съемку, а Обручев вместе с инженером Ругевичем отправился на Миньярский завод Балашова.

Они ехали по берегам Сима, вдоль заросших лесом гор. Владимира привел в восторг большой розовый утес — «Красный камень», как его называли местные жители. Цвет камня, интенсивно розовый, великолепно оттенялся темной зеленью лесов, и крутизна его как бы разрывала мягкую покатость склонов.

После заводского скрежета и горячей духоты цехов было особенно отрадно дышать влажным теплом леса, чуть уловимой свежей горечью уже начавших созревать трав.

Остановились в лесу, в избушке пчеловода. Немолчное жужжание пчел дрожало в воздухе, амбарчик для ульев, где им устроили жилье, пропах воском и медом, в нем было чисто и прохладно. По вечерам на деревянном столике под липой шумел самовар, в глиняной миске плавали в янтарном меду соты.

Вставали рано, чуть всходило солнце, и после чая шли к месту разведки. Дорога пролегала через лес, и этот утренний путь по еще не обсохшим после ночной росы зарослям освежал и бодрил.

На обрывистом косогоре, у излучины реки Сима, стоял балаган, где жили рабочие. На противоположном берегу реки выступали угленосные пласты. Надо было выяснить условия их залегания.

Рабочие делали разрезы по косогору и «били шурфы». Дело шло не быстро, так как народу было всего двадцать человек. Кроме присмотра за работами, Владимир должен, был искать выходы угленосных пород. Почти ежедневно он отправлялся в дальние походы по лесам, внимательно осматривая почву. Пытался собирать окаменелости, но почти не находил их и часами безрезультатно дробил обломки известняка.

Для Ругевича и Обручева был поставлен второй небольшой балаганчик. Здесь они прятались от дождя и обедали. Обед обычно готовил на костре Обручев. Так как, кроме яиц, хлеба и чая, почти никаких продуктов у него не было, то он фантазировал вовсю, подавая к столу каждый день иную яичницу.

— Прямо как в поваренных книгах пишут: «Яичница другим манером», — шутил Ругевич.

Возвращались в избушку пасечника к закату. После ужина нужно было обработать сделанные днем записи, зарисовать разрезы. Но эту работу вел главным образом Ругевич, а Владимир, набегавшись за день в поисках угольных пластов, быстро засыпал. Усталость сваливала его так быстро, что он едва успевал, засыпая, на мгновенье вызвать в памяти лицо Лизы Лурье.

Ругевич показал себя человеком дельным, но властным и упрямым. С рабочими он был беспощаден, постоянно проверял шурфы и разрезы, крепко пробирал тех, у кого дело не спорилось.

Работали с шести утра до восьми вечера. На обеденный перерыв полагалось два часа. В воскресенье трудились, как обычно. Никаких свободных дней инженер не признавал. Люди с начальником считались, но относились к нему недоверчиво и недоброжелательно. Впрочем, его это не трогало.

Зато молодость Обручева и его простое обращение явно располагали к нему рабочих. Когда Ругевичу случалось уезжать по делам в Миньяр, вокруг Обручева начинали похаживать, заглядывать ему в глаза, и, наконец, кто-нибудь спрашивал:

— Сегодня не пошабашим раньше, Владимир Афанасьевич? Начальства-то нет...

И Владимир не мог отказать. Он знал, как устают люди, и хоть сам не сидел без дела, всегда чувствовал какую-то неловкость перед ними. Отводя глаза в сторону, он обычно отвечал:

— Отдыхайте, ребята.

Ругевич, вернувшись, проверял сделанное без него, всякий раз оставался недоволен и пробирал Обручева за поблажки рабочим. Владимир слышал, как старый землекоп сказал однажды товарищам:

— Опять инженер жучил студента за нас. Чистый Ругевич, недаром прозванье дано...

Между тем, несмотря на работу без отдыха, несмотря на розыски, Обручев не находил никаких признаков угленосных пород. Ругевич, видимо не полагаясь На практиканта, решил сам проверить его наблюдения. Они отправились в лес вдвоем. Инженер внимательно всматривался в почву, но выхода коренных пород нигде не было. Землю покрывали толстые подушки мха, много было поваленных деревьев, валежника, часто путь преграждал густейший мелкий подлесок. На вершине горы тоже ничего не нашли, хотя блуждали долго.

Ругевич вынужден был согласиться с нерадостными выводами Обручева и решил возвращаться домой. Однако это оказалось не так просто. Колеся по лесу в разных направлениях, они потеряли путь и теперь не знали, куда идти. Ругевич совсем помрачнел, а Владимир, вспомнив, как однажды он вывел из лесу тетю Машу и Сеченова, взобрался на громадную сосну, огляделся и крикнул:

— Там на юге понижение! Это, должно быть, долина реки. Ну да, это Сим! Надо брать вправо.

— Если это и Сим, — возразил Ругевич, — идти нужно, во всяком случае, влево.

— Ну как же так? Непременно вправо!

Они долго спорили. Владимир утверждал, что, по его мнению, понижение вдали и есть та самая излучина Сима, возле которой стоят их балаганы, и нужно, конечно, идти вправо, чтобы до них добраться. Ругевич с неохотой последовал за студентом, ворча, что, несомненно, они идут неправильно и окончательно заплутаются. Однако Владимир молча уверенно шел вперед, и довольно скоро они вышли к месту работ. Завидев балаганы и людей, инженер удивленно глянул на Обручева, а тот втайне торжествовал. Значит, он умеет ориентироваться на местности, как и подобает настоящему путешественнику!

Вскорости разведку посетил сам заводчик Балашов. Это был плотный, по-видимому, самоуверенный человек, в элегантном дорожном костюме, английских ботинках и чулках. Дружелюбно поздоровавшись с Ругевичем и небрежно с Обручевым, он едва ответил на приветствие рабочих и начал обходить шурфы и разрезы. Водил его Владимир.

От одного разреза к другому нужно было или идти по воде вдоль берега, или подниматься на косогор и снова спускаться. Владимир, обутый в высокие сапоги, всегда выбирал первый путь. И на этот раз он так повел хозяина, не без злорадной мысли, что этот франт сейчас запросит пощады. Но, к его удивлению, Балашов, несколько поколебавшись, безропотно двинулся за ним. Изрядно промочив ноги, он все же ни словом не упрекнул студента, зато Ругевич вечером долго пробирал Обручева за мальчишество, а рабочие, поглядывая на Владимира, усмехались.

Выгодные для разработки пласты угля найдены не были. Балашову пришлось согласиться с тем, что дальнейшая разведка бессмысленна. Уезжая, он приказал ее прекратить и засыпать уже заложенные шурфы.

Владимир доказывал инженеру, что неудача в этом месте еще ничего не означает. Пласты могли простираться по склону горы на север, и следовало попытать счастья там.

Ругевич слушал невнимательно. Он, кажется, был доволен, что неинтересная работа кончилась, и удивлялся дотошности студента, желавшего во что бы то ни стало найти этот ненужный им обоим уголь. Он поспешил рассчитаться с Обручевым, и, к великому огорчению, Владимир получил так мало, что едва могло хватить на дорогу до Петербурга. А он-то мечтал посмотреть какую-нибудь угольную копь, увидеть добычу угля и описать ее в своем отчете!

Подумав, Обручев напрямик сказал Ругевичу, что считает оплату несправедливой. Работал он добросовестно и по существующим расценкам должен получить больше. Инженер, видимо, не ожидал «бунта», был слегка смущен и без возражения добавил Обручеву несколько десятков рублей.

Владимир уехал с разведки со странным чувством.

Он понимал, что это время, проведенное на Урале, — обычная студенческая практика, однако для него она превращалась в событие, полное глубокого значения.

На Симском заводе он впервые увидел, что такое труд рабочего. Эти горячие цехи, домны, горны, прокатные станы... «Современный ад», как был назван металлургический завод в статье одного журналиста!

Да, пожалуй, теперь, слыша слово «ад», он будет представлять себе именно такой завод!

Как ничтожен там человек! Как он целиком взят беспощадной изнурительной работой! Без него завод не смог бы действовать, и все же и ум и сила человека там не главное. Главное — металл! Он диктует людям поведение. Он обжигает палящим жаром лица, сушит глаза, заставляет людей отбегать, чтобы не достигли их жалящие искры. Он приказывает ворочать огромными щипцами раскаленные, немыслимо тяжелые крицы и поворачиваться быстрее, иначе он может остыть. Он велит, не мешкая, бить по себе молотами, тянуть изо всей силы раскаленные железные полосы.

Тяжелый, нечеловеческий труд! А ведь его можно было бы облегчить. Воздух! Свет в цехе! Специальная одежда рабочим! Душ! Хорошая пища! Более короткий рабочий день! Все это могло бы сделать непосильный труд сносным... «А может быть, даже интересным?» — спрашивал себя Владимир. Ведь, по существу, процесс превращения руды в металл захватывающе интересен. Если бы он не был так связан с людскими страданиями!..

А здесь, на разведке, где закладывали шурфы те же заводские рабочие, нанятые Ругевичем? Они говорили, что после завода жизнь на чистом воздухе кажется им отдыхом. Владимир видел, каков этот отдых...

Его не стеснялись, ему доверяли, и в те редкие минуты, когда удавалось свободно поговорить с рабочими, он узнавал, какую мизерную плату получают они за свой выматывающий силы труд, как плохо питаются, как ютятся в сырых каморках вместе с женами и маленькими детьми... Да не у всех даже есть отдельная каморка! Многие живут в «казарме» — большом помещении, разделенном на клетушки, отгороженные от соседей только ситцевыми занавесками.

Все они панически боятся заболеть потому, что за пропущенные по болезни дни управление заводом не платит. Боятся старости — ведь она никак не обеспечивается, хотя бы рабочий отдал заводу всю свою жизнь, начав с мальчика-подручного, а кончив знающим и опытным мастером своего дела. Боятся иметь лишнего ребенка, ведь его нужно кормить и растить, а ждет его в будущем тот же беспросветный ежедневный труд и вместо развлечения и отдыха в редкие праздники — водка и драка «по пьяному делу».

А больше всего приходится бояться заводской администрации и полиции. Они всесильны. Они вправе распорядиться судьбой и самой жизнью рабочего. С ними не поспоришь!

Он видел, как живут люди, работающие на заводах и «вольных заработках». Ему нужно еще понять, что такое копи и труд шахтера. Он должен это увидеть, должен!

Хотя он и устал после своих походов на разведке, тянуло в Петербург, в низенькую спокойную комнату рядом с кухней и очень хотелось скорей увидеть своих молодых хозяек и потом на остаток лета съездить к матери в Ревель, он все-таки поехал на север Урала, поглядеть Луньевскую копь. Он знал, что копь богата углем и усиленно разрабатывается. Ее описание, сделанное одним из профессоров Горного института, ему приходилось читать. Это определило выбор.

Владимиру удалось получить пристанище у штейгера и вместе со своим хозяином обойти все подземные работы. Он был слегка взволнован, впервые спускаясь в шахту, но внизу быстро освоился и с присущей ему пунктуальностью расспрашивал штейгера о всех подробностях подземного труда. Он следил за добычей угля в забоях, интересовался правилами крепления, наблюдал откатку породы в вагонетках, бегущих по бесконечным штрекам. Он был подавлен всем увиденным и плохо спал после этого первого посещения шахты, но на следующий день снова спустился.

Впоследствии, через много лет, Обручев немногословно записал свои впечатления:

«Абсолютная могильная тишина вдали от забоев, где шла добыча угля, изредка прерываемая стуком вагончиков; длинные коридоры штреков с нашлепками или гирляндами белой плесени на столбах крепи, ярко выступающими из абсолютного мрака при свете рудничной лампы, которую несешь в руках; капающая сверху или льющаяся целыми струйками вода; толстые пласты угля в забоях, местами разорванные и сдвинутые по трещинам. В отработанной части толстые столбы и переклады крепи, смятые, расщепленные или надломленные, подобно спичкам, страшным давлением горных пород.

И я оценил по справедливости тяжелый труд горняков, проводящих лучшие годы своей жизни в этом подземном мире, где обвалы горных пород, прорывы воды, взрывы горючих газов и пожары по временам создают условия смертельной опасности».

Обручев чувствовал, что возвращается в Петербург другим человеком. Он явственно ощущал внутреннее свое возмужание. И первые «взрослые» впечатления его были нерадостны. Но он знал, что выбранный им путь верен и с него он не сойдет. «Это твое дело» — слова, прозвучавшие в нем во время первой лекции Мушкетова, остались в душе, и он слышал их, шагая по подземным коридорам, поднимаясь по утлым лестницам шахты, блуждая по бесчисленным темным «проходкам».

Все, о чем он читал в книгах из нелегальной студенческой библиотеки, о чем думал в одинокие вечера, о чем спорил с товарищами, предстало перед ним в своей неприкрытой наготе. Нет, жизнь в России должна измениться! Поворот будет! И суждено ли дожить до этого, или нет, надежда на далеко встающий, новый день должна руководить его жизнью, его работой.

Приехав в столицу, он с вокзала полетел домой и был огорошен известием, что «барышни Лурье здесь больше не живут». Его растерянность была так очевидна, что новая жилица поспешила прибавить:

— Не волнуйтесь, у них все благополучно. Вы ведь Обручев? Вам оставлено письмо.

Он снова обрел потерянное дыхание и нетерпеливо вскрыл конверт.

Писала Ида. Она сообщала, что переехала с сестрой в лучшую квартиру на Театральной. У них две комнаты на четвертом этаже. Здесь светло и весело.

Окна выходят не на грязный двор, а на крыши окрестных домов. Если он хочет опять поселиться у них, сестры его ждут.

Обрадованный тем, что новая квартира недалеко и встреча отдаляется только на минуты, он почти побежал на Театральную.

Свет и уют просторных комнат, приветливость Иды были наградой за спешку. Но Лизы не оказалось дома.

Умываясь, перебрасываясь с Идой веселыми вопросами и бестолковыми ответами, он думал о подарке, который привез сестрам. Из небогатого летнего заработка он ухитрился купить несколько полудрагоценных уральских камней. Скоро ли появится Лиза?

Она не шла, и Владимир, не утерпев, достал заветную коробочку.

— Пожалуйста, выберите себе, что вам понравится.

Ида поблагодарила и отобрала несколько самоцветов.

А когда вернулась Лиза, на него вдруг напала непонятная робость. Он долго прислушивался к ее голосу, звучащему сегодня непривычно тихо, ждал, что она позовет, наконец не вынес ожидания и вышел сам.

Девушка была неузнаваема. Едва ответила на его приветствие, от подарка холодно отказалась... Что с ней? Она и не смотрит на него!

Он ничего не понимал, огорченный, ушел к себе, а на другой день, стараясь говорить беспечно, спросил Иду:

— Елизавета Исаакиевна, кажется, сердится на меня? Может быть, ей не понравился мой подарок? Или показалось, что я отдал вам лучшие камни? Но, право же, я...

— Не в этом дело, — медленно ответила Ида, пристально глядя на него. — Свои камни я уже ей подарила... Но не в этом дело. Ей стало обидно, что вы не дождались ее, чтобы показать свой подарок.

— Вот как! Ей стало обидно?

Владимира впервые обожгла мысль, что, может быть, он для Лизы не просто симпатичный жилец, сосед, хороший знакомый... Может быть, он значит для нее больше?

Ему стало страшно... и весело.