ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
«Революция на пороге России. Но, клянусь, она не проникнет в Россию, пока во мне сохранится дыхание жизни»1,— сказал Николай I, подавив мятеж 14 декабря 1825 года.
Был усилен надзор за «направлением умов», газетам запрещалось судить «о политических видах его величества», политические новости разрешалось сообщать только путем перепечатки их из официальных органов.
И тем не менее журналистика в России набирала силу. Само это слово было введено в русский язык Полевым. Занятие журналистикой понималось в то время несколько иначе, чем теперь. Оно было неразрывно связано с литературой, которая вступила в свой «золотой век». За казенным фасадом империи и стеснением внешним царствовала свобода внутренняя, духовная, что отмечал и Герцен.
Министр народного просвещения С. С. Уваров как-то сказал: «Если мне удастся отодвинуть Россию на 50 лет от того, что ей готовят теории, то я исполню свой долг и умру спокойно»2. Он на два десятилетия запретил открытие новых периодических изданий. Потому-то Некрасов и Панаев не создали собственного журнала, а приобрели в 1846 году право на издание «Современника» у Плетнева.
Пушкин основал «Современник» перед самой своей гибелью. При вести о гибели поэта редактор «Московского наблюдателя» В. П. Андросов писал А. А. Краевскому: «Пушкин едва ли не потому подвергся горькой своей доле, что сделался журналистом»3. Эта фраза говорит лишь об опасностях, подстерегающих человека, избравшего журналистскую стезю, а не об истинной причине гибели поэта.
Пушкин был блестящим полемистом. Он любил острое слово. Некоторые его афоризмы, как и прутковские, каждый понимает, как ему нравится. Он учил в споре стилизовать, пародируя слог литературного противника. Как-то он заметил: «Сей род шуток требует редкой гибкости слога; хороший пародист обладает всеми слогами».
Еще при Пушкине витийствовал в своей «Библиотеке для чтения» Осип Сенковский. Под псевдонимом «Барона Брамбеуса» он устраивал гонения на ту словесность, которую родила французская революция. Он писал, что «она решилась... уничтожить нравственность, как революция уничтожила христианскую веру»4. Барон Брамбеус превратился из псевдонима в литературную личность со своей биографией, интересами, образом мысли, манерой разговаривать и писать. С этой стороны его можно считать предтечей Козьмы Пруткова. В письмах Алексея Толстого к Адлербергу тридцатых годов есть куплеты, исполнявшиеся г. г. Читателями «Библиотеки для чтения» : «О, сколь Барон Брамбеус мил...»
Уже Барона Брамбеуса тогдашняя читающая публика была склонна воспринимать как живого, реально существующего литератора. За полтора-два десятилетия до дебюта Козьмы Пруткова в русском литературном обиходе достаточно сильно проявилась тенденция к мифологизации псевдонима.
Тогда Надеждин публиковал в «Вестнике Европы» свои злопыхательские фельетоны, надев маску «экс-студента» Никодима Аристарховича Надоумко, который будто бы жил в Москве, в переулке на Патриаршьих прудах, в бедной каморке на третьем этаже. Юмор, латинские фразы, исторические ссылки — все входило в образ, как и мнимые собеседники Надоумко — поэты-романтики Тленский и Флюгеровский отставной университетский корректор Пахом Силыч и другие.
Это о Надоумко говорит Пушкин в последних строках «Путешествия в Арзрум» :
«У Пущина в столе нашел я русские журналы. Первая статья, мне попавшаяся, была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи. Я стал читать ее вслух. Пущин остановил меня, требуя, чтоб я читал с большим мимическим искусством. Надобно знать, что разбор был украшен обыкновенными затеями нашей критики: это был разговор между дьячком, просвирней и корректором типографии, Здравосмыслом этой маленькой комедии. Требование Пущина показалось мне так забавно, что досада, произведенная на меня чтением журнальной статьи, совершенно исчезла, и мы расхохотались от чистого сердца.
Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве».
Надеждин критиковал романтизм как «чадо безверия и эволюции», но на смену уже шла «натуральная» школа. Подражания» Козьмы Пруткова романтической поэзии были навеяны настроениями второй половины сороковых го-(ов, когда вещание с ходуль уже казалось фальшью.
О времени, предшествовавшем появлению Козьмы Прут-сова, Тургенев вспоминал:
«...Явилась целая фаланга людей, бесспорно даровитых, но на даровитости которых лежал общий отпечаток риторики, внешности, соответствующей той великой, но чисто внешней силе, которой они служили отголоском. Люди эти явились и в поэзии, и в живописи, и в журналистике, и даже на театральной сцене... Что было шума и грома!»
Он называет имена этой «ложно-величавой школы» — Марлинского, Кукольника, Загоскина, Бенедиктова, Брюллова, Каратыгина...
На хладных людей я вулканом дохну,
Кипящею лавой нахлыну...
Эти бенедиктовские стихи воспринимаются как водораздел между романтизмом Пушкина и нелепостями Козьмы Пруткова.
2
Пруткова не понять в отрыве от сложной литературной борьбы, которая, в свою очередь, была отражением общественных отношений. Не то что в двух словах, в многотомном сочинении не обрисуешь духовной жизни хотя бы нескольких десятилетий девятнадцатого века во всей ее сложности и противоречивости.
Славянофильство, например, не раз обыгрывавшееся друзьями Козьмы Пруткова, уходит корнями в двадцатые годы, в кружок «любомудров», поклонников немецкой метафизики, о которых Пушкин писал Дельвигу: «Собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать — все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительным знаниями...»
Но когда вскоре один из «ребят», в то время еще «запал ник», Иван Киреевский, стал издавать журнал «Европеец» это предприятие кончилось на втором номере. Киреевского обвинили в «революционности» и установили за ним полицейский надзор. Особенно разгневало царя утверждение, чт( расположение России к иностранцам «без всякого сомнения и вредно, и смешно, и достойно нешуточного противодействия».
Николай I расценил это как «самую неприличную и не пристойную выходку на счет находящихся в России иностранцев». Сам он по мужской линии был внуком принца Гольтштейн Готторпского от брака его с принцессой Ангальт-Цербстской. Мать императора была урожденная София-Доротея-Августа-Луиза, принцесса Виртембергская. Женился великий князь на принцессе Фридерике-Луизе-Шар лотте-Вильгельмине, дочери прусского короля Фридрихг Вильгельма III и супруги его, урожденной принцессы Мек ленбург-Стрелицкой. И когда в июне 1817 года будущий император Всероссийский, вместе с принцем Вильгельмом, делал смотр прусским войскам, он сказал им знаменательнук фразу: «Помните, что я наполовину ваш соотечественник...»
Не удивительно и то, что его внук, Александр III, задал историку Барскову вопрос: чьим сыном был Павел I, и, узнав, что скорее всего — графа Салтыкова, перекрестился и воскликнул :
— Слава тебе, господи! Значит, во мне есть хоть немного русской крови!
Дорога иностранцам в Россию расширялась благодаря династическим родственным связям. Многочисленные немецкие родственники царских семей приезжали в сопровождении своих приближенных, которые зачислялись в русскую гвардию и по гражданскому ведомству. Тот, кто не был дворянином, быстро получал дворянство. Быстрое продвижение глазенапов и бутенопов не всегда вызывало одобрение русского дворянства. Генерал Ермолов, герой войны 1812 года, человек острейшего ума, даже подал царю ироническую бумагу, в которой просил считать его немцем.
Бенкендорф — был начальником III Отделения и шефом жандармов, Ливен — министром просвещения, Нессельроде — министром иностранных дел, Канкрин — министром финансов. Два последних сановника, сделав в России карьеру, не отплатили ей добром. Канкрин тормозил постройку железных дорог в стране, что не могло не сказаться на развитии промышленности. Страна была в постоянном финансовом кризисе, несмотря на громадный вывоз продуктов земледелия. Ежегодный дефицит не покрывался массовым выпуском бумажных денег, «податной пресс» завинчивался все туже.
Это Канкрин завел винные откупа, давая возможность наживаться на спаивании народа Исааку Утину, барону Гинцбургу, Бенардаки, Кокореву, Горфункелю...
— Я знаю, что дело это нечистое, да денежки чистые, — говорил Канкрин, перефразируя римского императора Веспасиана, который, взимая налог с отхожих мест, утверждал, что деньги не пахнут.
Тот же Канкрин хвастался перед военным министром Чернышевым :
— А у меня, батушка, кабаков столько, сколько у вас батальонов.
Из того же теста, что и Канкрин, был сделан Нессельроде. Известный советский историк А. В. Фадеев пишет: «Сын оскудевшего немецкого дворянина и богатой еврейки, дочери франкфуртского банкира Гонтара, Карл Нессельроде появился на свет на борту английского корабля у берегов Португалии (куда его отец изволил плыть в качестве посланника русской императрицы Екатерины II). Возможно, в какой-то мере все эти обстоятельства сыграли свою роль в процессе формирования его мировоззрения»3.
А. В. Фадеев добавляет, что «Карл Васильевич являлся не просто реакционером, но реакционером-космополитом. У него не было родины. Ему чужды были какие-либо патриотические чувства или национальные интересы», он так и не удосужился научиться говорить по-русски.
Нессельроде и ему подобные своими нарочито негибкими действиями, которые поощрялись бурбонистым царем, вызывали неприязнь к России почти во всей Европе.
Конфликт, завершившийся Крымской кампанией, показал, что страна отстала в своем развитии от главных европейских стран. Суда, оружие, дороги — все не соответствовало требованиям времени, крепостная Россия потерпела поражение.
Киреевские и Хомяков проделали сложный путь от изучения немецкой философии к тому, что позже назвали
славянофильством. Вместе с Аксаковыми, Самариным и другими они составляли, по выражению тогдашнего московского генерал-губернатора, «горстку людей, которая уместится на одном диване», но значение их для умственной жизни русского общества было куда больше. Они боролись с западниками, утверждали, что у России особый, самобытный пуп развития. Они идеализировали допетровскую Русь, видели в сельской общине оплот против разрушительных потрясений и неверия. Козьма Прутков шаржировал их пристрастия...
Но известна и их критика режима Николая I, бюрократии, которая плохо заботилась о национальных интересах России. Известна их критика крепостного права. В квартире на Васильевском острове Жемчужниковы и Толстой с воодушевлением слушали, как Иван Сергеевич Аксаков читал своего «Бродягу», неоконченную тогда еще поэму о беглом крестьянине...
Вскоре Аксаков был арестован и допрошен. Заключен в Петропавловскую крепость, а потом выслан в Симбирскую губернию другой славянофил, Юрий Самарин. Снята со сцены пьеса Константина Аксакова «Освобождение Москвы в 1612 году». Славянофилам запрещено носить бороду и национальную одежду.
Министерство внутренних дел разослало циркуляр по бернским предводителям дворянства о том, что «Государю не угодно, чтоб Русские дворяне носили бороды, ибо с некоторого времени из всех губерний получаются известия, что число бород очень умножилось. На западе бороды — знак вывеска известного образа мыслей; у нас этого нет, но Го сударь считает, что борода будет мешать дворянину служить по выборам...»6
Что говорить о бородах, если даже военным усы разрешили носить лишь в сороковых годах. Форма, форма и еще раз форма была для императора показателем благонамеренности.
В Петербурге было запрещено курить ка улице. О праве носить очки в строю отдавались высочайшие приказы по армии. В столице офицеры ходили в касках; в фуражках дозволялось выходить только на балкон.
Лев Жемчужников в своих воспоминаниях рассказывал как в Курской губернии император объявил крестьянам, вы шедшим его встречать, «свое неудовольствие», потому что их праздничные национальные наряды показались ему уродливыми». Прочитав в газете записанные Костомаровым старинные песни, Николай I пометил на полях : Скверно, такие песни следует не распространять, а искоренять». С этого началось преследование народной поэзии.
«Сидит, бывало, баба у ворот убогого домишки и напевает, изливая свое душевное настроение, и вот на нее налетает полицмейстер, в сопровождении казака с пикой, и грозно требует замолчать и впредь никогда не петь — на то имеется высочайшее повеление.
В Малороссии бандуристов, кобзарей и лирников беспощадно преследовали и секли».
Воспоминания Льва Жемчужникова дают весьма отчетливое представление о том, как относились друзья Пруткова к императору Николаю, который «совмещал в себе качества противоположные». Друзья Пруткова вместе с большей частью общества не могли простить царю повешенье пятерых декабристов. Они смеялись над верой царя в свою непогрешимость, над его упоением своими полководческими способностями, которые проявлялись лишь на гвардейских маневрах. После смерти царя они называли его «Незабвенным», и из уст Алексея Константиновича Толстого, близкого ко двору, братья Жемчужниковы слышали немало рассказов, вроде такого:
—• Приехав к прусскому королю в Потсдам рано утром, «Незабвенный» облекся в парадный кирасирский мундир и во всей красе отправился к королю пешком, парком, никем не замеченный, чтобы раньше всех отрапортовать ему свое поздравление. Ручные журавли, завидев незнакомца, привлеченные игрою и блеском золота на солнце, с криком окружили «Незабвенного» и с криком налетали на него, чуть не в глаза. «Незабвенный», вынув палаш, смело защищал себя и явился к родственному соседу своевременно, увенчанный новой победой...
На всех этих рассказах лежит уже отпечаток либеральных веяний, которые воцарились после смерти властителя, но свидетельства друзей Пруткова не стали менее ценными. Они многое видели своими глазами — бывший паж Лев Жемчужников, камер-юнкер Алексей Жемчужников, церемониймейстер Алексей Толстой.
Роскошь Зимнего дворца подавляла даже их. Анфилада залов, блеск позолоты, толпы генералов в лентах и звездах, живые стены гренадеров-великанов, придворные дамы в платьях со шлейфами и сам император, о котором поэт Тютчев сказал, что у него «фасад великого человека...»
Он проходил перед придворными как перед строем со. дат, в мертвой тишине слышались его уверенные шаги. Болезненную императрицу Александру Федоровну он бережно поддерживал за руку, а следом шла царская семья, шлейфы мели самые роскошные в мире паркеты...
Один из дальних родственников друзей Козьмы Пруткова (кто только не был их родственником!) — умный стари Петр Александрович Толстой говаривал:
— Дома-то храбришься, а как приехал во дворец, то пополз на четвереньках...7
3
Когда оптический телеграф донес до Зимнего дворца весть о низвержении Луи-Филиппа и провозглашении республики, царь содрогнулся, а в петербургских кофейня трудно было протолкнуться среди людей, листавших газеты. Симпатии даже в высшем обществе были на стороне napижан.
Николай I издал манифест, в котором говорилось о «дерзости, угрожающей в безумии своем и нашей богом вверенной России». Была объявлена частичная мобилизация. Царь ввел в Польшу войска. Во дворце трепетали. Как-то в те дни наследник престола произнес спич перед офицерами, и они по обыкновению, воскликнули «Ура!». Услышав крик, цесаревна бросилась к супругу, в полной уверенности, что его уже убивают...
А потом судили петрашевцев. На Семеновской площади под гром барабанов зачитали смертный приговор Петрашевскому, Достоевскому, Плещееву, Дурову, Спешневу, Ханькову. Уже завязали им глаза, когда прискакал флигель-адъютант с царским помилованием...
До революции сорок восьмого года в кофейнях узнавал человека среднего роста, с бородой, с внешностью, как говорил один из мемуаристов, «театрального разбойника». На него откровенно показывали пальцами.
— Это Петрашевский, у него собираются социалисты.
Встречался с Петрашевским и даже был у него один раз на квартире и Алексей Жемчужников. То-то он натерпелся страху, когда на Фоминой неделе 1849 года петрашевцев
арестовали. Пошли слухи, что они собирались отправиться нa маскарад в черных домино, скрыв под ним оружие, и убить царя с главнейшими сановниками, чтобы потом провозгласить республику.
То, что было секретом полишинеля для петербургской публики, после революции во Франции показалось опасным царским бюрократам. Но выследили петрашевцев не сыщики Дубельта, а люди министра внутренних дел Льва Алексеевича Перовского, который действовал через собственную сыскную полицию. Представляя «русскую партию» при дворе, в противовес «немецкой», он пустился в соперничество с III Отделением. И однажды утром император встретил входившего в его кабинет шефа жандармов Орлова словами :
— Хорош! Открыт заговор, а я узнал об этом не от тебя, а от Перовского!
Третье Отделение, не желая отставать, тут же состряпало дутый заговор в Училище правоведения.
Революция на Западе отразилась в России духовным гнетом. Началось «мрачное семилетие», продолжавшееся до самой смерти Николая I. Особый «бутурлинский» комитет обследовал содержание журналов и действия цензуры. Бутурлин поговаривал о запрещении евангелия за его демократический дух, а формулу Уварова «православие, самодержавие, народность» объявил революционным лозунгом. Сам Уваров был замещен на посту министра просвещения Ширинским-Шихматовым, который, как каламбурили современники, объявил русскому просвещению шах и мат.
Многие издания были закрыты, остальные утратили определенность направлений, потеряли лицо. Комитет считал литературу «скользким поприщем» и выискивал крамолу между строк. Журнал «Современник» был обвинен едва ли не в проповеди коммунизма и революции.
— Должно повиноваться, а рассуждения свои держать про себя,— сказал Николай I по поводу одной из его статей.
Некрасов и Панаев привлекли к сотрудничеству западника Боткина и либерала Дружинина. Им удалось спасти журнал. Они публиковали произведения Тургенева, Григоровича, Писемского, Тютчева, А. Толстого, Фета... В «Современнике» в тот период дебютировали Гончаров и Лев Толстой. И наконец родился Козьма Прутков.
Репортер «Икс» задал уже престарелому Алексею Михайловичу Жемчужникову вопрос :
« — Чем вы объясняете эту изумительную популярность, которую приобрели все ваши шутки, афоризмы и пр., подписанные псевдонимом «Кузьма Прутков»?
— Да как вам сказать? Думаю потому, что все наши шутки носили на себе незлобивый характер, смеялись мы искренно, личностей не задевали. Алеша (гр. А. Толстой) был парень очень остроумный, брат Володя тоже... бывало, иной раз оба они начнут острить, так ведь откуда что берется? Так и сыплют, так и сыплют остротами. В книжке нашей, которую мы выпустили, наверно, десятой доли не собрано тех острот, которые на своем веку изрекли они оба. Это прямо-таки был фонтан остроумия; бывало, говоришь им: «да заткни фонтан, дай ему отдохнуть», а они еще больше, еще больше... Да, родной мой!..— вздохнул наш собеседник : — чудное было время, невозвратное время...»
Если сделать поправку на развязность, которой наделил репортер Жемчужникова, никогда бы не сказавшего об Алексее Константиновиче Толстом «парень», то, наверное, все так и было...
В веселом круге писателей, связанных с «Современником», о Козьме Пруткове узнали задолго до появления его произведений на страницах журнала.
Всякое новое стихотворение вымышленного стихотворца встречалось с восторгом, слушатели веселились до упаду и много-много лет спустя, вспоминая об этом, не могли не улыбаться.
В 1868 году Алексей Толстой жил в своем имении Красный Рог. Здоровье его оставляло желать лучшего, и потому при нем неотлучно находился доктор А. И. Кривский. У врача были свои заскоки, что давало Алексею Константиновичу пищу для необидных стихотворных шуток. Одну из них Толстой сообщил в письме к Лонгинову, который в то время был орловским губернатором.
«Верь мне, доктор (кроме шутки!),—
Говорил раз пономарь,—
От яиц крутых в желудке Образуется янтарь!»
Врач, скептического складу,
Не любил духовных лиц
И причетнику в досаду
Проглотил пятьсот яиц.
Стон и вопли!
Все рыдают,
Пономарь звонит сплеча —
Это значит: погребают
Вольнодумного врача.
Холм насыпан.
На рассвете
Пир окончен в дождь и грязь,
И причетники мыслете
Пишут, за руки схватясь.
«Вот не минули и сутки,—
Повторяет пономарь,—
А уж в докторском желудке
Так и сделался янтарь!*
Лонгинов тотчас откликнулся на письмо Толстого стихотворением :
Прочитав твою балладу
Про врача и про янтарь.
Вспомнил я, как до упаду
Мы дурачилися встарь.
Смех и клики! Вечно — святки!
Кто теперь их воскресит:
«Незабудки и Запятки»,
«Замок Памба», «Юнкер Шмидт»?..
Холм насыпан. Вкруг гуляет
Стая уток и коров,
И под ним даьно вкушает
Вечный мир Кузьма Прутков.
Но его бессмертен гений
Умереть он весь не мог
И избрал для вдохновений
Он жилищем — Красный Рог.
Сперва отметим, что Лонгинов называет вымышленного поэта «Кузьмой Прутковым». «Косьма» и «Козьма» стали появляться в заметках Жемчужниковых лишь в семидесятые годы.
Когда же родился Кузьма Прутков?
Как поэт, он появился на свет раньше своего имени. Одно время его «незаконные дети», желая эксплуатировать популярное имя, утверждали, что псевдоним придуман редакцией «Современника», а не является частным делом Жемчуж-никовых. Так хотелось некоему Михаилу Абрамовичу Филиппову, печатавшему свои статейки за подписью «К. Прутков».
В 1883 году Алексей Жемчужников с негодованием писал:
«Г. Филиппов ошибается, говоря, что коллективный псевдоним «Козьма Прутков» сочинен журналом «Современник» для своего фельетона. Этот псевдоним сочинен не редакцией) «Современника», а нами. В выборе псевдонима мы руководствовались нашими особыми соображениями, ни для кого, кроме нашего семейства, значения не имеющими».
В старости Алексей Жемчужников относил возникновение псевдонима едва ли не ко времени окончания работы над «Фантазией», то есть к 1850 году.
В уже упоминавшемся интервью поэт как бы выдает «семейную тайну»:
«Когда мы уже все написали, мы не знали, каким псевдонимом подписать эту общую нашу пьесу. Служил у нас тогда камердинером Кузьма Фролов, прекрасный старик, мы все его очень любили. Вот мы с братом Владимиром и говорим ему: «Знаешь что, Кузьма, мы написали книжку, а ты дай нам для этой книжки свое имя, как будто ты ее сочинил... А все, что мы выручим от продажи этой книжки, мы отдадим тебе». Он согласился. «Что ж, говорит, я, пожалуй, согласен, если вы так очинно желаете... А только, говорит, дозвольте вас, господа, спросить: книга-то умная аль нет?» Мы все так и прыснули со смеха. «О, нет! говорим: книга глупая, преглупая». Смотрим, наш Кузьма нахмурился. «А коли, говорит, книга глупая, так я, говорит, не желаю, чтобы мое имя под ей было подписано. Не надо мне, говорит, и денег ваших»... А? Как вам это понравится? Когда брат Алексей (гр. А. Толстой) услыхал этот ответ Кузьмы, так он чуть не умер от хохота и подарил ему 50 руб. «На, говорит, это тебе за остроумие». Ну, вот мы тогда втроем и порешили взять себе псевдоним не Кузьмы Фролова, а Кузьмы Пруткова. С тех пор мы и начали писать всякие шутки, стишки, афоризмы под одним общим псевдонимом Кузьмы Пруткова. Вот вам и происхождение нашего псевдонима».
Несмотря на недовольство Алексея Жемчужникова изложением этой беседы, в нем вроде бы есть доля правды. О камердинере Кузьме имеется запись в его дневнике и упоминание в мемуарах С. П. Хитрово, родственницы жены А. К. Толстого8.
Но всякий, кто возьмется раскапывать историю возникновения псевдонима, опираясь на воспоминания, статьи, разъяснения, опровержения «друзей Козьмы Пруткова», вскоре поймет, что ему морочат голову. Это отмечал еще П. Н. Берков: «Известно, что Козьма Прутков — псевдоним; однако происхождение его умело законспирировано. Даже в статье Алексея Жемчужникова, носящей интригующее заглавие «Происхождение псевдонима Козьма Прутков», вопрос этот ловко и несомненно с намерением обойден».
Великая путаница — это часть игры в Козьму Пруткова. Троякое написание его имени — тоже. Библиографы откопали сборник «Разные стихотворения Козьмы Тимошурина», изданный в Калуге в 1848 году. Открывает его стихотворение «К музе», в котором есть такая строфа:
Не отринь же меня от эфирных объятий!..
О!., если вниманье твое получу,
Среди многотрудных служебных занятий
Минуты покоя — тебе посвящу..!
В предсмертном стихотворении Козьмы Пруткова есть нечто похожее на вирши калужского чиновника.
Но музы не отверг объятий
Среди мне вверенных занятий.
В Калуге подолгу бывал Алексей Толстой, а впоследствии жил Алексей Жемчужников... Знали ли они о Козьме Тимошурине с самого начала, или томик его стихов попал в руки кому-то из Жемчужниковых лет через тридцать после того, как был издан? Если с самого начала, то почему Кузьма Прутков не сразу стал чиновником, а долго оставался просто самонадеянным поэтом? Если лет через тридцать и если томик послужил причиной переименования Кузьмы в Козьму, то это невероятное совпадение, потому что чиновником Пруткова было решено сделать гораздо раньше? Ответить определенно на вопрос о происхождении имени Козьмы Пруткова можно будет лишь тогда, когда найдется свидетельство
самих Жемчужниковых... Но, скорее всего, такого документе не было и в помине.
Впервые, как известно, имя Кузьмы Пруткова появилось в печати в феврале 1854 года, когда в «Современнике», началась публикация его «Досугов». Пока он был бесплотен и жаждал лишь славы, которой удостоились другие: «если они поэты, так и я тоже!» Но предисловие к «Досугам», по меченное 11 апреля 1853 года, значительно сдвигает дата возникновения имени к году, указанному в интервью «Икса».
А может быть, «Икс» и в самом деле переврал рассказ Алексея Жемчужникова... В разговоре с камердинеров Кузьмой Фроловым речь идет об издании книги и о выручке от продажи ее, а в предыдущей фразе сообщалось, что друзы; вместе написали пьесу и не знали, каким псевдонимом ее подписать. Это явная накладка.
Но была ли пьеса именно «Фантазией»? В «Современнике» печатались другие пьесы, подписанные Прутковым.
Владимир Жемчужников в письме к А. Н. Пыпину вспоминал о баснях, «напечатанных без обозначения имени автора, потому что в то время еще не родился образ К. Пруткова». Это было в 1851 году. «Однако,— продолжает он,— эти басни уже зародили кое-какие мысли, развившиеся впоследствии в брате моем Алексее и во мне, до личности Пруткова ; — именно: когда писались упомянутые басни, то в шутку говорилось, что ими доказывается излишество похвал Крылову и другим, потому что написанные теперь басни не хуже тех. Шутка эта повторялась и по возвращении нашем в СПб. и вскоре привела меня с бр. Алексеем и гр. А. Толстым (брат Александр был в то время на службе в Оренбурге) к мысли писать от одного лица, способного во всех родах творчества Эта мысль завлекла нас, и создался тип Косьмы Пруткова (письмо писалось в 1883 году.— Д. Ж.). К лету 1853 года когда мы снова проживали в Елецкой деревне, набралось уже очень достаточно таких произведений ; а летом прибавилась к ним комедия «Блонды», написанная бр. Александром при содействии бр. Алексея и моем. Осенью, по соглашению с А. Толстым и бр. моим Алексеем, я занялся окончательною редакциею всего подготовленного и передал это Ив. Ив. Панаеву для напечатания в «Современнике»...»
Весьма возможно, что разговор с камердинером произошел после того, как была написана комедия «Блонды». Не тогда, как же быть с книгой?
В «Биографических сведениях о Козьме Пруткове», подготовленных Владимиром Жемчужниковым для первого издания «Полного собрания сочинений», ошибочно говорилось, то «гласная литературная деятельность» Пруткова началась в 1853 году и что «он уже занялся приготовлением отельного издания своих сочинений, с портретом. Для этого были тогда же приглашены им трое художников (Лев Жемчужников, Александр Бейдеман и Лев Лагорио.— Д. Ж.), которые нарисовали... его портрет, отпечатанный в литографии Тюлина в том же 1853 году. Тогдашняя цензура почемy-то не разрешила выпуска этого портрета, и вследствие того не состоялось все издание...»
Все именно так и было. Друзья Кузьмы Пруткова решили издать книгу его произведений и, лишь потерпев неудачу, передали прутковские материалы журналу «Современник».
Сейчас уже можно почти с уверенностью сказать, что Досуги» писались постепенно, с 1849 по 1854 год, а потом : жизнь друзей вошла война и другие события, не располагавшие к веселым занятиям...
Алексей Жемчужников часто бывал в доме Николая Александровича Геннади, владельца двух тысяч крепостных душ. Своим большим состоянием тот был обязан отцу, уроженцу острова Корфу, который поступил на русскую службу, пристроился на весьма выгодное место оберпровиантмейстера и увеличил «благоприобретенное» женитьбой на купчихе восточного происхождения Анне Арслановой.
Николай Александрович считался человеком начитанным и либеральным. Алексей Жемчужников подружился с его бледным худым сыном Григорием, который любил бродить по толкучим рынкам и скупать старые русские книги гражданской печати и иностранные сочинения о России.
Григорий Геннади как литератор был бесталанен, а как библиограф прославился тем, что, напечатав в 1853 году «Список сочинений Гоголя», учел самые редкие издания, но забыл про «Мертвые души». Потом он под псевдонимом «Григорий Книжник» написал много библиографических статей, напечатал «Жизнь Ваньки Каина», выпустил сборник :«Любовь. Эротические стихотворения русских поэтов». Его шеститомное издание сочинений Пушкина было подготовлено
но так небрежно, что знаменитый насмешник С. А. Соболевский посвятил ему двухстрочную эпиграмму:
О, жертва бедная двух адовых исчадий:
Тебя убил Дантес и издает Геннади!
По числу написанных на него эпиграмм Геннади мог соревноваться с самим Булгариным. На его счет прохаживались Некрасов, Добролюбов, Минаев. В годы расцвета русской литературы, работая над «Словарем русских писателей», Геннади включал в него сведения только об умерших. Ходила по рукам карикатура : сидит Геннади, обложенный книгами ; входит слуга и докладывает, что приехали Майков и Полонский; «Не надо, не надо! — кричит ему Геннади.— Они еще не померли».
Из-за громадного числа опечаток и ошибок в изданиях Геннади, к нему и до сих пор относятся пренебрежительно. Может быть, поэтому исследователи творчества Козьмы Пруткова не удостоили вниманием тетрадь злополучного библиографа. На обложке ее написано: «Григорий Геннади. Заметки на память. 1852 —1855», и хранится она в рукописном отделе ленинградской публичной библиотеки.
«Современник хочет печатать Тютчева стихи и пародии Жемчужниковых под именем Пруткова, с фантастическим портретом. Эти пародии очень забавны; я их давно слышал»9.
Эта запись сделана в январе 1854 года, и к ней имеется примечание: «Портрет (Пруткова.— Д. Ж.) налитографирован. Есть у меня». Интересно то, что Геннади слышал стихи Козьмы Пруткова давно.
Алексей Жемчужников познакомил Григория Геннади со своими братьями, и, судя по заметке, сделанной библиографом через несколько месяцев, это знакомство было довольно близким.
«Современник, 3 книги нынешнего года, очень хорош. Много хороших стихов, две повести Тургенева, статьи Дружинина о русских журналах и забавный Ералаш Пруткова, т. е. Владимира Мих. Жемчужникова и братьев. Его я изо всех Жемчужниковых больше люблю. У него теперь мысль издавать народный листок по случаю войны, с картинками. У него и ум и способность писать и охота заниматься, но мало сосредоточенности и определенности, русак настоящий : задумает широко, начнет горячо, да потом и оставит или за другое возьмется. У него уже три года лежит перевод историч. записки поляка Паска. Задуман какой-то всеобщий русский словарь, да хочет собрать все книги о России. Курса в университете не кончил, теперь не знает, куда приютиться, чтобы получить первый чин. А языком русским владеет и теперь хорошо, а если бы больше писал, был бы оригинальный писатель...»
Рассказывая о «русских» чертах характера Владимира Жемчужникова, Геннади еще и еще повторяет, что любит его, любит за то, что «с ним можно всегда быть нараспашку», и добавляет: «Он ужасный русофил».
Григорий Книжник в очередной раз ошибся в значении слова. Скорее, это его можно назвать русофилом. В той смеси осуждения русской «неопределенности» и восторга перед ней преобладает второе чувство, столь характерное для иностранцев: им кажется, что они начинают понимать «русскую душу». Он и женился-то на немолодой девице — княжне Е. А. Куракиной, завороженный надеждой стать своим в русской дворянской среде, но снова был осыпан насмешками...
В заметках Геннади имена Жемчужниковых встречаются сравнительно часто. Он дорожит дружбой, следит за их успехами и наводит нас на след Козьмы Пруткова. В начале 1855 года он записывает:
«Ж. (Алексей Жемчужников.— Д. Ж.) с гр. А. Толстым все занимались сочинением разных басенок, шуточек, пародий и вообще материалов для Ералаша .Современника. Теперь, кажется, воображение его принимает более серьезное направление».
28 апреля он делает к этой записи примечание:
«В апреле (17-го) Ж. сделали помощником секретаря Деп-та законов Госуд. Совета и дано ему 2000 р. жалования. Кажется, надо сказать «прощай его поэзия».
И следом после первой записи об А. Жемчужникове в 1855 году читаем :
«Вчера, 17 февраля был у Дюссо обед в честь П. В. Анненкова, издателя сочинений Пушкина... Участвовали: Панаев, Некрасов, Дружинин, Авдеев, Михайлов, Арапетов, Майков, Писемский, Жемчужников, граф А. Толстой, Гербель, Боткин, Гаевский, Языков. Тургенев был болен... К нему... были сочинены совокупно стихи, или стишонки без особенной соли...»
В летописи жизни Некрасова говорится, что 17 февраля 1855 года на обеде в честь Анненкова, по поводу выхода I тома Полного собрания сочинений Пушкина, Тургенев был.
И надо бы тут вернуться к воспоминаниям о Некрасове, оставленным А. Н. Пыпиным, к «холостой компании тогдашнего барского сословия... попадавшей на темы совсем скользкие». Наверно, и Козьма Прутков развлекался подобным же образом, но из напечатанного немного «соленой» можно считать лишь басню «Червяк и Попадья».
Пыпин завершил свои впечатления от обедов у Некрасова и Панаева попыткой объяснить смысл появления на свет Козьмы Пруткова:
«В это время Дружинин писал в «Современнике» целые шутовские фельетоны под заглавием: «Путешествие Ивана Чернокнижникова по Петербургским дачам» — для развлечения читателя, да и собственного. В это время создавались творения знаменитого Кузьмы Пруткова, которые также печатались в «Современнике» в особом отделе журнала, и в редакции «Современника» я в первый раз познакомился с одним из главных представителей этого сборного символического псевдонима, Владимиром Жемчужниковым. В то время, когда писались творения Кузьмы Пруткова, приятельская компания, которую он собою представлял, отчасти аристократическая, проделывала в Петербурге различные практические шутовства, о которых, если не ошибаюсь, было говорено в литературе по поводу Кузьмы Пруткова. Это не были только простые шалости беззаботных и балованных молодых людей ; вместе с тем бывало здесь частью инстинктивное, частью сознательное желание посмеяться в удушливой атмосфере времени. Самые творения Кузьмы Пруткова как бы хотели быть образчиком серьезной, даже глубокомысленной, а также скромной и благонамеренной литературы, которая ничем не нарушала бы строгих требований «негласного комитета». Знаменитая пьеса «Фантазия» должна была представлять просто скромную шутку, без признака какой-нибудь тенденции; но и «Фантазия», и мудрые афоризмы Кузьмы Пруткова, исторические анекдоты, басни и проч., все это было сплошное шутовство, где, однако, при некотором внимании мелькала какая-то неопределенная насмешка: в литературу введен был писатель, который очевидно был карикатурой,— тупоумный и одурелый чиновник, который считал себя мудрым и благонамеренным. По странной случайности, около этого времени заехал в Петербург мелкий провинциальный чиновник, хлопотать о своих делах. Это был некто Афанасий Анаевский, известный тогда уже в литературе так же, как во времена Пушкина известен был Александр Анфимович Орлов,— автор целого ряда небольших книжек, совсем серьезных по намерению автора, но чудовищных по своей нелепости,— как бы прототип Кузьмы Пруткова; книжки носили, например, такие названия: «Энхиридион любознательный», «Жезл», «Экзалтацион и 9 муз», «Мальчик, взыгравший в садах Тригуляя» и т. п.»10.
Вот вам и еще одно покушение на тайну Козьмы Пруткова, попытка, что называется, одним махом найти и смысл его творчества, и его прототип. А сколько их еще будет!
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Цит. по «Истории русской журналистики XVIII—XIX веков», М., 1973, стр. 149.
2 А. В. Никитенко. Дневник, т. I. М., 1955, стр. 174.
3 Пушкин. Исследования и материалы, т. I, 1956, стр. 287.
4 Цит. по «Истории русской журналистики», стр. 162.
5 А. В. Фадеев. Россия и Восточный кризис 20-х годов. М., 1958, стр. 63.
6 Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 10. СПб., 1902, стр. 251.
7 ГБЛ, ф. 325, п. I, ед. хр. I.
8 Сама рукопись этих воспоминаний утеряна, но в книге С. М. Лукьянова «О Вл. С. Соловьеве в его молодые годы» (Пг., 1921, кн. III, вып. I, стр. 238) есть выписка из нее: «Зиму 1865 г. мы провели в Красном Рогу, и у нас гостил почти всю зиму Владимир Михайлович Жемчужников, который с собой привез старого дворецкого Кузьму Пруткова».
9 ГПБ, ф. 178, ед. хр. 8, л. 30 и далее лл. 40, 58, 53
10 А. Н. П ы п и н. Н. А. Некрасов. СПб., 1905, стр. 16—17.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.