Танкист (Германия, Меппен, март — апрель 1942 года)

Танкист

^{(Германия, Меппен, март — апрель 1942 года)}

До сих пор стоит перед глазами один случай. Был среди нас невысокого роста паренек, который всегда ходил в шлемофоне. В первых боях в его танк попал снаряд, и он один остался в живых из экипажа. Паренька обожженным и контуженным взяли в плен, он почти ничего не слышал. Мы старались по мере своих сил помочь ему, приносили еду, на работах старались поставить на легкий участок. И вот однажды охрана сгоняла пленных на плац, и все бежали туда, подгоняемые окриками. Мы жестами и знаками пытались объяснить танкисту, чтобы он бежал быстрее на плац. Он же, удивленно раскрыв глаза, не спеша шел между бараков. Один из немцев догнал его и штыком хотел уколоть парня в ягодицу, но промахнулся и, не рассчитав удара, вонзил штык в ляжку. Танкист вскрикнул, упал, держась левой рукой за рану. А немец в бешенстве бил его плашмя штык-ножом куда попало. Мы вернулись и, подхватив под руки паренька, повели его в строй. Этот случай всех нас потряс. Хотелось отомстить, да не было возможности.

В тот день, как всегда, хмурым ранним утром нас повели на работы. Работа заключалась в уборке железнодорожных путей возле товарной станции. Морозный воздух пробирался под шинель, мерзли руки, уши, лицо. Конвой, греясь у костра, зорко следил за нами. Каждый солдат отвечал за работу четырех-пяти военнопленных. Часовые у костров о чем-то переговаривались.

Холод и голод заставляли нас быстрее шевелиться, но ослабевшие ноги не слушались, и от этого теплее не становилось. Посиневшие, мы еле-еле двигали лопатами. Мороз в тот день, видимо, донимал и наших конвоиров, так как они, к нашему удивлению, меньше нас погоняли, не били. Больше они грелись у костра, а нам было холодно, зато не больно. Время на морозе тоже как бы застыло. Каждый из нас с нетерпением ждал прихода машины с нашей баландой.

Ждем время обеда мы, ждут и немцы, поглядывая на железнодорожный переезд, откуда должна появиться машина. Вот и она! Каждый конвоир спешит быстрее собрать свою группу. Крики, ругань. Бачки с теплой баландой уже стоят на земле, вокруг них тает снег. Но что такое? Немцы еще и еще раз пересчитывают пленных. Одного человека не хватает! Всех пинками и прикладами загоняют в пустой станционный сарай. И по одному выгоняют на улицу, ногами опрокидывают бачки с нашей баландой. Снег быстро тает, оставляя на почерневшей земле вареные капустные листья.

Одному из наших удалось бежать! К черту баланду! Ведь наш смельчак на воле! Всю долгую дорогу до лагеря немцы нещадно гнали нас сапогами и прикладами. Причем перед дорогой нас заставили снять шинели и оставили в одних гимнастерках. Вот и колючая лагерная проволока. Нас выстроили в шеренгу перед воротами лагеря, на территории немецких казарм. Все немцы сильно возбуждены, что не сулит нам ничего хорошего. Я стою последним в шеренге, перекинув шинель через левое плечо. Немцы стали по одному выводить из строя «нелюбимчиков». Это те, кто не нравился им медлительностью в работе, физической слабостью или непокорностью. И меня последним вывели из строя. За хмурый взгляд и за то, что я москвич, — уж больно они не любили москвичей. Набралось нас ровно десять. Остальных отправили в бараки. Стоим и гадаем о своей участи.

Но вот во всем лагере заметное оживление среди немцев. Через некоторое время мы видим толпу немцев, которые прикладами подгоняют невысокого человека. Он бежит, спотыкаясь и падая. Теперь мы видим, что это наш танкист. Лицо его все разбито в кровь, гимнастерка разорвана, он без своего шлема. Согнувшись, как затравленный зверь, он падает, вскакивает и вновь падает под ударами. Немцы озверело бьют куда попало, и его, полуживого, бросают около входа в барак. А мы, штрафники, ждем своей участи.

Вот из дверей немецкой кухни вышел повар в белом крахмальном колпаке. Он держит в одной руке две палки, а в другой табурет. Нам стало ясно, для чего он принес эти предметы…

Всех заключенных выгнали из бараков смотреть на экзекуцию. Один за другим мои друзья по несчастью получают порцию розог. Вот и моя очередь. Ложусь животом на табурет и крепко держусь руками за ножки. Резкий свист палки, и посыпались удар за ударом. Случилось так, что один удар пришелся мне по копчику. От такой резкой боли я, как пружина, рванулся и ногой в деревянной колодке угодил немцу прямо в лицо… Он сразу бросил палку и зажал лицо руками. Между пальцев у него алыми струйками потекла кровь. Мой удар пришелся немцу чуть ниже правого глаза.

Ко мне подбежали здоровяк повар и еще один солдат. И вот они двумя палками принялись дубасить меня.

Всю дорогу от табурета до барака они продолжали избивать меня. На четвереньках я вполз в барак, еле-еле дотянул до нар и повалился на них животом, свесив голову вниз. Все тело горело, как ошпаренное кипятком. Ребята в бараке тихо обсуждали случившееся.

Потом мы узнали, что наш танкист бродил по немецкому городку и выпрашивал еду. Немки его накормили, после чего он сам вернулся в лагерь… И стоило из-за этого бежать?!

В это время танкист лежал полуживой возле барака. Немцы строго запретили подходить к нему. До самой темноты слышны были глухие удары — немцы продолжали его избивать.

Не увидел наш танкист рассвета… Его тело немцы бросили под сводчатую крышу бетонного бомбоубежища, как бездомную собаку… Всю ночь я не мог заснуть. Боль и ненависть комом подступали к горлу. Слез не было, но спазмы перехватывали дыхание. Утром я не мог подняться с нар. Комендант в барак не заходил. Всех, кто был еще мало-мальски здоров, погнали на работы. Я и еще двое доходяг на работу не вышли. Вдруг в нашу комнату вбежал комендант с кисточкой и банкой с водой. Через переводчика он сказал, что нужно обмыть лицо нашего танкиста… Оставшиеся двое испуганно посмотрели на коменданта. Я понял, что они боялись мертвецов. Пришлось мне дать согласие на эту работу.

С трудом я сполз с нар, так как вся правая нога, вплоть до ягодицы, вздулась и была в синих рубцах. Левой досталось немного меньше. Железобетонная крыша бомбоубежища лежала прямо на земле, и влезть под нее можно было лишь ползком. Покойник лежал на спине. Вместо лица кровавая маска, левая рука неестественно заломлена за спину к голове (наверное, сломана). Запекшаяся кровь на изорванной гимнастерке свидетельствовала о ночной трагедии. С трудом обмыв кисточкой разбитое лицо танкиста, я с отвращением отбросил банку с кистью и потащился в барак.

Часа через полтора в барак зашли несколько офицеров с комендантом. Комендант крикнул: «Achtung!» Двое встали по стойке «смирно», а я продолжал лежать на нарах. Комендант, злобно сверкнув глазами, подскочил ко мне. Он что-то яростно выговаривал мне по-немецки, видно, ругал. От группы офицеров отделился один одетый в польскую форму и заговорил на понятном мне языке: «Почему не встаешь? Немцы могут быть недовольны!» Я с трудом слез с нар на пол, повернулся к ним спиной и, спустив свои штаны ниже колен, показал им опухшие и избитые ноги.

Офицеры о чем-то посовещались, поляк сделал пометки в своей записной книжке и записал мою фамилию. Затем он сказал мне, что я направляюсь в госпиталь.

Примерно через полчаса я, еще несколько человек и гроб-ящик с телом танкиста погрузились в грузовую машину и под охраной поехали в лагерь-госпиталь.