БОРГАРНЕС, 29 ИЮЛЯ 1968 ГОДА

БОРГАРНЕС, 29 ИЮЛЯ 1968 ГОДА

После завтрака еще раз отправились к озеру; нам понравились птицы. Потом экскурсия по Рейкьявику. Я не нашел в городе ничего примечательного, что случается редко — почему викинги на украшенных драконами ладьях отправлялись на юг, чтобы там грабить, я почувствовал очень живо. Они возвращались с добычей и даже с рабами. Там, внизу, было солнце, а также историческая действительность, в порядок которой можно было войти, как норманны в Византию, Францию и на Сицилию. Я мог бы вообразить себе, что в противоположность этому здесь, наверху, скапливалась мифическая субстанция; отсюда тот почти баснословный ужас, который вызывала по всему многолюдному побережью высадка горстки викингов. Это напоминает Ариоста. Некоторые, как в сказках, становились королями.

Жизнь здесь, включая распри, я мог бы представить себе скорее как сон. Сильные мистические вставки. «Эдда» красочно изображает то, что из этого видели или лишь слышали — точно так же, как на Синае либо у Гесиода. Временами кажется, будто от дуновения ветра разрывается нечто, будто слой облаков лежит над нами, однако сквозь брешь проникают только отрывочные послания; они остаются фрагментами. «Для людей тайна» — могло бы значиться на древнейшей версии эпоса. И всегда возникает подозрение, что источники были засыпаны.

Рейкьявик значит «дымное место»; так его назвали первые поселенцы из-за паров, поднимавшихся из вулканической почвы. Мы поехали к «Пепельному холму», где вода горячих источников собирается в огромные емкости для распределения по городу. Я попробовал ее; у нее сернистый привкус. Местность выглядела угрюмой, поскольку вулканическая деятельность заставляет скорей задуматься, нежели согласиться. Ее могучие движения вызывают восхищение, от которого у людей не столько поднимаются, сколько опускаются руки.

По-другому недружелюбной была китовая станция Хвалфьёрдур, от которой уже издали разило ужасным смрадом. Тысячи чаек с пронзительными криками кружили над местностью. Фридрих Георг определил в них морских чаек[849] или черного водореза[850], северную разновидность. Станция работала полным ходом. Я хотел бы употребить это выражение, которое издавна для меня носит инфернальный смысл; оно подходит к данному месту. На помосте как раз разделывали двадцатитонного финвала, его подкожный жир скатывался в дорожки. Подошло промысловое судно со свежей добычей вдоль борта. Оно тащило кашалота с колбовидной головой; могучие челюсти были вооружены зубами. В год станция переваривает от пятисот до шестисот китов. Жир вытапливается; мясо продается на пищевые комбинаты, в зоологические сады, а также на корм собакам. Мы долго не задерживались.

После этого в маленьком торговом порту Боргарнес. По дороге я впервые за долгое время снова посидел верхом на лошади, а именно — на маленьком исландском пони, отличающемся приятной иноходью, «кибиткой».

Одинокая прогулка по побережью; склоны казались красными и позолоченными, точно японский лак. Водные артерии, полосами лежащие вдоль них, добавляли к ним серебра. Пасущиеся овечьи отары напомнили мне Сардинию. И не только они — но также жизнь чабанов на скалистом острове с ревнивым отношением к свободе, клану и трансцендентности. Сюда можно было бы включить Моисея.

На морском берегу желтый подмаренник[851] и тимьян. Овально выточенная прибоем галька, которая существует на всех морях, здесь состоит из окаменевшей вулканической лавы. Она черная, тяжелая и испещрена пузырчатыми порами. Я выбрал для своей коллекции экземпляр величиной с утиное яйцо.

Встретились мы за обедом — лосось, у нас давно уже деликатес, здесь значится в любом меню; вода еще чистая. Беседы. Синяя Борода, восставший из гроба мертвец, во время Второй мировой войны является одному английскому часовому. Тот окликает его, Синяя Борода ухмыляется — часовой стреляет в него, точно так же стреляют и четыре его приятеля, тоже увидевшие Синюю Бороду. Синяя Борода исчезает; то, что он бродит здесь, известно.

Поздно вечером еще почитал — история китобойного промысла вплоть до наших дней. В расчет принимаются «единицы синего кита»[852]. Для более легкой охоты жители норвежского побережья применяют отравленные гарпуны, которые вызывают раневую инфекцию. Подстреленное животное в течение одного-двух дней умирает от газовой гангрены.

Неправдоподобно, что китобойный промысел прекратится и истреблению этого чуда творения будет положен конец — что ни говори, мы живем в век эксплуатации. Это можно увидеть уже по тому, что каждый упрекает каждого.

Чтение мало радует — вообще, книги для меня становятся тягостными по мере того, как они заполняются статистическими данными и цифры берут верх над мышлением. К сожалению, это все больше проникает также в труды по ботанике и зоологии.

Затем в истории о скальде Эгиле я поискал отрывки, касающиеся Скаллагрима[853], мимо двора которого мы завтра пройдем. Многие владения, о которых упоминается в сагах, существуют и по сей день. Скаллагрим — это один из тех зажиточных крестьян севера, которые являются одновременно кузнецами, торговцами, мореплавателями, предводителями в распрях и даже бывают связаны с королями. Они председательствуют на пиршествах, располагают сокровенным знанием; вещи магически оживляются — например, роскошный топор, который Скаллагрим получил от конунга Эрика.

Скаллагрим умирает ночью, когда он из Борга ездил верхом на болото и зарыл там свои сокровища. Его обнаруживают утром; он сидит в постели, члены тела уже окоченели. Сын оказывает ему посмертную помощь, смыкая ему ноздри и губы. Скаллагрима выносят наружу через пробитую в стене дыру; так он не сможет вернуться — его считали на это способным.

Саги еще пронизаны сказочным материалом. Их можно было бы назвать пограничной областью, отделяющей сказку от истории. Норны прядут; большую роль играет болото.