РИМ, 22 АПРЕЛЯ 1968 ГОДА

РИМ, 22 АПРЕЛЯ 1968 ГОДА

В прекрасную погоду к Латерану[705]. Прогулка, пожалуй, повторится. Церкви, дворцы, часовни, музеи, отдельный мир. Это можно осмотреть лишь предварительно.

Такие сооружения переживают войны, грабежи, пожары: столетиями могут стоять неиспользованными. Они, как здоровый человек, переживают времена расцвета, когда предстают в наилучшем виде.

Расстроился ли я? Площадь показалась мне серым вокзалом. Когда на ней стоял Данте, все здесь, должно быть, выглядело великолепно; он предпочитал Латеран всем творениям рук человеческих («Рай», 31).

Вероятно, моему настроению способствовало также чувство необходимости переучиваться — ему приходилось следовать. Христианский Рим для меня сконцентрирован вокруг Ватикана. Вторая главная церковь вносит диссонанс; сюда добавляются еще и другие девиации — особенно досадным представляется время пленения пап в Авиньоне.

Почему бы просто не заучить нечто подобное наизусть, поскольку историю уже не исправить? Но должно быть желание увидеть большие, и все равно какие, силы в их миссии и единстве, по возможности цельными. Тогда история предстает своеобразной полостью прессформы, в которой фигура должна отливаться без изъянов и трещин.

Здесь есть градации: когда я вижу Рим сам по себе, то сожалею об упадке империи и христианской ломке. Так можно было бы продолжать — и наконец мы приходим к источнику зла: к несовершенству творения вообще.

Комплекс до пленения в Авиньоне был гораздо обширнее; за это время он был разграблен и опустошен, и восстановлен только частично. Среди прочего сохранилась личная часовня пап, однако сейчас она отделена от базилики. Как многие сакральные постройки города она посвящена Лаврентию, первому диакону. Наверх к ней ведет Scala Santa[706].

Считается, эта лестница в двадцать восемь мраморных ступеней находилась во дворце Пилата. Когда Христа вели на допрос, на нее упали капли его крови. Елена, мать Константина Великого, перенесла ее из того дворца, оплота Антония, в Рим.

Мы прошли еще к часовне, хотя время было уже исчерпано. У меня там было особое дело — правда, не то, чтобы на коленях вползти по ступеням, чем, впрочем, даже папы не гнушались, поскольку это считается чрезвычайно похвальным. То было скорее стремление к аутентичности или, если хотите, к непосредственной сфере влияния реликвии, при всем предубеждении к памятным вещам, которые Елена перенесла из Иерусалима. Тут был и святой крест.

Желание аутентичности влечет не к красоте, а к подлинности вещей, особенно к непрерываемому материальному преданию. В этом мы много приобретаем; подписанная мастером картина ценнее картины пусть и более красивой, но вызывающей сомнение в подлинности.

Здесь перед лестницей кажется возможным, что она была «той». На ступенях начертаны римские знаки, и промежуток в две-три сотни лет во дворце значит не много. В Иерусалиме я стоял в переднем дворе претория; его плиты служили легионерам игровой доской. Там еще можно было увидеть процарапанные поля и линии. Это веское подтверждение. Возможно, там играли стражники, когда мимо проводили Христа, — вероятно, те самые, которые потом разделили одежды.

Лестница была еще заполнена набожным людом, собиравшим там подаяния. Ступени обшиты деревом, в противном случае они уже давно были бы стерты бесчисленными коленями. Объявления сулят девять лет отпущения грехов за одну ступеньку; я спросил себя, какой инстанцией был выработан прейскурант очистительного огня. Предприятие оказалось настолько доходным, что даже церковный собор не смог положить ему конец, вопреки настоянию многих епископов. Идея ведь тоже блестящая: сначала изобретение огромных мучительных промежутков времени, затем дробление их для продажи в розницу.

Капитуляция церкви перед обычной историей еще позорнее капитуляции перед естественными науками, которыми можно просто не заниматься. А здесь истина становится заложницей голых фактов.

Когда дух, человек, зверь переносит нас через реку времени, с одного берега на другой, достигается Великое, безо всяких исторических документов. И если воспоминание об этом величайшем из деяний связано с каким-нибудь именем, как имя Христофора, то даже лучше, что персона теряется в дымке времени.

Речь здесь идет о мифе и его стоящей выше происходящего, определяющей факты, даже созидающей их силе.

По возвращении мы беседовали на эту тему и в связи с ней о вычеркивании многих святых в результате решений церковного собора. Среди них, должно быть, были также широко известные и глубоко почитаемые. Почему? Потому что они не подтверждались исторически. Разве недостаточно их харизмы? Хотелось бы думать, что она становится тем сильнее, чем больше они ускользают от времени.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.