Страница десятая Заграничный поход

Страница десятая

Заграничный поход

У России с Западом странные отношения. Это какая-то странная смесь зависти, пренебрежения и низкопоклонства. Скорее всего, эти противоположные чувства питают друг друга. Россия всегда пыталась урвать плоды западной цивилизации, но по возможности продвинуть подальше в Европу свои азиатские порядки. Примерно так себя ведет свинья под дубом вековым. Оторванная татарами от европейской культуры и проникшаяся свирепым культом власти богдыханов, она и к Азии толком не прибилась, и от Европы ушла. Общение с Западом всегда было для нее прибыльно, но и смертельно опасно. Русские офицеры, ходившие в предыдущий поход, в начале девятнадцатого столетия, и дошедшие до Парижа, принесли в страну не только немало новых манер и разнообразных изобретений, но и дух декабризма, поразивший даже самого императора. Сложно и тяжело идут отношения России с Западом. И отнюдь не Сталин творец железного занавеса. Он, возведенный еще царями, был всегда.

Однако, как все дурное в нашей жизни, именно малограмотный плебс, пришедший в нашей стране к власти, сделал этот всегда существовавший железный занавес совершенно непроницаемым. Да плюс ко всему были опущены еще и идеологические шторы. Все, что творилось на Западе, за исключением деяний коммунистов, да и то далеко не всех, обязательно было кознями проклятых империалистов, которые вот-вот должны были погибнуть и рассыпаться в прах согласно историческим законам, открытым Марксом и развитым Лениным.

Однако, кое-кто упорно помнил слова Горького о том, что всю свою культуру мы получили с Запада, а из Азии лишь дикость, из которых вроде бы следовало, что какой-нибудь французский буржуа, разлагающийся от достатка, ближе нам, чем китайский кули, с гноящимися глазами. Однако нас упорно поворачивали в сторону кули, даже применяя пули. Особенно трудно было отсечь информацию от нас, летчиков, которые должны были на своих краснозвездных машинах нести коммунистическую идеологию в Европу и Азию. Ребята, воевавшие в Испании, видели, как живут люди на Западе. Привозили из Парижа подарки, произвести которые было явно не по силам «разлагающимся и загнивающим». Да и мы, в Китае, в основном прибарахлялись «сарпинкой», произведенной на Западе. Из-за железного занавеса к нам попадали вещи, говорившие о высоком уровне материальной и духовной культуры. Особенно диким и странным казались их духовные ценности, но если задумаешься, то приходилось со многим соглашаться, хотя бы в своей душе. Трофейные фильмы приносили нам красивые мелодии и вид веселящихся людей, о чем у нас в стране уже стали забывать. Даже на пьянках люди все чаще сидели с серьезным видом и помалкивали — как на партсобраниях.

А Запад, уже несколько десятилетий, с удивлением и ужасом смотрел на огромную страну, которая добровольно принесла себя в жертву, якобы, общечеловеческой идее, одной из многих придумок западноевропейских интеллектуалов, архаичность и вздорность которой была ясна любому первокурснику любого университета в любой европейской столице. А теперь мы шли именно туда, на Запад, и нашему руководству приходилось, хочешь — не хочешь, приподымать и административный, и информационный занавес, чтобы пропустить под ним многомиллионную армию.

А наступление, пружина которого была заведена еще зимой, продолжалось. Мы не успевали менять аэродромы, следуя за уходящей на запад линией фронта. Под крыльями наших самолетов остались мятежные земли Западной Украины, с партизанским движением, на которой у наших еще будет столько неприятностей, в чем, впрочем, имелась и положительная сторона для нашей власти — она всегда крепла с наличием очевидного врага. Конев, принявший эстафету от Жукова, руководил войсками, взявшими Львов в конце июля. Правда, Жуков вдребезги раскритиковал исполнение этого очередного сталинского удара: и артиллерия била просто по площадям, и разведка была недостаточной, и танки применялись хуже, чем можно было. Но как бы там ни было, немецкий фронт группы армий «Северная Украина» треснул и покатился назад. Хотя и располагал немалыми силами: сухопутные включали две танковые армии, а также первую венгерскую армию. На фронте мадьяр с румынами не перепутаешь, это совсем другое дело. Словом, у немцев было до сорока дивизий, поддерживаемых с воздуха четвертым воздушным флотом. Наши войска хотя и превосходили немцев, подавляющего преимущества не имели.

На западном берегу Вислы образовался знаменитый Сандомирский плацдарм, пульсировавший как сердце у бегуна: то немцы подбрасывали танковые дивизии и сживали его, грозя спихнуть наших в Вислу, то по наведенным переправам, как по спасительным кровеносным сосудам, на западный берег поступали наши подкрепления и снова теснили немцев. Мы, с аэродрома Мелец, постоянно прикрывали эти переправы, порвать которые было заветным желанием немцев. Особенно старались «лаптежники», без конца пытающиеся подобраться к переправам на бреющем полете. На Сандомирском плацдарме, надолго ставшим эпицентром боевых событий, сражался Первый Украинский фронт под командованием Ивана Степановича Конева. Фронт включал Вторую Воздушную армию под командованием Красовского, в которую входила и наша дивизия. Красовский был ничего мужик, но по нашему общему мнению, до Хрюкина ему было далеко.

Следует сказать, что наше появление в Польше произвело фурор во всем мире и вызвало в самой Европе страх и восхищение. Нам самим порой казалось чудом, что после всех поражений, которые могли свалить с ног любую армию, мы стоим на Висле и прокладываем прямой путь в Германию. «Русские уж в Польше, русские уж в Польше», — как заклинание повторял французский поэт в своем стихотворении. Многие десятилетия это принято было объяснять несокрушимой волей Сталина, бросившего Красную Армию в поход, который, казалось, только мы во всей Европе называли освободительным. Но, что бы мог Ёся Сталин без наших ребят, которые уже явно давали фору немецким пилотам. Например, без представителей отважного славянского племени — командира эскадрильи Константинова и заместителя командира эскадрильи Мазана, русского и украинца. Эти ребята, пришедшие к нам сержантами в 1942 году, под Сталинградом, неоперившимися птенцами, стали первокласснейшими воздушными бойцами, как и многие другие, не знавшими страха. Впрочем, и немец пошел уже не тот. Тех пилотов, которые с расстояния в семьсот метров, развернувшись практически на одном месте, могли попадать пушечной струей в наш «Ишачок», наподобие того аса, который чуть не угробил меня под Белгородом весной 1942 года, что-то уже было не видно. Да и нас, старых пилотов, с тех времен почти не оставалось. Должен сказать, что к лету 1944 любимым маневром немецких пилотов был уход с поля боя. Кроме того, я удивлялся: что стало со знаменитыми «Мессерами» — «Королями воздуха». Даже по звукам моторов я определял, что компрессия двигателей, а значит, и мощность, у них далеко не та — по скорости наши «Яки» практически сравнялись с «Мессершмиттами». Сказались двухлетние бомбардировки союзников, которые стали приносить свои результаты. Немецкие авиационные заводы, в основном, капитально ремонтировали двигатели, производя мало новых. Но с другой стороны, немцы прекрасно понимали, что Польша — их последний редут на чужой территории и сопротивлялись с яростью отчаяния. В Польше им было гораздо удобнее снабжать свои войска и маневрировать ими, опираясь в тылу на прекрасную сеть германских железных дорог. Такой была общая ситуация. А теперь о нюансах. Должен сказать, что моя комиссарская работа значительно усложнилась. На своей земле мы могли безоговорочно надеяться на поддержку людей. На Западной Украине и в Польше дело обстояло по-иному. Честно говоря, мы вошли сюда с гордым сознанием своей освободительной миссии и ожидали всеобщей любви и обожания. Но дело поворачивалось по-иному.

Первым неприятным сюрпризом для меня лично стало посещение авиационного завода в Мельце, который клепал плоскости и хвосты для немецкой авиации. Русский, хотя через пятое-десятое, но всегда поймет поляка. Так вот, польские рабочие и мастера как-то совсем не испытывали чувства стыда за то, что помогали своим и нашим врагам. Наоборот, они проявляли, с нашей точки зрения, политический цинизм, говоря, что при немцах им жилось неплохо. Производство было хорошо налажено, а работники получали приличную зарплату и обильный паек. Эта жизнь их вполне устраивала. Русские же принесли холод и голод, и почему-то даже не используют их налаженное производство для нужд своей авиации. Я прошелся по цехам завода, которые были буквально завалены уже готовой продукцией и оснащены сотнями новеньких германских станков. Когда наши принялись вывозить их к себе в Союз, то поляки очень сильно ворчали. На нашей территории мы бы быстро разобрались с подобными ворчунами, явно работающими на врага. Еще совсем недавно я проводил в подразделениях партийно-комсомольские собрания с повесткой дня: «Усиление политической бдительности в связи с деятельностью на территории западных областей Украины гитлеровцев и их пособников — местных националистов, а также вступлением наших войск на территорию зарубежных государств». Согласно установкам, которые мы получали, на отошедших к нам территориях следовало особенно не церемониться, а на территориях других стран вести себя дипломатично. Поляки в Мельце явно попадали под второй вариант.

Но поляки — поляками, а ведь для нас не было секретом, что во время недавних боев по ликвидации Бродовского котла, когда наши ребята, базируясь на аэродроме в районе Шумска и Кременца, вылетали на поддержку штурмовиков, нашим войскам противостояла и украинская дивизия СС «Галиция», вдребезги разгромленная. Эти-то откуда взялись? Ведь согласно всей нашей официальной пропаганде, украинский народ от мала до велика только и ждет возвращения наших войск, припася большие охапки цветов? На Западной Украине мы пробыли мало, хотя наши ребята и успели сбить там несколько «Мессеров», но даже при первом приближении было видно, что ситуация там не совсем походит под определение «действия отдельных националистических банд».

После того, как железный обруч наших войск раздавил Бродовский котел, мы потеряли своего полкового врача Гришу Носкова, смерть которого была еще одной иллюстрацией на тему: мелочи в авиации. Дело в том, что 24 июля 1944-го года заболел каким-то кишечным заболеванием заместитель командира полка майор Миша Семенов. Впрочем, решусь все-таки на правду. Еще в Киеве Миша, которого незаслуженно не назначили командиром полка, подхватил триппер. Боевая обстановка не позволяла заняться лечением и под Бродами у Миши сильно опухли яйца. Выручали Мишу в тернопольском госпитале. Мы понимали, что ему скучно там лежать, получая уколы в задницу, да и кормили трипперистов по последней норме, совершенно несправедливо, по-моему. Миша написал слезное письмо, сообщив, что живот прилип к позвоночнику: помогите, голодаю. Мы решили выручить товарища: выписали со склада батальона обслуживания две красных жестянки американской колбасы, сахара, сварили яиц, купленных у крестьян, зажарили курицу. Со всеми этими гостинцами на самолете «ПО-2» полетел Коля Петров, с которым я прилетал в Ахтари после Крыма, и наш полковой врач Григорий Носков. Ребята проведали Семенова, который очень обрадовался их визиту и, набив рот американской колбасой, сообщил — яйца приходят в норму. Немного поболтавшись по очень разрушенному, но все же красивому Тернополю, ребята стали собираться в обратный путь. И вот здесь Гриша Носков не оправдал надежд летчика Петрова, считавшего его своим, авиационным, человеком — совершил роковую оплошность, стоившую жизни ему и пилоту.

Дело в том, что вылетая в путь, ребята запаслись бензином, чтобы дозаправить машину при возвращении из Тернополя. Канистры хранились в фюзеляже самолета, прикрытые сверху гаргротом, верхней частью крепившемуся к корпусу машины специальными замочками-защелками. Младший лейтенант Коля Петров, пилот самолета, положив в фюзеляж пустые канистры, защелкнул замочки на своей, правой, стороне, а слева гаргрот крепил Гриша Носков, сделавший работу небрежно. К сожалению, Коля Петров предал забвению важнейший авиационный принцип: доверяй, но проверяй. Когда их «ПО-2» взлетел и пошел по маршруту, то гаргрот сорвало струей воздуха, и он ударил по хвостовому оперению. Рули поворота и глубины на хвосте «ПО-2» разрушились и кусками упали на землю. Самолет, оставшийся без хвоста, перешел в крутое пикирование с высоты ста метров и мотором врезался в землю, разлетевшись на куски. Наши ребята погибли. Грише Носкову дорого обошлось его разгильдяйство: когда самолет резко клюнул носом, то его, не привязавшегося ремнями, выбросило из задней кабины, как катапультой, и местные жители рассказывали, как, летя в воздухе с высоты пятьдесят метров, он дергал руками и ногами, дико крича. Вот так побывали мы на Западной Украине, успев мимоходом принять участие в наступлении наших войск на Рава-Русском направлении: где Алексей Бритиков, Анатолий Силкин и Анатолий Константинов сбили по одному «Мессеру», а Миша Семенов и Тимоха Лобок завалили по «Ю-88». Воевать было легко еще и потому, что взлетали с хорошо знакомого полевого аэродрома в районе Шепетовки — Полонное.

Именно оттуда на самолете «ЛИ-2» я снова слетал в Ростов к шефам. Первый секретарь обкома партии, все тот же Борис Александрович Двинский, с удовольствием выслушал мой рассказ о боевых действиях дивизии, о чем впрочем сообщалось и в пакете от нашего командования, который я привез. В кабинет первого секретаря зашли еще какие-то люди, которым, видно, было приятно слышать, что за шесть месяцев 1944-го года, только в воздушных боях наша дивизия сбила сорок один самолет противника — о потерях я скромно умалчивал. Двинский сообщил, что трудящиеся Ростовской области собрали деньги и закупили для нашей дивизии «ЯК-1», который передают в дар своим подшефным. Я сердечно поблагодарил, а потом два дня, 16–17 июля, без устали выступал на мясокомбинате имени Микояна, на фабрике ДГТФ — Донской государственной табачной фабрике, заводе «Краснодон», швейной фабрике, где ростовские женщины строчили белье для наших солдат и офицеров, и других предприятиях. На швейной фабрике фортуна повернулась ко мне, если не лицом, то по крайней мере, в полуоборота. Помогла демографическая ситуация в стране: всюду были одни женщины, и даже непонятным становилось, как дальше будет продолжаться славянский род без мужчин. Естественно, был озабочен и замужеством своей 19-летней дочери, белокурой симпатичной девушки, директор фабрики, хваткий ловкий хозяйственник, в южном варианте исполнения этого типа людей. Он поинтересовался, нет ли у нас в полку приличного летчика, чтобы выдать дочь замуж. Я бодро ответил, что орлов в нашем полку хоть отбавляй, и после войны обязательно найдется подходящий. Директор поинтересовался, что бы я съел на ужин? Давненько мне не задавали подобного вопроса, ел, что давали, и поэтому без особых затей я попросил картошки с рыбой. Честно говоря, не ожидал увидеть рядом с горой парящей чищенной вареной картошки, сделанной как-то по-особому, привет из ахтарского детства — аккуратно порезанный рыбец. Что могло быть лучше? А в ответ на мою жалобу и просьбу шить нательные рубашки и кальсоны для фронта большего размера, мне еще подарили три великолепных нательных рубахи. Визуально сняли мерку, когда мы ужинали, а через пару часов все было готово. Эти рубахи из прекрасной материи «американ», гладкой, с кремовым цветом, исправно служили мне до конца войны.

А на следующий день я уже был на нашем аэродроме возле Кременца. Возможно, мое повествование носит несколько хаотичный характер, и не разберешь, где Польша, а где Западная Украина, но таким было движение наших войск в кружащемся военном вихре: наши были уже на Висле — в Польше, а Львов, Западная Украина — еще не был взят. Наши ребята, Леня Крайнов и Сергей Ипполитов еще сбивали «Мессеров» неподалеку от Брод, а в Мельце наши танкисты уже захватили авиационный завод, на котором для немецких машин изготовляли плоскости. Война носила маневренный характер, изобилующий наступлениями и отступлениями, во время которых мы без конца меняли аэродромы. Например, в Мельце устраивались два раза. Словом, запад Украины и восток Польши были единым театром военных действий, да и длительное время территорией одного государства.

На аэродроме под Кременцем, куда мы отскочили из Мельца, в связи с тем, что немцы перешли в контрнаступление и, потеснив наших, обосновались через небольшую реку, километрах в трех от нашего аэродрома, который беспощадно обстреливали, убив несколько солдат и техников нашего полка и 26 человек в соседнем полку дивизии Ворончука, с которым я учился в одной группе на Каче на курсах командиров звеньев в 1934 году, нам передали дар ростовчан: десять «ЯК-1».

Церемония передачи самолетов была упрощена до предела. Десять самолетов «ЯК-1» из второй эскадрильи Анатолия Константинова были выстроены в один ряд — с летчиками, сидевшими в кабинах. Это были наши полковые самолеты, на которых мы уже довольно долго воевали. Был зачитан приказ командира дивизии о том, что эти самолеты подарены нам. На бортах была сделана по трафарету стандартная надпись: «От трудящихся города Ростова и Ростовской области». Как нам объяснили, деньги, собранные на десять самолетов ростовчанами, пошли в фонд обороны страны. На этих самых самолетах мы воевали до конца войны, сбив 22 машины противника. Особенно отличились Анатолий Константинов, сбивший четыре самолета неприятеля. Ковтун и Мазан, Уразалиев и Силкин сбили по два самолета. Уже в эти дни в боях севернее Львова мы завалили пять немецких машин, потеряв при этом летчика Кутузова, упавшего вместе с самолетом в леса в районе Яворово — мы даже не сумели его отыскать.

К концу июля конфигурация фронта обозначилась, и мы полностью перенесли боевые действия на польскую территорию, где камнем преткновения стал уже упоминавшийся Сандомирский плацдарм. Наши войска оказались на не очень-то плодородных землях Польши, разделенных, как и на Западной Украине, бесконечными изгородями: «это мое, а это твое». Это очень мешало при вынужденных посадках. Земля под крылом самолета смахивала на затейливо набранный и состыкованный паркетный пол. Мы были в краю костелов, куда по воскресным дням толпами шли франтовато принаряженные крестьяне, краю полонезов и мазурок, краю, где женщины были заметно стройнее наших кубанок и ростовчанок, одевались изящнее, смеялись звонче и были как-то по-особенному шаловливы, в краю, где на нас косились все, казалось, даже каменные изваяния Христа с придорожных распятий. Словом, мы были в Польше, еще не так давно великом государстве, проигравшем Москве борьбу за лидерство в славянском мире и хорошо помнившем царский гнет. Мы были в краю, где в отношении русских не строили иллюзий, особенно когда увидели наших казачков, полякам особенно памятных, манеры которых мало изменились за те десятилетия, когда донские и кубанские кони не топтали польскую землю. Поляки берегли свое настоящее, думали о будущем без нашего влияния и хорошо помнили о прошлом. Споры своей государственности они берегли в семье и костёле, пережидая очередное нашествие русских, которым отнюдь не собирались потакать в их стремлении установить в Польше коммунистический режим. Словом, мы были в Польше, где все так непросто. Мы были в стране одного из наиболее цивилизованных славянских народов, соседствующих с немцами — «французов севера», впрочем, здесь сразу можно было узнать славян, посмотрев, как они пьют водку. В стране гоноровых подтянутых офицеров-кавалеристов. Наша задача была простой: прорубить через Польшу — страну полную тонкого очарования — путь в логово «фашистского зверя». И мы взялись рубить.

В конце июля мы второй раз обосновались на аэродроме в Мельце и, наконец, могли хорошо осмотреться. Замкнулся еще один круг, и я увидел те самые казармы, о которых пять лет назад в Черновцах рассказывала нам, летчикам, еврейка-библиотекарша. Именно здесь немцы обучали войска для русского похода. И вот теперь я стоял возле этого огромного военного городка, где широко раскинулись бараки и казармы. Я подумал о роковом ходе судеб и обстоятельств, вспомнил ту девушку-еврейку, которая вряд ли сейчас была жива. Недалеко от Мельца, типичного польского городка, с остроконечными крышами, будто отражавшими польский характер, протекала Висла, а совсем рядом — речонка, в нее впадавшая. За этой речонкой, в трех-пяти километрах, зацепились немцы, которые дали нам возможность приземлиться и принялись обстреливать наш аэродром из орудий. И опять не было приказа покидать этот аэродром. Мы очень нужны были именно в этом месте для прикрытия переправ через Вислу, питающих Сандомирский плацдарм. В этом районе линии фронта было всего три аэродрома, и все они эксплуатировались в полную силу — свободного не было. Пришлось нам здесь оставаться, и летать на Сандомирский плацдарм с простреливаемого Мелецкого аэродрома. Мы опять несли бессмысленные потери уже на земле. Правда, командующий фронтом Конев, когда ему доложили, в каких условиях базируются летчики, заявил, что обеспечит нам покой. И действительно, в первых числах августа мимо нашего аэродрома прошли войска, концентрируемые для наступления местного значения: «Катюши», артиллерия и пехотный полк. Через несколько часов за рекой зарокотало и заревело. Потом затянула свое бесконечное: «А-а-а-а-а» пехота, и немцев отбросили на несколько километров, до синеющих опушек дальнего леса. Несколько дней мы летали без всяких помех, но потом случилось следующее.

Вечером я проводил партийное собрание по поводу обстановки на фронте и наших задач. Мы сидели под крылом подбитого транспортника, который оставили немцы на аэродроме. Я прекрасно понимаю нынешнее отношение к проведению партийных собраний, но случалось, что на фронте это было единственной возможностью для людей поговорить по душам. Я всегда стремился, чтобы собрания проходили именно так, и никого не одергивал, никому не указывал. Разговор был в разгаре, когда над нашими головами в сторону заката к себе на аэродром, который находился южнее нашего, прошли четыре штурмовика «ИЛ-2». Только они ушли, как в той стороне рявкнули четыре взрыва. Мы подумали, что штурмовики наугад сбросили бомбы, оставшиеся после выполнения боевого задания, и неодобрительно покачали головами. Но потом сразу четырежды рявкнуло в другом месте, потом снова. И мы поняли, что это немцы подтянули артиллерию, которая в состоянии достать наш аэродром, и возобновили обстрел. Мы прервали партийное собрание и укрылись в щелях. Наверху остались лишь самолеты, охраняемые дежурным по полку с несколькими автоматчиками. Этим ребятам было не позавидовать. Лучше пережить интенсивный обстрел в укрытии, чем постоянно думать: куда же упадет очередной снаряд?

Всю ночь на нашем аэродроме рвались снаряды, которые по четыре выпускала немецкая батарея. Под утро последовал получасовой перерыв. Потом снова возобновился обстрел, и один тяжелый снаряд попал точно в самолет командира полка подполковника Смолякова, стоявший с заправленными баками возле командного пункта. Самолет вспыхнул огненным факелом и сгорел дотла. Мы воспользовались следующим перерывом для того, чтобы по быстрому вскочить в кабины и, заведя моторы, рассредоточить самолеты по рулежным дорожкам — где кто нашел удобное место. Немцы продолжали обстреливать нас почти без перерыва. Единственным лекарством был вылет по нашей просьбе уже известного нашему читателю Саввы Морозова из 31 гвардейского истребительного полка нашей дивизии, который пикировал прямо на немецкие батареи и обстреливал их из пушек, не давая стрелять. Нам пришлось оборудовать себе место для отдыха в лесу и затащить туда же самолеты, наблюдая из-за деревьев, как немцы, не жалея снарядов разных калибров, ковыряют поле аэродрома. Среди разрывов ходили солдаты аэродромной роты нашего батальона обслуживания с лопатами и граблями в руках, засыпая и заравнивая воронки. К счастью, никто из них не погиб. Обстрел продолжался двое суток. Самолеты соседних полков, выручая нас, сделали несколько штурмовых налетов на немецкие артиллерийские позиции, и заставили немцев покинуть их. Через несколько дней они снова стали обстреливать наш аэродром, но мы не обращали внимания на это, как на нудный мелкий осенний дождь, продолжая летать для прикрытия переправ в районе Сандомирского плацдарма.

Именно в это время, сзади, как мальчишка-хулиган из рогатки камнем, мне выстрелили в спину выговором, за «недостаточную политико-воспитательную работу среди летного состава полка, в результате чего командир второй эскадрильи товарищ Константинов при выполнении боевого задания заблудился и не возвратился на свой аэродром». Это была подлая работа большой гниды и известного труса, который постоянно пытался подколками и укусами поддерживать свой авторитет среди летчиков, начальника политотдела нашей дивизии полковника Леши Дороненкова. Леша обладал интересной особенностью: он считал себя вправе всем пакостить, всем читать мораль, над всеми язвить и насмехаться, причем, не летая в бой и не утомляясь, а значит сил у него на это оставалось достаточно. Но стоило его умыть в ответ, как он сразу обижался и кричал о подрыве авторитета начальника политотдела дивизии и чуть ли не самой партии большевиков.

Чтобы понять, за что я получил выговор, нужно рассказать о двух историях: крымской и западноукраинской, но не потому, что я придаю значение этому взысканию — как обычно, последовал старому совету: положи выговор в тумбочку и забудь. Просто истории сами по себе интересны. Одна из них случилась в середине июля: вылетев на барражирование над своими войсками в район Брод, наш признанный ас и лучший командир эскадрильи полка Толя Константинов заблудился. Черт может попутать любого, тем более на малознакомой местности, тем более на Западной Украине, где ландшафт очень сложный: многие холмы, овраги, горки и речки будто повторяются один к одному. Именно это и сбило с толку Толю. Он пошел блудить всерьез. Девять наших истребителей, летящих неизвестно куда, побывали и над немецкой территорией, где их обстреляли, и над линией фронта. Но потом Константинов, действуя согласно наставлениям, взял курс под 90° на восток, и эскадрилья летела, пока не выработала горючее, после чего все девять самолетов сели на брюхо на поле, перечерченном крестьянскими изгородями. К счастью, все самолеты уцелели. Погнутыми оказались только воздушные винты и побиты некоторые водяные радиаторы, наличие которых очень снижало уровень шума мотора, что в свою очередь позволяло летчику гораздо меньше утомляться в полете. Меня, например, больше всего утомляли шум и перепад давления при изменении высоты. Словом, ничего особенного с эскадрильей Константинова не случилось. Самолеты скоро доставили к нам на аэродром, заменили винты, слегка подремонтировали, и они стали в строй. Все уже стали забывать об этом случае, в котором можно было обвинить кого угодно: командира полка, штурмана полка, штурмана эскадрильи, самого Константинова, заместителя командира полка по летной части, но только не замполита. И тут Леша Дороненков втихую пустил «шептуна» — без всякого звука испортил воздух, вынеся мне выговор с такой идиотской формулировкой. Но я то знал, откуда ноги растут — из неба над Крымом.

В мае 1944-го я полетел с «Блондином», тем же Константиновым, сопровождать бомбардировщиков, заходивших на мыс Херсонес. Должен сказать, что к тому времени из моих уст наша китайская эпопея была известна всем молодым летчикам полка и мы, чтобы сбить немцев с толку при прослушивании наших радиопереговоров, бойко беседовали в воздухе по-китайски, конечно самыми простыми фразами: «хо» — хорошо, «пухо» — плохо, «мистер» — «Мессершмитт», «ю-мию» — есть — нет. Леша Дороненков очень ревновал меня к своей руководящей должности и уделял усиленное внимание тому, чтобы как-то мне напакостить. Получалось, что я, как замполит-летчик, пользовался большим авторитетом в дивизии, чем он сам — начальник политотдела дивизии, я уже не говорю о других, не летающих замполитах полков. Так и в тот день Леша, околачивавшийся на командном пункте нашего полка возле радиостанции, которая принимала все воздушные разговоры, услышал, как я произнес слово «мистер», обращаясь к Константинову и, как всякий бестолковый крикун, пытающийся обратить на себя внимание, сразу поднял шум: Панова и Константинова, сопровождающих бомбардировщики, атаковали «Мессера», и нужно срочно лететь им на помощь. К счастью, Дороненкова успокоили, и наша «направляющая и организующая сила» принялась меня дожидаться. Когда я после полета зашел на командный пункт, то Дороненков, увидев меня, подкатился с ехидцей: «Ну что, наломали тебе хвост „Мессера“?» — сказал он, желая показать свою осведомленность в воздушных делах, даже вопреки тому, что сроду не держал в руках ручку управления истребителем.

Я был в решительном настроении и, наверное, поэтому изменил своему обычному правилу: не связываться с этим дурачком. Поэтому я ответил своему непосредственному начальнику: «Интересуетесь, как хвост наломали? Можно посмотреть поближе. Сейчас штурмовики пойдут на Херсонес, садимся в спарку „ЯК-7“ и слетаем — как два политработника». Леха побледнел. Над Херсонесом еще стреляли зенитки и кусались залетные «Мессера». Большой опасности не было, но если не повезет, можно было наскочить, как говорят летчики, на собственной жене поймать триппер, а Дороненков очень ценил свою полковничью шкуру. Все у него в жизни получалось гладко и без острых ощущений. Однако разговор был при многочисленных свидетелях и он, надувшись, ответил: «Да, полетим». По его глазам я понял: он ожидает моего заявления о шутке. Но я не собирался шутить. Нам принесли парашюты, и я даже начал одевать свой. Все молчали. На морде Лехи, как в детском калейдоскопе, сменялись разные выражения: растерянность, гнев, страх — он искал выход из ситуации. Наконец, стекляшки в калейдоскопе легли в удачном сочетании, и Леха ухватился за последнее прибежище подлецов: стал пришивать мне политику. Отпихнув ногой предложенный ему парашют, он стал орать: «Ты что, хочешь обезглавить партийно-политическую работу в дивизии? Хочешь меня убить? Да немцы, если нас собьют, меня сразу расстреляют!!!» От этой перспективы, которая перед глазами всех летчиков полка была трижды на день, глаза нашего политического начальника округлились, а изо рта полетела слюна. Я продолжал подтрунивать, смеясь: «Да как могут сбить нас, двух политработников? Я гарантирую — никогда нас вместе не собьют!». В последнем я был прав — никогда нам не суждено было подниматься в воздух вместе с Дороненковым, который отвечал: «Брось свои гарантии. Нашел чем шутить!! Сбивают же? И нас могут сбить!» Так и не суждено мне было слетать на боевое задание с высоким начальством. Поведение Дороненкова было оценено в дивизии однозначно — трусость. Его авторитет, который он так тужился надуть, сильно пострадал.

Леша несколько дней без всякого аппетита жевал летную норму, пытался пару раз на совещаниях в политотделе дивизии ругать меня как подрывщика его авторитета, чтобы отвести душу, но когда народ узнал, о чем собственно речь, Дороненков оказался в невыгодном свете: в роли женщины, которая бегает по улице и кричит, что не допустит, чтобы ее называли блядью. В конце концов сам Дороненков сделал себе такую рекламу, что об этом случае стал спрашивать меня командир дивизии Гейба, тоже летчик, с трудом переносивший нашего политического ферта. Дело было уже в Венгрии. Когда я рассказал о сути произошедшего, Гейба смеялся, зажимая ладонью живот. И вот именно за эти шутки Дороненков нашел случай влепить мне выговор.

Послевоенная судьба Леши сложилась не очень удачно. Поначалу он, неплохо умея крутить задом перед вышестоящим начальством, видимо, как выдающийся пилот-политработник, был назначен начальником политотдела авиационного корпуса в Германию, где усиленно прибарахлялся. Но черт попутал как-то выпить доброго саксонского пивка и угостить шофера. Потом тот еще хорошо врезал и, гоняя по немецким автобанам, насажав в машину девушек-связисток, ударился о дерево. Случай вообще-то не из ряда вон выходящий, хотя и погибла одна из девчат. Но, видно, Леша уже допекал не того, кого нужно, и на него давно искали «компру». Сам Конев приказал снять Дороненкова, судить судом чести и уволить по статье «Е». Эту страшную букву знали все офицеры, она означала — «без пенсии». В конце концов Дороненков, направляя жалобы во все инстанции, добился установления пенсии, но вскоре умер от всего пережитого.

Чуть и мы с Лобком не попали под трибунал. Тут бы буквой «Е» не обошлось. Дело пахло подрасстрельной статьей. Дело в том, что, как я уже говорил, нашей основной, боевой работой было барражирование над переправами через Вислу, по которым на Сандомирский плацдарм бесконечным потоком шли наши войска. И вот в один из дней я полетел в девятке, которую повел штурман полка Тимоха Лобок. Ему были и карты в руки: при всей простоте задания оно требовало, как я знал еще по опыту барражирования над киевскими мостами, очень точного расчета. От аэродрома в Мельце до переправ было километров пятьдесят на север, и барражировать нам предстояло минут сорок, а потом нас должна была сменить девятка из другой дивизии. Диспетчером выступал командный пункт нашей воздушной армии, наводивший нас на цели и руководивший всеми нашими действиями. Минут сорок мы описывали над переправами небольшой эллипс, километров в пять длиной, или восьмерку. Шли двумя четверками на высоте три тысячи метров, без конца посматривая на землю. Чертовы «Лаптежники» могли вырваться на бреющем полете и побить наши переправляющиеся на понтонных мостах танки, как ворона цыплят. Не забывали посматривать и по сторонам — «Мессера» могли появиться в любой момент. Мы договорились, что тот, кто увидит противника первым, сразу подает сигнал. День был ясный и солнечный, я не без удовольствия любовался окрестностями неторопливой Вислы: недаром поляки говорят, что Польша существует, пока бьется сердце последнего поляка, и струятся воды Вислы. Барражирование проходило спокойно. Однако наше время уже подошло к концу: было двенадцать сорок дня, а смены не было. Мы принялись по радио запрашивать командный пункт: как поступать дальше? Нам ответили, что нужно продолжать барражирование. Мы занервничали: до аэродрома в Мельце было километров пятьдесят, а горючее на исходе. Наконец нам сообщили, что сменяющая нас девятка подходит к переправам, и мы можем идти на свой аэродром. Ложась на обратный путь, мы встретили девятку «Яков», идущую к переправам, и приветствовали друг друга, покачав крыльями. По своей неизменной привычке я оглянулся, не подбирается ли «Мессер»? Противника не было, но сменившая нас девятка вела себя странно: легла на северный курс от переправ, вдоль берега Вислы. Оставалось только гадать: что им там потребовалось? Но наблюдать за последующим развитием событий нам было некогда — спешили на свой аэродром.

Как нам стало известно позже, девятка «Лаптежников», видимо, сразу получившая нужную информацию и бывшая в воздухе где-то в сторонке, на бреющем полета подошла к переправам. Затем у самых переправ «Лаптежники» взмыли метров на 600 и с пикирования нанесли бомбовый удар, который окончился для наших войск весьма печально. Немцы разорвали две понтонные переправы, утопили три танка вместе с экипажами и наделали другой беды. Висла возле Сандомира имеет в ширину метров 250, а глубину более двух метров. Именно этой мелководностью воспользовалась конно-механизированная группа генерала Соколова, которая 29 июля форсировала Вислу и захватила небольшой плацдарм возле села Аннополя, называемый теперь Сандомирским. Тем не менее, танки утонули. И вскоре к нам на стационарный аэродром Мелец, где была хорошая бетонная взлетно-посадочная полоса и два ангара, построенных еще поляками, заявился военный следователь из штаба фронта и стал выяснять, почему 5 августа мы раньше положенного ушли от переправ, которые прикрывали.

Тимоха Лобок сразу смекнул, что для нашего бравого следователя не суть важно, кого расстрелять, лишь бы скорее найти виновного. Тимофей крутил указательным пальцем перед носом следователя и категорически заявлял: «Не выйдет». Следователь опрашивал всех подряд, в том числе и меня. Однако наше алиби было слишком очевидным. Журнал боевых действий полка, результаты переговоров с командным пунктом воздушной армии, опросы свидетелей — все показывало, что мы свой долг исполнили честно. Следователь повздыхал и подался в соседнюю дивизию — к нашим сменщикам. По-моему, командира эскадрильи, сменившего нас, улетевшего вдоль Вислы, после суда расстреляли. До сих пор ломаю голову и не нахожу ответа: почему именно так повел себя тот парень солнечным августовским днем над сверкающей Вислой?

Но война шла вперед, и дня через два над теми же переправами мы встретились с «Мессерами», которые пытались проложить дорогу «Лаптежникам». В короткой схватке старший лейтенант Бритиков поджег «Лаптежника», и немцы повернули назад.

Хочу добавить, что когда мы два дня назад уходили с переправ, то услышали по радио, что немцы бомбят их. Однако ничего не могли поделать — горючее было на исходе, и приходилось идти на свой аэродром. После всех этих переживаний наши летчики обозлились и не давали немцам спуску. Дня через три немцы подтянули к Сандомирскому плацдарму до тринадцати своих дивизий, в том числе танковые части, оснащенные «Тиграми». Бои вокруг плацдарма закипели. К тому времени наши расширили его до шестидесяти километров по фронту и до пятидесяти в глубину, обеспечивая снабжение при помощи двух десятков переправ. Подбросил противник и авиацию. Нам приходилось до четырех раз в день летать на прикрытие штурмовиков, которые своими ударами притормаживали немецкое наступление.

Кроме того, начались воздушные бои с противником, которых я не видел с зимнего наступления, когда мы гнали немцев от Сталинграда. Немецкие истребители все норовили проложить дорогу «Лаптежникам» к нашим переправам, и нам приходилось вылетать к ним навстречу всем полком. Так и 16 августа по периметру плацдарма шел яростный огневой бой, во время которого наши «Тридцатьчетверки» и самоходки чертом крутились, противостоя ломившим вперед «Тиграм». А в воздухе пятнадцать «Мессеров» решили открыть путь двадцати пяти «Лаптежникам», которые, конечно же, разбили бы добрую половину наших переправ и поставили наши войска в очень тяжелое положение в разгар ожесточенного сражения. Но мы были, тут как тут, и над Сандомирским плацдармом на глазах всех наших войск, да и на глазах немцев: и те, и другие посматривали в небо, ведь воздушный бой — это еще и увлекательный, захватывающий спектакль, — на вертикалях и горизонталях гонялись друг за другом, исступленно визжа моторами и гремя пушечной стрельбой, несколько десятков истребителей и бомбардировщиков. Нашлась всем работа: я снова поймал «Лаптежника», пытавшегося пикировать на наши переправы, и поджег его несколькими пушечными очередями. Еще по одному «Ю-87» сбили Тимоха Лобок, Миша Мазан и Вася Ананьев. Это простая по устройству но очень опасная машина — «Ю-87», была неплохой добычей. Наша пехота больше всего не любила этот пикирующий бомбардировщик, укладывающий бомбы с точностью до метра.

Тем временем Толя Константинов зажег форсированный «Мессер». Увидев такое дело, «Лаптежники» кинулись, кто куда, бросая бомбы наугад. Но «Мессера» выходили из боя организованно, соблюдая порядок и пытаясь прикрывать «Лаптежников». Чувствовалось, что вся группа грамотно управляется при помощи радиосвязи. И вдруг на высоте примерно ста метров мы увидели начало дуэли: наш «Як» повис на хвосте «Мессершмитта», и, мотаясь за ним в глубоком вираже, явно не собирался от него отставать. Судя по огромному крокодилу, нарисованному на борту нашего самолета — животное широко раскрывало пасть с белыми зубами, имело желтые глаза, и растопыренные лапы с белыми когтями, это был самолет Миши Мазана. Этот двадцатипятилетний, хваткий украинский парень, по-моему, из-под Запорожья, как будто оживший персонаж из повести «Тарас Бульба», смелый, напористый и хваткий славянин, все более уверенно выходил в первые ряды асов нашего полка. К тому времени он сбил уже около десятка самолетов, причем, реально на наших глазах, а не так, как порой было принято писать в наградных листках «в группе». Я, будучи по природе человеком осторожным, решил помочь Мише взять «Мессера» в клещи. Но он по радио закричал мне в диком боевом возбуждении: «Не мешай, мать-перемать, я его, гада, сам вгоню в землю». Смертельный хоровод, в котором кружился Миша с немцем, все сужался — затягивался как удавная петля. Было ясно, что кто-то из пилотов живым из этого боя не выйдет, а уцелеет тот, кто первым поймает в прицел противника и успеет нажать гашетку. Игра была опасной, но Миша сам выбрал именно ее. Через минуту-две, когда противники находились на высоте двухсот метров, Мазан мастерски довернул свою машину и пушка «Швак» брызнула огнем. Не выходя из крутого виража, «Мессер» врезался в мягкий песок вислинского пляжа, и мгновенно взорвавшись, сгорел дотла. Мазан набрал высоту и сделал победную бочку. Крокодил на борту его «Яка» хищно кувыркнулся.

Вообще многие ребята по немецкому примеру разрисовали свои машины. В сетке прицела, нарисованного на борту самолета Тимохи Лобка, «Тимуса», была полуобнаженная девушка, как он сам объяснял, ростовчанка Лена, на которой он собирался жениться, и таки женился, но потом бросил или она сама от него ушла — вышла замуж за артиллериста и была счастлива. На борту старшего лейтенанта Миши Гамшеева вели поединок на шпагах два нарядно одетых графа. Самого Гамшеева в воздухе звали «Граф». С борта самолета Алексея Бритикова устрашающе разевал пасть тигр. Но я хочу поговорить о «Крокодиле», сбившем немало немцев, на бортах которых были обнаженные русалки, свирепые древние арийские воины, английские острова, взятые в прицел.

Миша Мазан был знаменит не только боевыми делами в воздухе. Он еще славился большим размером своего полового члена, при помощи которого не раз отстаивал честь нашего полка. Так было совсем недавно, когда в Киеве во время отдыха Роман Слободянюк — «Иерусалимский казак» — подвел нас всех. Как он сам печально рассказывал, женщина, с которой познакомился Роман, заявила, что так и не поняла, то ли она оказалась в постели с пилотом, то ли ей делали клизму, да и вообще, евреи-обрезанцы явно не производят на нее впечатления. Услыхав о подобном позоре для всего полка, летчики категорически потребовали, чтобы в бой вошёл Миша Мазан, богатство которого не раз наблюдали в бане. «Иерусалимский казак» познакомил «Крокодила» со своей случайной подругой и, судя по всему, Миша смыл позор с нашего полка: ненасытная киевлянка даже просила пардону. Надо сказать, что Мазан, видимо вдохновленный рисунком на борту своего самолета, бросался как крокодил, не только на женщин, но и на немцев. Помню, в Венгрии, в местечке Чаба-Чуба, на аэродроме, неподалеку от красивого помещичьего имения, я стоял на командном пункте полка, наблюдая, как на фоне гаснувшего заката шло шесть «Илов» корпуса Каманина и сопровождавшие их шесть наших истребителей под командованием Мазана. И вдруг на фоне ярких красок заката четко обозначился «Мессершмитт», прижимающийся к земле и подкрадывающийся к нашей группе. Я был руководителем полетов и сразу закричал по радио: «Сзади, снизу Мессер!!» Миша резко дал глубокий вираж с левым разворотом, развернулся на 180 градусов и с великолепной реакцией и решительностью фронтового летчика сразу послал пушечную очередь в сторону немца. Тот кинулся наутек, прижимаясь к земле, укрываемой сумерками. Миша за ним. Через полчаса вернулся, совершив посадку уже в темноте, раздосадованный Миша: «Утек, гад! Не мог догнать даже на полном газу!» Здесь же в Венгрии, взлетая с аэродрома Чаба-Чуба для сопровождения штурмовиков, которые долбали немецкие танки, вклинившиеся было в нашу оборону, Миша за один день сбил два самолета противника: до обеда «Мессера», а после обеда «Лаптежника», тоже пробовавшего бомбить наши танки. Вскоре район сражения между Сарвашем и Туркеве перешел в наши руки. На тех местах, где указал Миша, мы нашли обломки сбитых самолетов, — к тому времени к сообщениям о боевых результатах стали относиться крайне осторожно, после чего вход в нашу столовую украсил транспарант: «Воюйте так, как воюет товарищ Мазан! За один день он сбил два самолета противника!». Миша постоял напротив транспаранта, усмехнулся и отправился на обед, где его ожидала тройная порция водки — одна своя и по одной за каждого сбитого противника. Это был настоящий герой, хотя при жизни и не успел получить Звезду Героя. Неизвестно, какой дурак установил валовой показатель: для того, чтобы получить звание Героя, нужно было сбить пятнадцать самолетов противника, а штурмовикам провести 25 успешных боевых штурмовок. Как всякие рамки, устанавливаемые в реальной жизни, это требование оказалось на редкость идиотским и открывало широчайшие перспективы для приписок, очковтирательства и всякой другой гадости. Да бывали бои, когда за один сбытый самолет противника можно было давать Героя, а случалось, что у летчика значились десятки сбитых самолетов, а реальность всего этого была весьма зыбкой.