Страница восьмая Над волжской твердыней

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Страница восьмая

Над волжской твердыней

Прежде чем рассказать о своем участии в знаменитом Сталинградском сражении, хочу поговорить вот о чем: читателю может показаться странным, что боевые потери и неудачи, в частности, гибель Сюсюкало или ранение Грисенко я увязываю с их нежеланием лететь в бой. Может появиться мысль: а не сказывается ли здесь моя личная неприязнь? Должен сказать, что у человека, постоянно бывающего в бою, вырабатывается какое-то шестое чувство самосохранения, а мозг как будто сам подсказывает тебе правильные решения, конечно, на основании предыдущего опыта, данные которого заложены в таинственное ЭВМ, работающее в человеческой голове. Простой пример из летной практики: за твой самолет взялась зенитная батарея противника. В таких ситуациях немцы обычно действовали шаблонно, и при наличии опыта их план раскусить было несложно. Главное, увидеть первый залп немецкой зенитной батареи еще на земле. Яркую вспышку четырех снопов огня и место разрыва снарядов в воздухе важно не прозевать. По последнему обстоятельству легко определяется квалификация артиллеристов. После этого начинай про себя считать с учетом высоты полета и расстояние до батареи. Просчитаешь примерно до девяти — немецкие артиллеристы успевают перезарядить орудия и внести поправки в своих расчеты, и, одновременно с новой вспышкой орудий, бросай самолет влево или вправо. На месте, где ты только что был, уже кудрявятся разрывы зенитных снарядов. И начинается игра, правила которой нужно знать. Возможны и всякие хитрости, которые нужно предугадать. Следует попытаться поставить себя на место противника.

Сложнее бывает, когда на подлете, скажем, на штурмовку моста, за тебя берутся две или три батареи. Здесь уже только успевай рассчитывать маневр. Особенно опасна мелкокалиберная артиллерия, снаряды которой летят веерами, но и логику действий автоматического орудия тоже нужно уметь понять. В бою, как и в стаде антилоп, преследуемых тигром, под огонь сразу же попадает неопытный и неумелый. Сколько раз бывало, что немецкие зенитчики прекращали с тобой свою смертельную игру после трех — четырех залпов, как только понимали, что имеют дело со стреляным воробьем и дальнейшая стрельба станет просто переводом снарядов. То же самое и в воздушном бою: покрутишься с немцем в опасной карусели, и он сразу поймет, что наскочил на сильного противника, даст полный газ и уйдет искать чего полегче. Именно поэтому наши командиры, потерявшие летную практику и разучившиеся играть в воздухе в опасные игры, правила которых без конца менялись, становились такой легкой добычей врага. На войне стремительно менялась тактика, поступали новая техника и оружие — отставать от этого процесса, не бывая в бою, было смертельно опасно. Девяносто процентов потерь нашей авиации составляли самолеты, сбитые немцами неожиданно, с задней полусферы, снизу, воспользовавшись беспечностью летчика. Немцы не были такими уж большими любителями воздушных поединков, они, как волки, стремительно налетали, вырывая слабейшего и беспечного из воздушного строя, максимально используя превосходство своих самолетов в скорости и огне.

Уж не знаю, чем это объяснить, возможно, неравномерным поступлением резервов, но вышло так, что под Сталинградом, в первый период битвы, в большинстве случаев сражались неопытные, необстрелянные войска. Вышло так, что старая кадровая армия почти вся погибла в первый год войны, новые дивизии еще не набрали необходимого опыта, а сражаться им приходилось с обстрелянными фронтовиками. То же самое было и в военно-воздушных силах. Плохо было с преемственностью: лучшие свои кадры мы потеряли на старой технике, а к моменту, когда в авиацию стали поступать более или менее приличные машины, то их начали пилотировать молодые неопытные пилоты. Я уже упоминал, что под Сталинградом наши потери в авиации составляли один к пяти в пользу противника. Словом, дело было дрянь. А здесь еще рельеф местности — ровная степь, идеально помогавший немцам поражать цели. Дела всюду шли неважно. Как мы знали из газет, немецких листовок, и слышали по радио, Роммель в Африке успешно бил англичан. Немцы шли на Кавказ. Как нам стало известно, на карте у захваченного немецкого офицера одного из вышестоящих штабов были обозначены сроки захвата наших городов: Сталинград — 15-го июля, сражение за Москву — ноябрь 1942-го года.

Мы, отнюдь, не относились юмористически к этим немецким планам. Ведь группу немецких танков, бой с которой я наблюдал при въезде в Сталинград, ценой огромных жертв смогли уничтожить только рабочие и испытатели танков Сталинградского Тракторного завода, а также девушки зенитчицы у села Ерзовка — они поставили свои орудия на прямую наводку и с позиций, совершенно неподготовленных для боя с танками, вели огонь, подбив одиннадцать машин, прежде, чем все же прорвавшиеся немцы не проутюжили расположение наших зенитных батарей гусеницами. Тогда об этом подвиге зенитчиц много писали, а сейчас как-то забыли. Не знаю, стоит ли там памятник этим погибшим девушкам.

Настроение в войсках было неважным. Уверенность в том, что нам удастся остановить разогнавшийся по степи немецкий бронированный каток, была мало у кого. Особенно не пугаясь противника в воздухе, чувствовалось, что и к немцам поступает тоже много молодых пилотов, которых мне было чему поучить, я, например, очень опасался попасть в плен на земле, во время стремительных немецких прорывов.

Итак, наша полуторка неслась по улицам Сталинграда — города почти полностью деревянного, построенного из леса, сплавляемого по Волге. Жить в деревянном доме тепло и приятно, но какое это прекрасное топливо для грандиозного пожара. Штаб восьмой воздушной армии и политотдел размещались в помещении одной из сталинградских школ. Я прошел по коридорам, заставленным партами, и оказался перед ясными очами своего патрона, начальника политотдела армии Николая Михайловича Щербины. Он оживленно сообщил мне, что я назначен комиссаром, вдребезги разбитого и в данный момент «безлошадного», второго истребительного авиационного полка, который находится сейчас на левом берегу Волги, куда перебрался на лодках дня два назад, и искать мне его нужно на участке шириной примерно в пятьдесят километров: от средней Ахтубы до Погромного. Получив все необходимые документы, я задумался, что делать дальше. Честно говоря, мне не очень хотелось задерживаться в Сталинграде, в который, судя по тому, что я видел, вот-вот могли ворваться немцы, и я рад был бы переправиться через Волгу сразу же. Однако, Щербина приказал мне пообедать в столовой штаба армии и подождать командующего, который должен был прибыть к вечеру: нужно познакомиться и выслушать указания Хрюкина — почти весь командный состав в полку погиб и похоже, что на первых порах мне придется также помогать и командовать. Да и Хрюкину, летчику, видимо было интересно побеседовать с летчиком, только что вышедшим из боев. С тоской вспоминая летную норму, я похлебал жидкого перлового супца в столовой штаба армии и вышел на улицу подышать воздухом. Мои раздумья были не из веселых: согласно расчетам получалось, что в ночь с 22-го на 23-е августа 1942 года немецкие танки, оказавшиеся под Сталинградом, прошли по степи девяносто километров: от Дона до Волги. А если дело пойдет и дальше такими темпами…

За невеселыми раздумьями наступил вечер. Хрюкина все не было, огромное, багрово — красное волжское солнце уже почти касалось земли своим диском. Честно говоря, я уже подумал, что приключения этого дня идут к концу и мне, подобно трем пилотам «Хенкеля-111», подбитого днем нашими зенитчиками и выпрыгнувшими над немецкими позициями в районе Гумрака, удалось спастись. Да не тут-то было. Над Сталинградом разнесся хриплый, завывающий, рвущий душу сигнал сирен воздушной тревоги. И сразу же над городом появились десятка полтора истребителей «дивизии» ПВО, под командованием полковника Ивана Ивановича Красноюрченко, моего старого знакомца еще по Василькову. Золотая Геройская Звезда, полученная им еще в Монголии, которую Иван Иванович буквально выскандалил, демонстрируя жестяные пластинки с маркировкой, снятые с двигателей валяющихся на земле сбитых японских истребителей, заявляя, что именно его неотразимые пулеметы повергли на землю противника, помогала Ивану Ивановичу всю войну быть на втором плане боевых действий, умело разделяя славу и создавая впечатление, но не рискуя головой. Тоже своего рода искусство. На этот раз от «дивизии» Красноюрченко трудно было ожидать чего-нибудь путного по той причине, что парад его дивизии ПВО Сталинграда в воздухе очень напоминал смотр образцов давно списанной советской авиационной техники. Удивительно, как весь этот музейный хлам, на котором летчики гробились, даже когда он был новый, мог держаться в воздухе. Если на фронт все-таки стремились давать «Яки», «Лаги», «Миги» последних выпусков, то среди жужжащего в небе хлама «дивизии» Красноюрченко, я заметил даже «грозу пилотов» «И-5» 1933-го года выпуска. Были там «И-153», «И-15», «И-16» и устаревшие английские истребители «Харрикейн», которые нам сплавляли союзники. Да и тактически действия истребителей ПВО напоминали какую-то клоунаду в цирке шапито. Они тарахтели над центром города, поднявшись тысячи на четыре метров и летали парами, в то время, как грозный, сомкнутый строй немецких бомбардировщиков «Ю-88» и «Хенкель-111», под прикрытием истребителей «МЕ-109», не обращая внимания на всю эту клоунаду, спокойно проследовал на юг Сталинграда в Бекетовку, где размещалась главная городская электростанция. По ней немцы и ухнули свой бомбовой груз. Земля закачалась, видимо, легли тонные бомбы, свет по всему городу погас, а над южной окраиной стали подниматься густые черные клубы дыма от грандиозного пожара — видимо, горели запасы мазута на электростанции. Бомбардировщики противника перестроились и принялись спокойно уходить от цели. Истребители к ним даже не приблизились, продолжая воздушную клоунаду, а очевидно неопытные зенитчики стреляли крайне неудачно. Горячие осколки, сыпавшиеся на крыши домов, явно грозили убить больше своих, чем немцев. Прячась от них, я снова вошел в здание школы, где побледневший Щербина предложил мне пешком идти в сторону Волги на переправу — командующего сегодня уже не дождаться.

Однако это было легче сказать, чем сделать. Когда я, взвалив на спину свой вещевой мешок с летной аммуницией — комбинезон, унты, шлем и прочее, двинулся в сторону переправ, то немцы, выстроившись по три девятки, продолжали налет на город со всех сторон. С интервалом минуты в полторы — две группы бомбардировщиков по 27 самолетов каждая, наносили удары по знаменитым Сталинградским заводам, которые строили, вырывая кусок хлеба изо рта умирающих от голода крестьян… Вскоре огромные пожары поднялись над Тракторным заводом, заводом «Баррикады», «Красный Октябрь». Но самым страшным было то, что у немцев, которые совершили в те сутки более двух тысяч самолето-вылетов с удобно расположенных возле Сталинграда аэродромов Миллерово, Котельниково, Жутово и других, явно хватало бомб и для уничтожения города. Примерно через полчаса они подожгли огромные емкости с нефтью на берегу Волги и, прекрасно осветив город этими колоссальными факелами, принялись класть по жилым кварталам бомбовые ковры из осколочных и зажигательных бомб. Город мгновенно превратился в сплошной огромный костер. Это был знаменитый «звездный» налет немецкой авиации на Сталинград 23-го августа 1942 года, в адском огне которого, я, свежеиспеченный комиссар авиационного полка, пробирался к волжским переправам через горящие кварталы города.

Ужасней картины мне не приходилось видеть за всю войну. Немцы заходили со всех сторон, сначала группами, а потом уже и одиночными самолетами. Среди ревущего огня в городе появился какой-то стон и будто бы подземный гул. Истерически рыдали и кричали тысячи людей, рушились дома, рвались бомбы. Среди ревущего пламени дико выли коты и собаки, крысы, выбравшись из своих укрытий, метались по улицам, голуби, поднявшись тучами, хлопая крыльями, встревоженно крутились над горящим городом. Все это очень напоминало «Страшный Суд», как рассказывала нам о нем прабабушка Татьяна. А, возможно, это были проделки дьявола, воплотившегося в образ плюгавого, рябого грузина с округлым задом лавочника — стоило только появиться чему-либо, связанному с его придуманным именем, как сразу же гибли миллионы людей, все рушилось, горело и взрывалось. Город дрожал, как будто оказался в жерле извергающегося вулкана. Думаю, что мой отец Пантелей, сражавшийся здесь же в Гражданскую войну, и представить себе не мог картину, которую пришлось увидеть мне, его сыну.

Нужно отдать должное героизму мужиков — волгарей. В этом гигантском костре они не растерялись и действовали как русские мужики на пожаре, энергично, смело и ухватисто: вытаскивали из горящих домов людей и кое-какой скарб, пытались тушить пожары. Хуже всего приходилось женщинам. Буквально обезумев, растрепанные, с живыми и убитыми детьми на руках, дико крича, они метались по городу в поисках убежища, родных и близких. Женский крик производил не менее тяжкое впечатление и вселял не меньше ужаса даже в самые сильные сердца, чем бушующий огонь.

Через все это пробирался я, навьюченный большим вещевым мешком — на сложенном обмундировании лежала политическая литература и тезисы политзанятий, неизменное оружие комиссаров и политработников Красной Армии, к которым я относился весьма бережно, примерно, как мой дед к Библии. Так было — не буду врать.

Дело шло к полночи. Я пытался пройти к Волге по одной улице, но уперся в стену огня. Поискал другое направление движения, но результат был тем же. Пробираясь между горящими домами, в окнах второго этажа горящего дома я увидел женщину с двумя детьми. Первый этаж был уже охвачен пламенем, и они оказались в огненной ловушке. Женщина кричала, прося спасения. Я остановился возле этого дома и закричал плачущей женщине, чтобы она бросала мне на руки грудного ребенка. После некоторого раздумья, она завернула младенца в одеяло и осторожно выпустила его из своих рук. Я удачно подхватил ребенка на лету и положил его в сторонку. Затем удачно подхватил на руки пятилетнюю девочку и последнюю «пассажирку» — мать этих двоих детей. Мне было всего — 32 года. Я был закален жизнью и неплохо питался. Силы хватало. Для моих рук, привыкших к штурвалу истребителя — этот груз не составил особенных проблем. Едва я успел отойти от дома, где выручал женщину с детьми, как откуда-то сверху из огня с яростным мяуканьем на мой вещевой мешок приземлился большой рябой кот, сразу же яростно зашипевший. Животное находилось в таком возбуждении, что могло меня сильно поцарапать. Покидать безопасную позицию котяра не хотел. Пришлось сбросить мешок и прогнать с него кота, вцепившегося когтями в политическую литературу.

Приближаясь к переправам, я профессиональным взглядом летчика отмечал изменения в воздушной обстановке: сначала сбился со счета, отмечая заходившие на бомбежку девятки, а потом, когда немцы, видимо, окончательно исчерпали накопленные материальные ресурсы, над Сталинградом стали пиратствовать одиночные бомбардировщики, выбиравшие цели, казавшиеся им привлекательными. Они не встречали никакого сопротивления ни с земли, ни в воздухе, и обнаглели, спускаясь метров до трехсот и рыская среди пожарищ. Я еще раз, ругаясь в душе, помянул нашу идиотскую систему, согласно которой наши летчики — истребители, до войны столько сил потратившие на обучение ночным полетам, с началом войны совсем не летали ночью, когда действия истребителя, внезапно налетающего из темноты, наиболее эффективны. Это давало бы нам дополнительные преимущества и уменьшало бы слабости нашей техники по сравнению с немецкой. Но под Сталинградом, как и под Киевом, не было прожекторов для освещения аэродромов во время посадок истребителей — ночников. Все прожектора оказались в системе ПВО Москвы, куда немцы залетали в основном по большим праздникам — зато задница грузина была в безопасности. А там, где шли наиболее активные боевые действия, горели наши города и гибли люди, воевать было нечем. Зато нас беспощадно гнали в бой днем, когда преимущества немецкой авиации были очевидны.

Я был одним из самых физически сильных и выносливых летчиков нашей эскадрильи, но и у меня к четвертому подряд боевому вылету за один световой день наступали апатия и отупение, очень опасные для пилота — организм отдавал весь свой биоресурс. Нередко многие летчики, и я в том числе, посадив самолет после четвертого боевого вылета, с трудом добирались до койки, падали на нее и засыпали глубоким, смертельным сном. Люди спали так, что их невозможно было разбудить на ужин. Во сне у летчиков, весь день игравших со смертью, дергались руки и ноги, по телам волнами проходили нервные судороги, они стонали и что-то кричали.

Но вернемся в день «Страшного Суда» для города Сталинграда — 23-го августа 1942-го года. Уже у самой Волги я чудом остался жив, укрывшись за толстым стволом тополя — немецкий бомбардировщик положил бомбы всего метрах в 70. Осколки посрезали кору тополя, но я остался невредим. Я пробирался через горевший квартал к переправе, когда стал свидетелем ужасного зрелища: горели расположенные по углам квадрата четыре деревянных дома, маленький дворик между которыми был заполнен женщинами и детьми — до тридцати человек оказались в огненной ловушке. Четыре пылающих смерча отрезали им путь, а их вершины на высоте несколько десятков метров сплетались в единый вертящийся огненный вихрь. Что было делать? Женщины ужасно кричали, а дети плакали. Мне явно предстояла еще одна близкая встреча с огнем со времени, когда в 1914 году пожарник вытаскивал меня багром из горящего сарая. К счастью, подошли двое пожилых мужчин из числа местных жителей — мы быстро отыскали одеяла и еще какое-то тряпье, которое быстро намочили, к счастью, подоспевшие мужики знали, где взять воду, подобные мелочи нередко решают жизнь или смерть и, обернувшись в мокрое тряпье с головой, оставив лишь просвет для глаз, я нырнул между горящими домами, которые могли рухнуть каждую секунду. Когда я оказался в маленьком дворике, то от моих мокрых одеял валил пар и вода на них закипала. Дети облепили меня как цыплята квочку. Я накрыл их одеялами, они вцепились руками за мой ремень и подол гимнастерки и мы такой передвигающейся палаткой, на которую падали сверху ошметки огня, сумели преодолеть пространство между домами длиной метров в десять, где жар был совершенно нестерпимым. Несомненно, не будь этих одеял, у нас бы загорались волосы и лопались от жара глаза. Не успел я немножко отдышаться и остыть, на меня лили воду, которая чуть ли не шипела, как в огненном дворике поднялся страшный крик, женщины и дети звали военного, который должен их спасти. Деваться было некуда, я снова укутался одеялами, мужики обильно полили меня водой, и я нырнул в чертов дворик. Когда под мои одеяла нырнуло четыре женщины и человек восемь детей, а жар еще более усилился, я явственно ощутил, что мне нечем дышать, и сердце бешено заколотилось. Пришлось сконцентрировать всю волю, чтобы не потерять сознание. Кое-как вдохновив личный состав, набившийся под одеяло, я снова благополучно вывел всех из центра огненного смерча, в который превратились дома, так долго дававшие людям приют и отдохновение, но которые чуть не стали их могилой. Наверное, третьего такого похода я уже не выдержал бы физически. Стоило нам всей гурьбой отойти метров на сто в сторону переправ, как все четыре дома одновременно рухнули в вихре искр, засыпая горящими бревнами улицу и дворик, где еще недавно находились люди — конечно, все они сгорели бы дотла. Казалось, тротуары покрылись льдом, под ногами хрустели бесчисленные осколки стекол, вылетевшие из окон при бомбометании. Женщины из спасенной мною гурьбы принялись спрашивать мою фамилию и сразу же стали называть меня «товарищ Попов». Я объяснил, что я Панов, но это было не суть важно. Может быть кто-нибудь из них жив до сих пор?

Можно себе представить в каком виде после всех этих приключений я добрался до переправы на Волге: опаленный жаром, весь грязный, потный, кожа на руках даже слегка повздувалась, припеченная высокой температурой. Но оказалось, что попал из ада в ад. Зрелище представилось таким: у высокого, с пятиэтажный дом, волжского обрыва, на узкой полоске земли, сгрудились несколько тысяч человек: воспитанники какого-то детского дома с педагогами, госпиталь с ранеными, которые сидели и лежали прямо на земле, обмотанные бинтами, набухавшими кровью, жители, выбравшиеся из огня, какие-то машины с имуществом и оборудованием, здесь же несколько трехтонок, наполненных мешками денег из местного банка.

Все это скопление людей имело за спиной пылающий город, перед собой пылающую Волгу, по которой растекалась горящая нефть из подожженных немцами резервуаров, а над собой гудящие немецкие бомбардировщики, рыскающие в поисках новых жертв. Можно себе представить, в каком настроении люди ждали переправы. А переправой занимались две пары небольших речных катеров, соединенных между собой деревянной площадкой — импровизированный паром. Эти катера могли за один раз перевезти не более десяти тонн груза. И потому, когда после двух часов томительного ожидания, один из этих паромов, с трудом преодолевая течение матушки — Волги, которое здесь достигало пяти метров в секунду, при ширине реки два с половиной километра, стал причаливать к нашему берегу, то к нему сразу хлынула огромная масса людей, и было ясно, что они, скорее всего, затопят или перевернут утлое переправочное сооружение. Капитан, крепкий парень — волгарь, сразу смекнул, что к чему и, не причаливая к берегу, принялся при помощи жестяного рупора вызывать коменданта переправы, который обязан был организовать погрузку, но которого, как говорят на Украине, было черт ма. Паром постепенно сносило по течению. Но все же хорошо быть военным — во всех случаях жизни может помочь знание уставов и наставлений, если ты их читаешь, конечно. Согласно уставу, в случае возникновения сложных ситуаций командование должен брать на себя старший по званию военный. Я осмотрелся — не только старше меня по званию, а и вообще военных поблизости не было.

Становилось ясно, что нужно брать штурвал управления переправой на себя.

Одернув на себе гимнастерку, я забрался на бетонную тумбу, очевидно служившую для пришвартовки судов, метрах в восьми от берега под обрывом, и громовым голосом, как матрос Железняк, разгоняющий Учредительное Собрание, объявил себя комендантом переправы. Хорошо, что ночь была лунная, да и пожары подсвечивали — звезды на рукавах и косяки шпал на петлицах были хорошо видны. Все повернулись в мою сторону, готовые повиноваться. Я приказал катеру приблизиться и начать погрузку детей. Здесь мою, только что захваченную власть и сооруженный себе небольшой памятник на бетонной тумбе, чуть не свергли немецкие коллеги.

Бродячий бомбардировщик, с высоты метров двести, прошелся над нашим скоплением людей, бросив бомбы и открыв огонь из бортовых пулеметов. К счастью, пилоты были не из самых опытных, и убитых с ранеными, на которых никто не обратил особенного внимания, было сравнительно мало. К счастью, внимание немца привлек хорошо видный красивый четырехэтажный дом, стоящий на берегу. Немец несколько раз бросал по нему бомбы, прицеливаясь, а потом резко опустошил бомбовые люки. Видимо, бомбы пробили дом насквозь и взорвались внизу. Красивое здание будто бы сложилось, как карточный домик в гармошку, оставив на месте, где только что стояли стены, огромное облако известковой пыли, из-под которой несколько мгновений звучал то ли крик, то ли стон, а потом все смолкло. Так что, когда я сказал «к счастью», то имел в виду лишь людей, собравшихся у переправы. Таков закон войны — счастье одних — несчастье других. Немец улетел, а мы загрузили детей на паром, и он отчалил. Следующий паром принял добрую половину раненых красноармейцев. Стоило ему выйти на середину Волги, как на наших глазах за ним принялся гоняться «Юнкерс». Но то ли у пилота рябило в глазах от горящей на воде нефти, блики пожара прыгали по волнам, от огня спасались даже речные корабли, стоящие ниже по течению, а два или три из них загорелись, то ли пилоты попались неопытные, то ли капитан удачно маневрировал, то ли за кого-то на этом пароме крепко молились, но все бомбы легли мимо. Во время всей этой работы немецких бомбардировщиков я еще раз вспомнил Китай и наши удачные действия во время ночных атак на японские бомбардировщики. Как много можно было бы сделать и сейчас истребителям-ночникам. Но делать было нечего, и я продолжал руководить волжской переправой. Постепенно переправил госпиталь, многие из раненных лежали на носилках, потом женщин с детьми из сожженного Сталинграда и, в последнюю очередь, одну из автомашин с мешками полными денег. В душе я все удивлялся удаче, когда немецкий летчик с высоты в двести метров, сделав четыре захода, так и не попал в перегруженный паром, поднимая только большие столбы волжской воды взрывами своих бомб.

К трем часам ночи 24 августа 1942-го года, я, выполняя обязанности коменданта переправы, порядком утомился и проголодался, едва не падая с высоты своего командного постамента. Как обычно, к разбору шапок появился настоящий комендант: плюгавый капитан весьма перепуганного вида, который подошел ко мне с докладом и явно был готов выполнять все мои распоряжения. Я ему обрадовался, как брату родному, и заявил: коль тебя, голубчика, назначили комендантом, то и руководи. Я же, присев возле своего бывшего постамента, достал припасенный еще днем большой волжский огурец, половину селедки, кусочек хлеба и, располагая, наконец, свободной минутой, принялся закусывать. Правда, мне без конца мешали, обращаясь за указаниями — новый комендант не внушал никому особого доверия. Слегка перекусив, я забрался на один из паромов, и он потащил нас по волжской глади, на которой лучи восходящего солнца перемешивались с дымом и огнем пожаров.

С середины реки мне в полном масштабе был виден размер наших потерь и несчастий, горел огромный промышленный город, протянувшийся вдоль правого берега на десятки километров. Дым пожарищ поднимался на высоту до пяти тысяч метров. Горело все то, ради чего мы десятилетиями отдавали последнюю рубашку. Ясно было, в каком настроении я находился. А неутомимая шутница-судьба замыкала в это время свой очередной круг, чередуя комедиями великие трагедии. Стоило мне сойти с парома, как на низком левом песчаном берегу Волги, заросшем лозой, при ответвлении от Волги реки Ахтуба, мне встретился — кто бы вы думали? Старый мой знакомый, возникавший на моем жизненном пути, как только я выбирался из очередного великого разгрома нашей армии, командир батальона аэродромного обслуживания, майор Пушкарь. И что же вы думаете, он мне предложил при этой встрече? Как и в Харькове, когда я выбрался из киевского окружения, конечно же, выпить. У меня сложилось такое впечатление, что Пушкарь даже спать ложился, пряча под подушку бутылку водки в ожидании, что я появлюсь.

Неунывающий, жизнерадостный украинец достал из тумбочки два стакана, бутылку водки и добрый кусок сала. Мы разлили водку, нарезали сала и черного хлеба, какое-то мгновение смотрели друг на друга сквозь полные водкой граненые стаканы, которые как магические кристаллы приближали наши лица друг к другу и делали их еще милее и симпатичнее. Я думаю, не нужно объяснять, что мы с Пушкарем прониклись друг к другу симпатией с первого взгляда, что особенно нередко бывает на фронте, ритуально чокнулись и выпили за победу. С нашего берега, в окошко домика, хорошо был виден горящий Сталинград, на пожарища которого лил маленький дождик, начавшийся с утра, будто исполняя долг милосердия, набрасывал шлейф влаги. Дым от пожарищ огромного города уносило на юг, и его очень явственно ощущали даже в Астрахани, находившейся за сто пятьдесят километров — рассказывали шоферы из интендантской службы тыла нашей армии, ездившие туда за селедкой.

После доброго стакана водки вся тяжесть поражений нашей армии не казалась мне такой уж гнетущей. Ведь как ни удивительно, но мы продолжали драться. Неподалеку от домика, где мы сидели, располагался Среднеахтубский полевой аэродром, куда залетали снаряды дальнобойной артиллерии немцев с правого берега Волги, и наведывались в гости к сидевшему на нем авиационному полку истребители противника. Не успели мы толком закусить, а Пушкарь, очень удивлявшийся, что я еще живой, не успел изложить намеченную им дальнейшую программу наших алкогольных возлияний, для исполнения которой, по его мнению, мне следовало отложить такую мелочь, как поиск своего полка, и заняться серьезным делом, как пожаловала пара «Мессершмиттов». Аэродром был лишь с одной стороны прикрыт крупнокалиберным зенитным пулеметом. Однако, этот одиночный пулемет бил так точно и уверенно, что вскоре мотор одного из «Мессершмиттов» зачихал и закашлял, будто Пушкарь, хвативший чрезмерную дозу — граммов триста пятьдесят. При выходе из атаки «Мессершмитт» сразу лег курсом через Волгу и потянул к своим. Двигатель самолета то глох, то визгливо начинал работать снова. Но все-таки пилот дотянул до территории, занятой немцами. Стрелком оказался сержант Омелин, с которым меня еще сведет судьба, а пока всякая боевая удача поднимала наш дух и пробуждала желание воевать. Я решил, что нечего мне долго отлеживаться на соломе в сарае во дворе у хозяйки, где я устроился, чтобы отдохнуть, да и всей водки из неисчерпаемых запасов Пушкаря нам все равно не выпить и принялся отыскивать свой полк.

Второй истребительно-авиационный полк именно в это время отсиживался в кустах на берегу Волги и находился в достаточно плачевном, как материальном, так и морально-политическом состоянии. 10-го августа 1942-го года на аэродроме в Воропоново, где я оказался на следующий день, и увидел летное поле, изрытое воронками от бомб, немцы неожиданно, на земле, захватили полк и нанесли по нему бомбовой удар. Погибли люди и часть самолетов была разбита. А самым серьезным уроном, по-моему, было падение боевого духа личного состава полка. Люди впали в депрессию и, перебравшись на восточный берег Волги, укрылись в зарослях лозы в междуречье Волги и Ахтубы и просто лежали на песке, на протяжении целых двух суток никто даже не предпринимал никаких попыток раздобыть продовольствие. Именно в таком настроении у фронтовиков заводятся вши, и по-глупому погибают хорошо оснащенные подразделения. Хотя было чему давить на психику. На другой стороне Волги немцы продолжали бомбить Сталинград и позиции наших войск вокруг него. Город уже не был в туманной дымке, как в первый день перед бомбардировкой, когда перегретый воздух стоял над ним, не шевелясь, в полном безветрии. Все воздушное пространство над Сталинградом напоминало дым одного большого костра. Не знаю, как пережили эти дни работники штаба и политотдела 8-ой воздушной армии, которые вместе со мной, под усиливающийся вой сирен, стояли на улице еще целого города, в тяжелом предчувствии всматриваясь на запад, в серое вечернее небо Сталинграда… Продолжала стоять спокойная погода, и монументальные столбы дыма поднимались горизонтально вверх, лишь на высоте отклоняясь к югу.

Весь день 24-го августа я бродил по растянувшейся на волжском берегу деревне Верхняя Ахтуба и спрашивал, у кого мог, о судьбе второго авиационно-истребительного полка. Весь берег Волги был усеян расположившимися на отдых остатками наших разбитых частей. Бродили офицеры штабов артиллерийских полков, авиаторы, танкисты без танков, автомобилисты без машин. Все потрясенные и морально подавленные, чудом выскочившие из адской сталинградской топки. Никто остатками этих частей не занимался, да и они, все «безлошадные», никакой активности не проявляли. У меня цепкая память на лица и, скользя взглядом по лицам военных, бродивших по Верхней Ахтубе, я вдруг зацепился, будто бы споткнулся, об одно из них. Да, несомненно, этот небольшого роста черный грузин, с большим кривым носом, старший техник-лейтенант второго истребительно-авиационного полка Г. А. Магалдадзе — Гриша, знаком мне еще по Василькову. После радостных приветствий Гриша вызвался быть проводником, и мы вскоре разыскали замаскировавшийся полк, личный состав которого, подобно моржам на лежбище, покатом устроился на волжском песочке, прогретом солнцем. Впрочем, самое удивительное, что полк не снимался с места даже несмотря на то, что как раз напротив, на другом берегу Волги, в районе Ерзовки, немцы вышли к Волге и, наблюдая наш берег, постреливали из пушек: то по отдельным шевелениям в лозе, где устроился полк, то по дороге чуть выше, по которой время от времени проезжали грузовики. Всего в полку оставалось человек девяносто. Я разыскал комиссара Ивана Павловича Залесского и, прокашлявшись (наглотался угарного газа в сталинградском пожарище) сообщил ему, что отныне он командир полка, а я комиссар, что подтверждается доставленными мною выписками из приказов и командировочным предписанием. Так Иван Павлович, согласно приказа командующего 8-ой воздушной армии Т. Т. Хрюкина из комиссара превратился в командира 2-го авиационного полка.

С Иван Павловичем я был знаком еще с 1935-го года по службе в Киеве, а потом и в Василькове: в 81-ой штурмовой авиационной бригаде и во время его службы в этом втором же, братском моему бывшему 43-му истребительно-авиационному полку. Вместе с Иваном Павловичем мы провоевали, плечо к плечу, с 25-го августа 1942-го года до 22-го декабря 1943-го года, когда трасса «Эрликона» над селом Верхняя Днепровка, что возле Каховки, оборвала его жизнь и боевой путь. Иван Павлович, 1908 года рождения, старше меня на два года, из породы фронтовых работяг, которые тянули свой плуг, не увиливая. Он был родом из Великих Лук, высокий, плотный, сероглазый шатен, спокойный рассудительный, но очень твердый человек, что является немаловажным качеством для командира. Мне с ним прекрасно работалось. Мы отлично понимали друг друга, как летчики, как комиссары и просто как люди, симпатизировавшие друг другу. Мы часто спали в одной землянке или в одной квартире, летали совместно на боевые задания, обсуждали все проблемы жизни нашего полка, в том числе кадровые — наиболее болезненные и сложные, и всегда приходили к единому мнению. Этого человека я уважал и пользовался взаимным уважением. Могу назвать его одним из основных своих фронтовых товарищей, о которых у меня осталась светлая память.

Иван Павлович, как и весь полк, выглядел неважно: небритый, отчего его удлиненное лицо смахивало на мохнатую грушу, в помятом обмундировании, весь пыльный и грязный, командир тоскливо посмотрел на меня. Я понял, что именно мне предстоит встряхнуть этот разбитый полк, чему меня неоднократно учила жизнь. Чем сложнее и тяжелее обстановка, тем будь спокойнее, собраннее и даже веселей — вопреки всему. Мне предстояло временно стать духовным отцом этого полка.

Неподалеку рванул снаряд. Немцы били по дороге. Иван Павлович весь передернулся и голова его ушла в плечи. Я сразу понял, что психика нашего командира находится на крайнем пределе и напряженна, как струна. Да и не удивительно: Залесский выходил из киевского окружения пешим ходом, а до этого отступал с Западной Украины из района Стрыя. Летом 1942-го года пережил разгром своего полка, и сейчас за его спиной, как и за спиной всех нас, тянулись бесконечные ковыльные степи, и казалось весьма вероятным, что немцы, раздавив нашу армию на противоположном берегу, в горящем Сталинграде, переправятся через Волгу и погонят нас по бескрайней степи до самого Урала, как хорты зайцев. Наша война явно приобретала межконтинентальный характер, грозя перекинуться на территорию Азии.

Предлагаю не слушать разговоры о храбрецах с железной волей и такой же нервной системой: психика любого человека имеет четко выраженные возможности, после которых она ломается. Жизнь сурово помяла Ивана Павловича и возложила на него груз душевных переживаний и увиденного, который он, к моменту нашей встречи, уже нес с некоторым напряжением и душевным унынием. Честно исполняя свой долг, он почему-то все время верил, что погибнет: «Мне, Пантелеевич, как видно скоро отдерут копыта», — это высказывание было постоянным рефреном наших задушевных бесед. Зная, насколько опасно такое настроение, вспоминая погибшего под Киевом Василия Ивановича Шлемина, который был настроен таким же образом, я все время пытался поднять оптимизм Ивана Павловича на должный уровень, но это получалось плохо. Уж очень явственно предвидел он свою судьбу.

К нам с Иваном Павловичем стали подходить другие командиры: начальник штаба полка майор Валентин Петрович Соин, в прошлом тоже летчик, заместитель командира полка полетной части Михаил Иванович Семенов, главный инженер полка майор технической службы Александр Иванович Новиков, и другие. Иван Павлович достал из кармана свой носовой платок и принялся уныло протирать им давно не чищенные железные коронки зубов, расположенные по сторонам его верхней челюсти. Я принялся объяснять командному составу, что дальнейшее сидение в прибрежных кустах лишено всякого смысла, да и опасно: немцы могли разнюхать и нанести удар по скоплению людей полка. Из кустов, при помощи бинокля, прекрасно можно было видеть немецкие батареи, расположившиеся на противоположном берегу Волги и ведущие огонь по нашему берегу. Место было опасное. Лишь через несколько дней 64-я армия, ценой больших потерь, оттеснит немцев от Волги в районе Ерзовки. А ведь рядом, откуда я пришел, в часе ходьбы, или в четырех километрах, имеется деревня Средняя Ахтуба, где можно устроиться в домах и воспользоваться гостеприимством моего приятеля, майора Пушкаря — командира батальона аэродромного обслуживания.

Думаю, всякому знакомо ощущение человека, впервые появившегося в новом коллективе. К тебе присматриваются и оценивают, порой относясь даже лучше, чем заслуживаешь, да и ты стараешься показать товар лицом. Пока я разговаривал с подошедшими офицерами, вокруг нас наметилось некоторое шевеление. Первыми из-за кустов принялись выглядывать девушки-солдатки: оружейницы, укладчицы парашютов, прибористки, зарядчицы пулеметов и пушек, которые работали гораздо лучше солдат-мужчин. То из-за одного, то из-за другого куста высовывалась женская голова в пилотке с поблескивающими от любопытства глазами. До меня доносились комментарии, сделанные после осмотра моей молодецкой фигуры, которые не могли мне не льстить: «А он молодой — симпатичный». Постепенно собрались летчики полка, и было слышно, как они слушали чью-то информацию: «Я его еще по Василькову знаю, человек деловой и летчик хороший». Польщенный этим приемом, я приободрился и почувствовал себя в полку, как дома. Сразу распорядился, чтобы народ собирал свои вещи и выстраивался для движения гуськом, следуя по парам на расстоянии 30–50 метров одна от другой, чтобы осколки немецкого снаряда, в случае чего, нанесли меньше потерь. Так мы и пошли, я с командиром впереди, с наступлением сгущающейся темноты, в сторону деревни Средняя Ахтуба, расположенной на противоположном берегу от горящего Сталинграда. Цепочка нашего полка передвигалась по пойме между Волгой и Ахтубой, маскируясь кустами и наступавшей темнотой. Я хорошо знал дорогу, да и грузин Магдаладзе бойко семенил короткими ножками в нужном направлении.

Должен сказать, что я шел в неплохом настроении, которое обычно сопутствует каждому офицеру, получившему повышение. Да и если честно говорить, с этой новой должностью резко возрастали шансы остаться живым. Комиссару полка приходилось больше заниматься воспитательной работой и уже самому планировать свою боевую деятельность, имея возможность подниматься в воздух, по крайней мере, при наличии пика своей боевой формы, что очень повышало шансы, а не тогда, когда тебе скажут. Ведь бывает такое состояние у летчика, такой упадок сил, даже у совершенно здорового человека, что посылать его в бой просто преступно. Но нас никто об этом не спрашивал. Да и есть на войне должности, на которых ты будь хоть о семи головах, очень быстро исчерпываешь лимит на выживание. Уцелеть на протяжении долгой и тяжелой войны в хомуте пехотинца на передовой или рядового летчика-истребителя, с начала до конца войны, просто выше возможностей человека. Как и боевая техника, человек тоже имеет расчетный срок и пределы пребывания в бою под огнем. Я уже начинал чувствовать, что моя везелка, как летчика-истребителя, подходит к концу. Без конца уворачиваться от трасс «Эрликонов» с самолетов противника или с земли, было просто невозможно. Да разве я мало поиграл со смертью: несколько сот боевых вылетов — в Китае и уже здесь, дома, причем добрая треть из них на грани жизни и смерти. Словом, я думал тогда, и сейчас считаю, что, в общем-то, заслужил свою экологическую нишу, относительную конечно, для выживания на той беспощадной войне.

Всю нашу ораву я привел во двор к хозяйке, у которой оставил свои вещи. Не скажу, чтобы хозяйка была чрезмерно обрадована, когда к ней во двор ввалилась вместо одного постояльца целая сотня, но разрешила нам разобрать стог соломы и разместиться на нем во дворе — покатом, за плетеным из лозы забором, как здесь очень красиво огораживали дворы, пользуясь тем самым материалом, в зарослях которого укрывался наш бравый полк. Заскрипел ворот колодца, и все принялись пить воду и умываться. Настроение быстро улучшалось, зазвучал даже смех. И это еще до приема пищи.

Что касается еды, то опять выручили личные связи. Когда я со своими новыми подчиненными: комиссарами эскадрилий и группой солдат, вошел в хату, где разместился майор Пушкарь, то друг встретил меня радостным застольным возгласом. Он как раз опрокинул первую и очень скучал без компании. Я объяснил ему, что отыскал свой полк, и сейчас главное накормить всю эту изголодавшуюся ораву, которая уже два дня не держала во рту маковой росинки. Пушкарь призадумался, и, будучи кроме хорошего собутыльника и товарища, еще и неплохим хозяйственником, толковым командиром батальона аэродромного обслуживания, сообщил, что на полное довольствие и горячее питание примет полк с утра, а пока может дать на каждого половину буханки черного хлеба, по одной прекрасной астраханской селедке и в любом количестве астраханских помидор. Увы, мало сейчас этих деликатесов в Поволжье! Мы нагрузились продовольствием, погруженным в большие круглые плетеные корзины, и явились в расположение полка, встреченные всеобщим радостным ликованием. Мой комиссарский авторитет подскочил до небес. Выяснилось, что дела полка были не так уж плохи, во флягах и каких-то жестянках был припрятан изрядный запас спирта. Весь крестьянский двор превратился в арену пиршества: народ чистил селедку, мыл помидоры, нарезал хлеб, разбавлял спирт колодезной водой — получалось неплохо. Водка дезинфицировала желудки, селедка и помидоры таяли во рту, хлеб был еще теплым. Слава майору Пушкарю!

Пока за ушами у личного состава полка хрустят волжские деликатесы, надо немного рассказать о самом этом личном составе. Возможно, я и пропущу кого-то, но в основном, список будет верным. Летом 1942-го года он выглядел так, кроме уже упомянутых: заместитель начальника штаба Козлов, командир первой эскадрильи старший лейтенант Викторов, командир второй эскадрильи капитан Дзюба П. П., штурман полка старший лейтенант Лобок Т. Г., начальник воздушной стрельбы старший лейтенант Слободянюк Роман, Люсин В. Н., Шашко, Минин Н. Г., Константинов А. У., Орлов А. Н., Краснов, Коваленко Леонид, Ананьев В. А., Леонов И. Д., /из госпиталя/, Крайнов Л. Н., Бритиков А. П., Ветчинин Ф. С., Сорокин Я. Н., Зажаев, Бубенков А., Мазан М. С., Мамлеев Х. М., Котенко Б., Кутузов, Баштанник С. С., Бескровный Г. В., Гамшеев М. Н. Николаев И.В., Саенко М. Б., Ковтун В. Л., Корниенко К. Н., Котляр Г. Г., Рябов Р., Ипполитов С. Н., Прозор И. С., Ковалев, Золотов В. И., Савченко, Зинченко, Уразалиев И. А., Тавадзе Г. Н., Галюк А., Силкин А. Н., Котенко, Скомороха М. Н., Шадура В., Коханюков В. А., Чепарухин, Будко Б. Н., Магалдадзе Г. А., Колесов В. Н., Юрченко А., Глазков Е. С., Ивлев С. П., Кочимский В. Н., Артюхов И. Н., Бухаров В. Ф., Оберов, Бондаренко Н. Н., Бушуев Е. В., Ермолович В. И. Мортиков В. Д., Керлан, Вахлаков И. К., Зорин В. К., Воронин, Миронов, Ермоленко, Ломакин, Карлашев В. Е., Лобазов А. К., Челомей М., Сокур Л. С., Запривода В. Я., Замикула П., Попов С. К., Кошель Д. П., Кулешенко И. Н., Яценко, Архипов Н. С., Гущин В. Ф., Гринь И. П., Шнейдер А. П., Мамлеев Х. М., Сарьяров, Серов В., Медведев Д., Осадчий, Михайлов, Полфунтиков, Дубовник А. Члены партийного бюро полка: Семенихин, Кожуховский Григорий, инженер по вооружению Мальцев, инженер по приборам Зонтов А. С., старший врач Носков Г., начальник химической службы майор Рассоха, фотограф Пикалевский, начальник связи полка Адаменко, старшина полка Шмедер. Девушки-оружейницы: Санникова Зоя Дмитриевна, Орлова Валентина, Краснощекова В., Гладких Надя, Сорокина Белла, Манохина Александра, Крючкова Таня («парашютистка» — укладчица парашютов), Вельская Мария, Свиридова Шура, Комелева П.