Вокруг детской коляски

Вокруг детской коляски

Странная ситуация возникла в домике на Второй Мещанской, в квартире, где жила семья Крамаровых. В то время, когда народ требовал казни врагов народа, у соседей по квартире не проявилась ненависть к арестованному Виктору Савельевичу. Они понимали, что он арестован по политическим мотивам, но и даже не представляли, когда он успевал заниматься враждебной деятельностью. Жена его не работала, сидела с маленьким ребенком, а он утром спешил в юридическую консультацию и на заседания суда, забегая домой пообедать, а иногда и не успевал поесть, когда затягивался процесс, в котором он участвовал, вечером принимал в консультации клиентов и, вернувшись усталый домой, садился за письменный стол, набрасывая тезисы защиты клиента на ближайшее судебное заседание. И вся жизнь семьи Крамаровых проходила на глазах соседей, обыкновенная жизнь людей с весьма средним достатком. Соседи знали в лицо родственников Баси, даже брата отца и его жену, раз в два-три года приезжавших в Москву из Львова. Соседи приглашались понятыми при обыске в комнату Крамаровых, где еле уместились чекисты, и чтобы открыть шкаф или залезть под кровать, им приходилось тесниться и уступать место друг другу.

— Есть! — вдруг закричал один из них, доставая с полки тисненный золотом дореволюционного издания том с речами известного адвоката Плевако.

Начальник взял книгу в руки, перелистал ее и, наморщив лоб, отложил в сторону.

— Не то.

— А где ваши записки? — обратился он к адвокату.

— Какие? — удивленно спросил Виктор Савельевич.

— Ну, эти, — замялся начальник, — эти, которые вы использовали, выступая в суде.

— Вам нужен мой архив, — догадался Виктор Савельевич и привстал со стула.

— Не вставайте! — грозно заметил ему начальник чекистов. — Мы сами достанем. Где он, ваш этот… архив?

— Под кроваткой ребенка, — грустно ответил Виктор Савельевич.

— Ишь куда запрятал, — ехидно произнес один из участников обыска, сдвинул коляску и разбудил маленького Савелия. Тот замотал головой, разглядывая незнакомых дядей, и, не найдя среди них ни отца, ни сидящую на кровати маму, громко заплакал.

Начальник нахмурился, его раздражала дикая теснота в комнатке, мешавшая работать, и тут еще подействовал на нервы пронзительный плач ребенка.

Чекист, собирающий папки Виктора Савельевича, предложил вывезти коляску в коридор.

— Не положено, — вздохнул начальник.

— Так он еще малец, даже не ходит, — заметил другой чекист.

— Не положено! — повысил голос начальник, хотя и понимал, что маленький ребенок не выберется из коляски, не совершит ничего преступного, ничего не спрячет и не выбросит, но свято следовал инструкции.

— А еще придется делать опись, писать отчет, — вздохнул третий чекист, пересаживая Виктора Савельевича со стула у письменного стола на стул, стоящий у небольшого обеденного столика.

«Слава богу, что комната маленькая и вещей немного», — подумал про себя начальник, которого громкий плач Савелия начал выводить из равновесия.

— Успокойте ребенка! — разрешил он матери. Она взяла Савелия на руки, прижала к себе, и мальчик, по инерции простонав менее минуты, замолчал.

Чекисты облегченно вздохнули. Понятые расписались, где им показали, не читая, под чем ставят подписи, и покинули комнатку.

— Прощайтесь, — заключил начальник, обращаясь к родителям Савелия.

Мальчик последний раз увидел отца, обнимающего мать, почувствовал на своем лице их слезы и, словно осознавая пришедшую в его семью беду, разревелся, и настолько сильно, что чекисты поспешили выйти из комнаты.

— Хватит! — приказал начальник Виктору Савельевичу и жене, схватив мужа за плечо.

— Береги Савелия. Я вернусь! — глотая слезы, успел вымолвить Виктор Савельевич, которого чекисты подтолкнули к двери. Он понимал, что сказал на суде лишнее, сказал правду, чего не делали другие защитники в подобных процессах, не считая, что чем-то нарушил закон, — наверное, не мог поступить иначе. И вот наступила расплата.

Соседи, еле приоткрыв двери, с изумлением наблюдали, как чекисты выводили под руки их соседа, к которому они не раз обращались за советами и который никому из них не отказывал в просьбах, даже составлял их заявления и письма в различные государственные инстанции, письма логичные, юридически обоснованные, и настолько, что на них далеко не всегда приходил отказ, чаще обещания разобраться в том или ином деле. Выходя на общую кухню, соседи боялись встретить его жену, не зная, как реагировать на происшедшее, боясь выразить ей сочувствие, из-за чего можно было пострадать. Они страшились друг друга, подозревая, что кто-нибудь из них может написать донос в НКВД. Даже перестали разговаривать между собой, обходясь общими, ничего не значащими фразами, касающимися кухонных вопросов.

Бася лежала на кровати в шоковом состоянии. Она машинально накормила Савелия, он успокоился после неожиданного вторжения чужих людей. «Я — твоя мама, — прошептала она сыну, — я не дам тебя в обиду, спи, миленький». А теперь она находилась в полузабытьи, путались мысли в голове, страх за судьбу сына мутил сознание, но постепенно она заставила себя думать четче. Вспомнились недавние разговоры с Виктором, ночные доверительные беседы, ведшиеся тихо, чтобы не разбудить Савелия и от боязни того, что и стены имеют уши. В невиновности мужа она не сомневалась, ни на мгновение, ни на йоту. Ни в чем не корила его, хотя и прежде советовала, а потом просила не участвовать в судебном процессе над врагами народа. Муж, далёко не тщеславный человек, но молодой адвокат, жаждущий интересных дел, мог отказаться от защиты известного в стране человека, и, наверное, вся его вина состояла в том, что он нетрафаретно, не как другие коллеги провел защиту. Видимо, в адвокатуре ему сказали или намекнули, как нужно вести себя на процессе, но он не смог перебороть свой честный и принципиальный характер, исполнил долг, не думая о последствиях. После процесса нервничал, на улице опасливо оглядывался назад, проверяя, не следит ли кто-нибудь за ним.

— Неужели ты думаешь, что кому-то очень нужен, что сотворил преступление? — однажды, после того как он в очередной раз боязливо огляделся вокруг, заметила ему жена.

— Что я мог сделать, как ты думаешь? Вчера сошел с рельсов трамвай, на шахте в Донецке случился обвал. Неужели это моих рук дело? Но я почти уверен, что скоро будет процесс над вредителями, якобы совершившими обвал. И водителя трамвая могут посадить, даже могут найти людей, подговоривших его нанести урон нашему транспорту.

— Ты шутишь? — сказала жена.

Виктор отрицательно покачал головой и больше не сказал ни слова, показывая жене, что они находятся на улице, и снова обернулся назад. Его страх, наверное, не в такой степени, как у него, передался жене. Ночью, когда уже уснула квартира, а в этом Бася убедилась, пройдясь по коридору и увидев, что во всех комнатах погас свет, она тихо спросила у мужа:

— Виктор, неужели ты серьезно думаешь, что за тобою следят? И как ты это определяешь?

— Очень серьезно, — шепотом ответил муж, — меня могут посадить даже за анекдот, который я рассказал на дне рождения у своего товарища.

— За какой анекдот? Ты мне его рассказывал?

— Нет, — сказал муж, — даже тебе боялся его рассказать, а в компании выпил, захотелось чем-то развеселить друзей, и я ляпнул, что в центре Москвы к еврею подходит приезжий и спрашивает: «Вы не знаете, где здесь Госстрах?» — «Не знаю, — отвечает еврей, — а Госужас — вот», — и показывает на здание Лубянки.

Бася засмеялась, довольно громко, не могла сдержаться.

— Ты смеялась слишком громко, — прошептал Виктор, — точно так же поступил и я, не мог сдержаться на процессе, даже в компании, где никто не тянул меня за язык. Такой у меня характер. Ничего со мной не поделаешь. А как я узнаю людей, следящих за мною? По их пустым однотипным лицам, даже по трафаретной одежде. Кстати, ты помнишь, как выглядели особисты в «Зойкиной квартире»?

— Нет, — призналась Бася, — я даже удивилась, когда узнала, что спектакль сняли с репертуара.

— Зато я как юрист, а Булгаков как писатель — мы оба, наверное, знали, как одеваются особисты. У них на складе, видимо, не было выбора в одежде. Так вот, особисты, пришедшие арестовывать Зойку, были одеты в одинаковые костюмы и желтые туфли. Других туфель у них в ЧК не было. Я обратил внимание на эту деталь, мне было очень смешно. Давно не видел такую искрометную пьесу.

— За что же ее сняли? — поинтересовалась Бася.

— Не знаю, — шепотом произнес Виктор. — Могли снять просто за то, что пьеса талантливая. Это началось давно… — не договорил задуманное Виктор и замолчал.

— Говори, — попросила жена, — тем более, если начал. Ты же знаешь, какая я любопытная. Говори!

— Только не шути, — сказал Виктор, — я опять не могу сдержаться, хотя знаю, что своим рассказом могу напугать тебя, посеять сомнения в твоей головушке, но ты моя жена, мне не с кем поделиться, кроме тебя, и я не могу сдержаться, — вздохнул Виктор.

Она не увидела в темноте его лицо, но почувствовала, что муж говорит с нею серьезно, очень серьезно, как никогда прежде.

— Ты должна знать, Бася, что это началось давно. Еще при Ленине. Он сам взял билеты в Швейцарию Мартову, чтобы тот уехал из России. Потом выслал на корабле из страны многих философов, ученых, писателей, не согласных с его теорией пролетарской революции. Пролетариат, малограмотный, прямо от станка, не может руководить страной. Кое-кого из специалистов, особенно военных, перешедших на его сторону, Ленин оставил даже на высоких постах. И я думаю, что их сейчас уничтожает Сталин. Я не верю, что подсудимые на моем злосчастном процессе, да и на других, ему подобных, в чем-либо виноваты перед страной, тем более являются агентами буржуазных разведок. Наверное, им обещали жизнь за безропотность и согласие с обвинениями прокурора. Они оговаривали себя. Я — мелкая сошка. Но я хоть очень мало, но помешал власти, защищая героя Гражданской войны, сказав о нем даже толику правды. Надеюсь, что меня не тронут, но все-таки оглядываюсь по сторонам, когда иду по улице. Я боюсь за тебя, за Савелия. Что станется с вами, если меня арестуют? Уже месяц, как со мною перестал здороваться председатель нашей коллегии, при встрече делает вид, что не замечает меня. Плохой признак… А анекдот, что я рассказал сегодня тебе, действительно остроумный. Давай спать, милая!

Бася вспомнила этот разговор с Виктором и то, что в ту ночь они не уснули. Он обнимал и целовал ее так нежно, как будто это была их последняя ночь. А утром она увидела слезу на его реснице. Она не верила в самое страшное, а он понимал больше ее и оглядывался на улице не случайно, не зря. И тут же в ее сердце вспыхнула надежда, что ничего предосудительного Виктор не совершил. И рассказанный им в компании анекдот не более чем анекдот. В этом разберутся и Виктора отпустят. Были такие случаи, что арестованных людей отпускали, не сразу, а через год-два. Но надежда вскоре стала угасать, когда она вспомнила о процессе, где, несмотря на защиту Виктора, Подсудимый был приговорен к расстрелу. Снова начали путаться мысли, она устала от переживаний. Бася раньше считала, что жизнь благоволит ей, подарила культурного, верного и заботливого супруга, и неожиданно в памяти возникли его слова, сказанные как бы между прочим, позавчера, за день до ареста. «Я рад, — сказал Виктор, — что у тебя здесь есть родные братья. У меня один — во Львове, но тоже очень близкий нашей семье человек». Наверное, Виктор надеялся, что в случае беды с ним родные помогут ей.

Неожиданно раздался стук в дверь.

— Бенедикта Соломоновна, вас к телефону, — раздался голос соседки. Новым знакомым и соседям она представлялась как Бенедикта.

Бася вскочила с кровати и, надев тапочки, поспешила к телефону.

— Алло! Алло! Я слушаю вас! — нервно, но с надеждой, что звонят родные, произнесла она. — Алло! Алло! — Но трубка молчала.

Странный звонок расстроил ее, и мгновенно куда-то испарилась усталость. «Пойду работать, — решила она, — первым делом надо устроиться на работу. Но куда? Куда возьмут жену арестованного?»

Определенной специальности, кроме умения печатать на машинке, у нее не было. «Если не устрою Савелия в ясли — не хотелось бы отдавать его туда, — то буду брать работу на дом. У одного из братьев есть машинка». После этих мыслей ей стало легче, но на несколько часов. Вечером, в обычное время, когда она ждала с работы Виктора, она ощутила всю безысходность своего положения и почувствовала, что лишается рассудка. Несвязный говор, донесшийся из детской коляски, вернул ее к жизни: у нее есть Сава. Она должна жить ради сына. Она обещала Виктору во что бы то ни стало, при любых обстоятельствах сберечь его. И она это сделает.

Она прилегла на кровать и вскоре уснула, рой мыслей подавила неимоверная усталость — нервная и физическая, а ей показалось, что она не спала, а находилась под наркозом, от которого окаменели руки, ноги, голова. Но когда подал голос Савелий, она, преодолевая этот наркоз, все же поднялась с кровати. На какое-то время Бася растерялась. Раньше продукты приносил Виктор, а теперь как быть, она не может оставить ребенка одного. Позвонить кому-нибудь из братьев? — подумала Бася и заплакала — у нее не будет сил сказать им, что арестовали Виктора, она просто расплачется в трубку. Она отправилась на кухню варить кашу для Савелия. Сама есть не хотела, еще не оправилась от поразившего ее удара судьбы. Было около шести утра, квартира еще не проснулась, и это придало ей уверенность. Она не знала, как отреагируют на арест мужа соседи. Двое из них, будучи понятыми при обыске, не выражали никаких эмоций, выглядели официально и с самым серьезным видом подписывали бумаги, которые им подсовывали чекисты. Одна из бумаг была с описью вещей мужа — выходного костюма, двух рубашек и пары ботинок. Один из чекистов предупредил ее, чтобы она ни в коем случае не продавала эти вещи. До решения суда. Бася догадалась, что чекист подразумевает возможное осуждение мужа с конфискацией имущества. Она вздрогнула от этой мысли. Конфискации имущества обычно сопутствовал длительный срок заключения или высшая мера наказания — расстрел. Спазмы стали душить ее, закружилась голова, и она, чтобы не упасть, оперлась о коляску Савелия. Его детское лялякание вернуло ей сознание и силы. Она даже подумала, что, слава богу, ее слабость не видел Виктор, которого уже увезли. Она слышала, как машина, прозванная в народе «черным воронком», скрипнула, зафырчала и сдвинулась с места.

Она спешила. Ей не хотелось встречаться с соседями именно сегодня, когда она наверняка выглядит измученной. К зеркалу даже не подошла, чтобы причесаться. Сварит кашу, накормит Савелия и приведет себя в порядок. Люди должны видеть ее собранной и сильной, по крайней мере, уверенной в себе, а если зайдет разговор о муже, то она скажет, что с ним разберется следствие, она не знает никаких правонарушений с его стороны. Возможно, вышла ошибка или кто-то оговорил мужа. Он был хорошим адвокатом, и у него могли быть завистники. И вообще она не собирается унывать, ей надо растить сына. При мыслях о его судьбе спазмы снова подкрались к горлу, на ресницы навернулись слезы.

В этот момент в кухню вошла соседка. По ее нетвердым шагам Бася догадалась, что это Ангелина Степановна, вдова царского генерала, погибшего еще в Первую мировую войну. Бывшая генеральша помалкивала об этом, рассказала только Виктору и Басе, считая их самыми приличными людьми в квартире и веря, что Виктор, как адвокат и добрая душа посочувствует ей, понимая, какой жизнью она жила и как трудно ей сейчас, когда она влачит нищенское существование.

— Поплачь, дорогуша, — сказала она, видя состояние Баси. — Поплачь. Легче станет. Я полжизни проплакала. Наверное, поэтому жива еще. И обязательно поешь. Слышишь? Без этого нельзя!

Бася послушала Ангелину Степановну и подсыпала в закипающую воду пару ложек манки.

День тянулся медленно. Казалось, что без Виктора приостановилась жизнь. Теперь никто не расскажет ей о международном положении, и не по-газетному, а со своими комментариями, не поведает об адвокатских удачах, интересных уголовных делах… Ведь она последние годы, после того как родился Савелий, не работала, хотя уход за маленьким ребенком вылился в трудную работу, зато приносящую радость.

Она почувствовала, что готова звонить братьям, но они пришли сами, узнав о беде. Позвонили поздно вечером, когда обычно брал трубку Виктор, а взяла Бася, и по ее тревожному, взволнованному голосу они догадались, что стряслось самое худшее. Оказывается, что Виктор рассказывал им о слежке за собой, о том, что может с ним произойти.

На следующий день пришел самый близкий брат — Леопольд, которого в семье для краткости называли Лео. Пришел со своей женой — Марией. Было десять вечера. Видимо, побаивались, что за квартирой Виктора следят до сих пор. Перебороли страх и не позвонили, а тихо постучали в дверь. Бася догадалась, что стучатся к ней. Поспешила открыть замок. Мария увидела Басю, и лицо ее искривилась от попытки сдержать слезы. Ей это удалось, пока она с братом не зашла в комнату, где не было Виктора. Лишь там женщины обняли друг друга и разрыдались, а Лео подошел к коляске и с нежностью, грустно смотрел на спящего Савелия.

Говорили тихо. Лео вступил в разговор после того, как Бася рассказала об обыске, предчувствиях мужа.

— Я знал, — вздохнул Лео, — мы договорились с Виктором перезваниваться каждый день. Мы ждали его звонка. Потом позвонили сами и все поняли. Мы ничего не можем исправить, Басенька. Надо жить дальше. У тебя сын. И ты всегда должна помнить, что у тебя есть семья по фамилии Волчек. Это я, Мария, другие братья. Надо написать во Львов — брату Виктора. Наверное, письма тоже просматривают. Но мы напишем иносказательно. Держись, Бася. Я знаю твой самостоятельный характер, но сейчас не время его проявлять. Мы — одна семья и будем помогать тебе, — сказал Лео и положил на стол деньги. — Я устрою тебя работать к себе, в проектный институт.

— Кем? — удивилась Бася.

— Копировщицей, — сказал Лео, — заключим с тобой договор. Анкету заполним. Иначе нельзя. Отдел кадров требует. Такой сейчас порядок. О муже напишешь, что арестован, но не осужден. Думаю, что не придерутся. Работу освоишь быстро. Будешь приходить за ней и в назначенный день сдавать. Лично мне. Если на первых порах что-то не получится, я скажу тебе, что и как нужно исправить.

— Я могла бы еще работать машинисткой. Ты забыл? — сказала Бася.

— Помню, — ответил Лео, — но у нас в институте есть вакантное место копировщицы. Будет постоянный оклад, а машинисткой станешь подрабатывать. Я дам тебе свою машинку. Большая. Займет много места. Куда ее поставить? — осматривая комнату, вслух подумал Лео и остановил свой взгляд на письменном столе Виктора.

— Поставим сюда, — вздохнула Бася.

Помощь братьев пришлась очень кстати. Присылал деньги брат Виктора из Львова. Оклад копировщицы был очень маленьким. И работу для машинки она получала нерегулярно, по нескольку страничек в месяц. Сущие копейки. Однажды днем, услышав, как она стучит на машинке, ее в коридоре встретила Ангелина Степановна и, гордо вскинув подбородок, насколько могла, так как мешала сгорбленная спина, заметила:

— Я тоже работала машинисткой, Бенедикта. — И многозначительно добавила шепотом: — И многие из наших тоже. Из тех самых, понимаешь? Даже первая жена одного из министров Временного правительства вынуждена была пойти в машинистки. Ей повезло, что она была первая, а не последняя. Ту отправили на Соловки. Я не могу простить этому Временному правительству и наивному чистюле Керенскому массу промашек! — вдруг ощетинилась Ангелина Степановна и выругалась матом. Бася от удивления выпучила глаза. — Да, да! Иначе не скажешь! — подтвердила свой настрой соседка. — Да, Александр Федорович был культурнейшим человеком, но в душе ребенком. Он трижды должен был арестовать Ленина. Обязан, черт его побери, как председатель правительства! За связь Ленина с немцами. У Керенского в руках были документы о получении Лениным денег от немцев для революции, для расшатывания России. Потом объяснял свою глупость тем, что хотел создать коалиционное правительство. Еще я думаю — щадил земляка из Симбирска. И в результате мы потеряли мужей. На хорошие должности нас, их жен, не брали. Оставалось идти в уборщицы, дворники или стучать на машинке. До сих пор работаем. И нас еще немало. Наших дочек, племянниц, невесток, тех, что сохранились. А знаешь, почему нас терпят? Потому что мы печатаем грамотно! — Тут глаза Ангелины Степановны расширились. — И Виктор был для них чересчур интеллигентным и умным адвокатом. Они не любят таких. Плодят себе подобных. Ты, надеюсь, никому не расскажешь о нашей дружеской беседе, голубушка? Впрочем, мне уже плевать на то, что они со мною сделают. Спасибо тебе, голубушка, что меня выслушала. Будешь знать, с кем жила рядом. Не просто со старушенцией, а с женой боевого генерала! Я закончила три курса в Институте благородных девиц! Да, да, благородных! — снова вскинула подбородок Ангелина Степановна и направилась на кухню. — Теперь я сама себе говорю: «Кушать подано». И ничего, привыкла. А к их жизни, их хамству не привыкну никогда!

Бася с удивлением слушала соседку, до сего дня считая, что живет рядом с примитивной старухой. А оказалось, что с умной женщиной, мыслящей своеобразно, но логично, и главное — уважающей Виктора. И не знала в тот день Бася, что эта женщина потом множество раз выручит ее, присматривая в ее комнате за маленьким сыном. Когда соседка умерла, Саве уже было семь лет. Через год он пошел в школу. А до этого несколько раз спрашивал у мамы: «Где бабушка?» — «Уехала», — объясняла мама. «Куда? Когда вернется?» — пытался выяснить Савелий. «Не знаю», — отвечала мама. «Ты меня обманываешь, — обиделся сын, — бабушка умерла.»

— А где папа?

— На войне, сынок.

— А где был раньше?

— Разве ты не помнишь?

— Я вообще папу не помню.

— Да, тебе было четыре года, когда он уехал учиться на военного.

— Далеко уехал.

— Далеко.

— А почему не писал?

— Занят был. Очень. А когда война началась, у него вообще дел невпроворот.

— Жаль. Неужели нет времени мне написать? Я бы ему сразу ответил. Наверно, на полевую почту? Ты его адрес знаешь?

— Знала. Но его адрес часто меняется. Сегодня — здесь, завтра — там. Понимаешь?

— Ага, — кивнул головой Савелий, хотя столь частые перемещения отца показались ему странными. — Может, он нас разлюбил, мама?

— Что ты?! — ужаснулась мама. — Наш папа такой человек… Он нас никогда не разлюбит. Ты не слезал с его рук. Он тебе песенки пел.

— Что пел, помню. А лицо его — только по фотографии. Почему у нас только одна папина фотография?

— Не знали, что будет война. Не спешили фотографироваться.

— Жаль, — вздохнул Савелий, — но когда же он нам все-таки напишет? Скоро?

— Как война кончится, обязательно напишет, — вздохнула мама. — Мы вместе будем ждать папу. Вместе легче.

— Конечно, — согласился Савелий.

Потом они с мамой эвакуировались на Урал. Мама продавала свою одежду, чтобы прокормить ребенка, так как помощь от братьев, разбросанных по фронтам, стала приходить нерегулярно и была мизерной. Леопольд Соломонович Волчек дослужился до звания капитана и помогал, как мог, жене и родной сестре Басе. Письма от него приходили редко. Бася с сыном вернулись в Москву в 1944 году, а его демобилизовали в 1946-м. До окончания срока Виктора оставалось меньше двух лет. На семейном совете решили рассказать Савелию о судьбе отца. Пора. И он будет писать отцу письма. Он школьник. Его не тронут. А Басю, как жену врага народа, могут уволить из проектного института, куда ее устроил брат, и снова копировщицей, но теперь уже штатной.

Но с рассказом тянули. Назначали даже день, но потом переносили. Боялись травмировать мальчика. Постепенно подготавливали, говорили, что скоро узнают папин адрес и первым напишет ему письмо Савелий. Он обрадовался: «Я пока буду думать, о чем напишу. Я уже думаю! А ты, мама, о чем сейчас думаешь?»

— О том, чем будем завтракать, ужинать…

— Как-нибудь перебьемся, мама. Главное, чтобы скорее приехал папа!

После войны даже начальники зарабатывали не много. Продукты все получали по карточкам. Лео с женой тоже жилось нелегко. И тогда он собрал семейный совет, без Баси, и братья решили, что Савелий будет каждый день обедать у одного из трех братьев. Даже составили для мальчика график, где указывалось, в какие дни и у кого он обедает. Савелий ездил на обеды после школы и однажды, приехав к дяде Лео и тете Маше, с гордостью произнес:

— Вчера вечером я написал письмо папе! И сразу пошлю, как только узнаю его адрес!