Актерские маневры

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Актерские маневры

В школе Савелий учился неважно, ленился, но если выучивал задание, то получал пятерку. Странные отношения сложились у него с учителем физики. Александр Юльевич, так звали преподавателя, умышленно занижал ему оценку Савелий больше четверки у него не получал, хотя порою отвечал отлично. Следующий урок не учил, будучи уверенным в том, что физик второй раз подряд не вызовет его к доске, а Александр Юльевич, зная его леность, спрашивал Савелия и с удовольствием ставил ему в журнале жирный кол. Однажды Савелий выучил подряд два задания по физике, и Александр Юльевич ошарашенно слушал точный ответ ученика, но поставил ему только три с минусом, вызвав недоумение класса и обиду Савелия. И в аттестате поставил тройку против фамилии Крамаров. Лет через пятнадцать они встретились случайно, в продуктовом магазине у Никитских Ворот. Седой преподаватель узнал бывшего своего ученика и заметил ему:

— Вы стали известным артистом, Савелий. И как я понимаю, вам физика не пригодилась.

— Почему? — удивился Савелий. — Я жалею, что плохо учил ваш предмет. Артист должен быть всесторонне образованным человеком и знать физику.

Александр Юльевич удивленно вскинул брови:

— Значит, я поступил правильно, когда отнесся к вам несправедливо. Вы помните?

— Помню, — в свою очередь удивился Савелий.

— Вы знаете, что я мечтал стать кинооператором?

— Вы что-то снимали. После уроков. В физическом кабинете, — вспомнил Савелий.

— Пустяки, — вздохнул Александр Юльевич. — Я мечтал снимать художественные фильмы, но не доучился во ВГИКе, помешала война. Кстати, еще юношей, за год до войны, я уже был кандидатом в мастера по шахматам. Демобилизовали в сорок шестом. Что делать? Родителей у меня не было…

— Как?.. — вылетел из уст Савелия нетактичный вопрос.

— Они получили десять лет без права переписки. Наверное, расстреляны. Надо было зарабатывать деньги на жизнь. Я знал, что в школе не хватает учителей, особенно по физике. Подготовился как надо, сам, по институтскому учебнику. И меня взяли преподавателем в школу. А с мечтой стать кинооператором пришлось расстаться. Попробовал снять документальный фильм. Делал это после уроков. В кабинете физики. Но фильм никого не заинтересовал. И вполне резонно. Что я мог снять в школьном кабинете. Элементарные вещи… К тому же киноначальство тогда интересовали фильмы о нашей победной войне, о борьбе с разрухой. Участвовал в двух шахматных турнирах, но неудачно. Шесть лет не садился за шахматную доску. Так и доработал физиком до пенсии. Слава богу, дали доработать без диплома. Сейчас думаю, что сломался совершенно зря. Надо было вторично поступать на операторский факультет. Как-нибудь выжил бы. А ты… В тебе я почувствовал незаурядность и специально поставил на госэкзамене тройку. Свою обиду выместил на тебе, чувствовал, что ты пробьешься в жизни и, в отличие от меня, несправедливость только подхлестывает тебя к еще большей работе. И честно скажу, рад, что не обманулся в своих ожиданиях. Теперь с гордостью рассказываю жене, что ты учился у меня.

Из магазина вышла пожилая кассирша, и Александр Юльевич, попрощавшись с Савелием, поспешил к женщине и взял ее под руку. Савелий грустно посмотрел вослед учителю и подумал о том, что немало людей не достигли в жизни того, чего могли. Один из преподавателей театрального института рассказывал студентам о судьбе сына народного артиста СССР Бориса Борисова. По радио до сих пор иногда передавали в его исполнении песенки на слова Беранже. Сын Борисова, Юрик, был удивительно способным юношей. И отлично читал рассказы Зощенко, и пел, и танцевал. «Кстати, — заметил преподаватель, — в Америке даже в драматический театр не возьмут артиста, если он не может бить элементарную чечетку». — «А в кино снимут?» — спросил Савелий. «Думаю, что вряд ли, — ответил преподаватель. — Тело у артиста должно быть гибким, своеобразно разработанным, ему не должно составить труда легко передвигаться по сцене, наклониться, чтобы поднять какую-нибудь вещь или нести на руках партнершу не напрягаясь, легко, как пушинку. И, между прочим, зрители чувствуют состояние артиста — спортивен он или отяжелел от физического бездействия». Затем преподаватель дорассказал студентам о судьбе сына Бориса Борисова. Юрик был призван в армию и попал во время отступления своей части под огонь заградительного отряда. Матери пришла похоронка, а по дому поползли слухи, что сын ее погиб как дезертир. Мать не верила в это, но злые языки подорвали ее здоровье, и она вскоре умерла. А искусство потеряло талантливейшего артиста. Очень жаль…

Через многие годы Савелий познакомился в телестудии с блестящим артистом театра, кино и эстрады Сергеем Мартинсоном, ставшим легендой еще при жизни. Его бенефис снимали на телевидении вслед за Крамаровым. «Надо спешить, пока старик еще отлично двигается», — сказал Савелию и мне редактор Борис Пургалин. А для Савелия актерское мастерство Сергея Мартинсона казалось недосягаемым. На сцене Мартинсон умел все: блестяще сыграть и комическую, и трагическую роль, а танцевал своеобразно и легко, даже в пожилом возрасте. Значительно позже он признается: «В Театре киноактера числится триста артистов, но стоило уйти из театра Людмиле Гурченко, как сняли спектакль «Целуй меня, Кет». Сняли потому, что не нашлось мне партнерши, не нашлось актрисы, которая могла бы профессионально танцевать. Это — нонсенс!»

Савелий в общем-то не кривил душою, когда говорил физику, что зря плохо учил его предмет. Конечно, знание законов физики для артиста было совершенно не обязательным, но необходимо общее развитие для того, чтобы глубоко вникнуть в роль, понять самому, без вынужденного объяснения режиссером, замысла автора пьесы или сценария, легче усвоить режиссерскую трактовку роли. Савелий чувствовал, что в этом он уступает более эрудированным студентам, и все новое для себя, что видел у других актеров, авторов и режиссеров, впитывал в себя как губка. Стоило появиться в семидесятых годах знаменитой и популярнейшей 16-й полосе в «Литературной газете», как он стал буквально изучать ее, по нескольку раз прочитывая и стараясь вникнуть в рождение юмора. Я не сомневаюсь, что наше с Савелием знакомство началось именно после моих публикаций в «Литературке». Однажды он с улыбкою сказал мне, что если на 16-й полосе нет моего рассказа, то он закрывает газету. Конечно, шутил. Впрочем, я печатался там часто и недавно узнал, что у меня там вышло шестьдесят четыре рассказа, и в этом смысле я являюсь рекордсменом «Клуба 12 стульев», как до сих пор называется эта полоса, увы, сейчас явно поблекшая. Ушли из газеты ее создатели: Виктор Веселовский и Илья Суслов, пробивавшие острые произведения с принципиальной гражданской позицией. Здесь я несколько преувеличиваю значимость руководства 16-й полосы. Главный редактор газеты, Александр Борисович Чаковский, и его заместитель, курирующий юмор в газете, — Артур Сергеевич Тертерян — умышленно разрешали «хулиганить» Веселовскому и Суслову, так как они резко поднимали тираж «Литературки», перешагнувший шесть миллионов экземпляров. Савелий стремился к общению с авторами «Клуба 12 стульев». Отдыхая в Гульрипше, в Доме творчества «Литгазеты», он много времени проводил с драматургом Виктором Славкиным, запоминая его суждения о жизни и литературе. Они шли по абхазской улице, ведущей от Дома творчества к поселку.

— Откуда здесь так много частных легковых машин? — интересовался Савелий.

— Благодатная почва. Субтропический климат. Сначала появляются огурцы, помидоры, потом мушмула, черешня, яблоки, персики, виноград, груши, лимоны… Близко сухумский рынок, рядом с которым много санаториев и турбаз. Местные жители зарабатывают очень прилично.

— Но ведь за машинами очередь, весьма большая! — стоял на своем Савелий.

— Часть машин — ворованные, — тихо сказал Славкин. — Здесь перебивают номера на их моторах и катаются привольно. Впрочем, за черту курорта, на всякий случай, без особой надобности не выезжают.

Савелий внимал Виктору, а когда тот рассказывал, что интересно придуманные автором прием и ситуация делают произведение своеобразным и интересным, то буквально запоминал каждое его слово.

Савелий был счастлив, когда репетиции свели его с писателем и режиссером Марком Розовским, ставившим эстрадное представление в Олимпийском комплексе. Розовский придумал почти реальное схождение Савелия с экрана на сцену, настолько органичное, что зрителям казалось, что это происходит на самом деле. И мысли Марка, делающие эстраду настоящим искусством, далеким от примитивизма, очень помогли Савелию в его сольных концертах. Ему, конечно, было трудно отрешиться от всех своих ролей, сыгранных в кино, но для показа в ролике он отбирал такие, которые не стыдно было бы показать искушенному в искусстве зрителю, и если шутить в концертах, то злободневно. В меру своих сил я написал ему тексты для его киноэстрадных вечеров. У Савелия часто брали интервью или просили его с юмором рассказать о своем творчестве. Он соглашался на эти предложения, брал фрагменты из моих текстов и потом отдавал мне гонорары.

— Слушай, Савелий, зачем ты это делаешь? — говорил я ему. — Ведь тебе платят сущие копейки.

— Пусть, — говорил он мне, — но они — не мои. Я просто обязан отдать их тебе. Обязан! Непременно!

В институте, в отличие от школы, Савелий не пропускал занятия, учился хорошо, лишь по марксизму-ленинизму в его дипломе стояла тройка. Он тогда не понимал, почему не любит этот предмет. Наверное, потому, что однажды не выучил то, что просил преподаватель, а прочитал почти всю статью Ленина, и она, вопреки царящему тогда непререкаемому авторитету вождя, показалась ему состоящей из внешне многозначительных, но, по существу, мелкотемных споров с совершенно незнакомыми оппонентами, далекой от логики и реалий жизни, следуя которым советские люди жили чересчур скромно, хотя и считали себя самыми передовыми в мире. Савелий догадывался, сколько зарабатывают киноактеры в Голливуде, и был расстроен, когда узнал, что известный артист нашего театра покупает поношенные рубашки у своего соседа — директора магазина тканей.

В дипломном спектакле его заняли в массовке, где он никак не мог проявить себя, и когда узнал, что при Центральном доме работников искусств открывается прием в эстрадную самодеятельную студию, то записался в нее одним из первых.

Эммануил Савельевич Радзиховский, режиссер студии, ожидал наплыва талантливой молодежи, но не думал, что к нему хлынет огромная масса юношей и девушек, желающих проявить себя на сцене. Пришлось отбирать лучших по конкурсу, но без экзаменов, устраивая лишь прослушивание.

— Я пою, — сказала режиссеру девушка и запела без аккомпанемента простую незатейливую песню, несильным, приятным и теплым голосом. В ее исполнении не было ни манерности, ни намека на вычурность, ни подражания другим певицам. Впрочем, даже для подражания Клавдии Ивановне Шульженко требовалось определенное мастерство, которого не было у девушки. Но Радзиховского покорила ее искренность, и он принял молодую певицу в студию. Вскоре она замелькала на экранах телевизоров и многие зрители полюбили ее — Майю Кристалинскую.

Два молодых человека темпераментно читали «Муху-Цекатуху» Корнея Ивановича Чуковского, переделав «Цо» на «Це», делая ударение на первый слог слова «Цекотуха» и паузу после него. Получилось: ЦК-туха, с намеком на высший орган партии. Они — Лифшиц и Левенбук — не придумали новый жанр на эстраде, но живинка в их номере несомненно присутствовала. Потом они создали несколько удачных и остросовременных эстрадных программ, написанных Феликсом Камовым (Канделем) и Эдуардом Успенским. Ставил эти программы способнейший режиссер и артист Театра имени Маяковского Борис Левинсон. Вскоре они стали едва ли не постоянными участниками телеконцертов.

В роли конферансье, ироничного и веселого, пробовался, и удачно, Оскар Волин, живший недалеко от Савелия. Они после репетиций и представлений вместе возвращались домой, подружились, и, как оказалось, на всю жизнь.

Сам Савелий пришел в студию с пародией на, увы, многими теперь незаслуженно забытого, а в свое время популярнейшего артиста эстрады и кино Афанасия Белова. Через много лет после нашего с Крамаровым знакомства я рассказал ему о поучительной судьбе этого замечательного артиста и… писателя. «Конферасий Афанасий», — представлял себя на сцене Белов. В шляпе-канотье, в стилизованном, но не утрированно, одесском костюме, с тросточкой в руках, он пел в концертах куплеты и частушки. Савелий, если быть точным, его не пародировал, а имитировал. Пародия — жанр сатирический, а поводов для осмеяния этого, с моей точки зрения, великого эстрадного артиста просто не было. Савелий подражал ему голосом, двигался на сцене в его манере и тоже пел куплеты на бытовые темы, даже менее смешные, чем исполнял Афанасий Белов. Тем не менее, многие зрители в тонкостях жанра пародии не разбирались и провожали Савелия громом аплодисментов. В конце эстрадной карьеры Белов перешел на исполнение куплетов, а в годы расцвета своего таланта поражал даже театральных специалистов своими программами, где показывал себя как разносторонний артист эстрады и драмы. Пик его карьеры пришелся на выступление в Московском мюзик-холле в программе «Тик-так». Воссозданный лучшим режиссером эстрады Александром Конниковым Московский мюзик-холл в первый же свой выезд за рубеж, в Париж, покорил эту своеобразную европейскую Мекку эстрады, и главным героем программы был Афанасий Белов. Он блестяще конферировал, пел и танцевал, преображаясь костюмно и внутренне в жителя пещерного, древнего и средневекового, но его тексты, написанные Владимиром Дыховичным и Морисом Слободским, ярко ассоциировались с современностью, и такие черты людей, как тупость, воровство, подавление незаурядных личностей, были понятны французам. Красочное представление с отличным кордебалетом, составленным из русских красавиц, с главной ролью, умной и отлично сыгранной Афанасием Беловым, было отмечено самыми лучшими французскими газетами и журналами. От него ждали очередного творческого взлета, а он вернулся к куплетам. Я ему подарил свою первую книгу «Белые вороны», вышедшую в издательстве «Советский писатель». Это происходило в кисловодской гостинице «Кавказ».

— После успеха в Париже я подумал, что достиг вершины своего творчества, — сокрушенно вздохнул Афанасий Севастьянович, уже немолодой, усталого вида человек, — перестал работать с авторами, стремиться к новым большим ролям, и вот наступила расплата — я приехал сюда в антураже певицы, которая начинала петь у меня еще лет двадцать назад.

Он не сказал мне тогда, что пишет повести. Две из них вскоре вышли в журнале «Октябрь», что для любого писателя в те годы считалось большим достижением. Но критика сделала вид, что не заметила их, поскольку автор был из «чужих», из артистов.

Выслушав эту необычную историю, Савелий задумался и ответил мне через минуту-две:

— Похожее в жизни случится со мною. Я предчувствую. Хотя постараюсь никогда не останавливаться на достигнутом. Ведь ты помнишь, что в «Первых шагах» я начинал с примитивного номера — передвижения рояля. Мне поставил его Марк Розовский. Это была эстрадная шутка, но очень смешная. Зрители хохотали. Я неуклюже брался то за одну ножку рояля, то за другую. От напряжения искажал лицо. Падал в изнеможении. Отдыхал, взобравшись на рояль. Снова тянул его. Короче, надо было с чего-то начинать. Потом стал делать пародию на Афанасия Белова. Сделал маленький шаг вперед. Ведь до Лифшица и Левенбука у нас в студии выступали в паре Илья Суслов, потом ушедший в журналистику, и Юлик Бидерман. Они исполняли стихи в стиле знаменитых актеров Эфроса и Ярославцева, читавших стихи для детей, изображая пыхтение поезда, крик петуха, мычание коровы, скрип тормозов и тому подобное. Марк Розовский назвал это «звукоречью». Лифшиц и Левенбук пошли дальше, расширили репертуар и появились на сцене с сатирическими стихами. Я помню Илью Рутберга с его «Экзаменом». Смешнейший номер. Поставил Марк Розовский. Я был на его спектакле «Наш дом» в старом клубе МГУ и пожалел, что в нем не участвую, пожалел, что в то время умственно был не готов играть там.

Меня поразило столь самокритичное признание Савелия. В спектакле Марка Розовского, наверное, впервые в стране исполнялась неприглаженная сатира, обошедшая цензуру. Марк инсценировал замечательную повесть Андрея Платонова «Город Градов», еще нигде у нас не напечатанную.

— Ты тогда сделал первый шаг в искусстве, пусть не гигантский, но очень смешной, что редко случается на сцене, ты — молодец, Савелий! — похвалил я его.

— Хм, — усмехнулся он, — ты сейчас говоришь как рядовой зритель, — неожиданно для меня вымолвил Савелий, — а мне хочется, чтобы меня признали как артиста те зрители, что ходят на спектакли Марка Розовского.

— Я помогу, чем смогу, — предложил я, — а остальное зависит от тебя.

— Нет, — покачал он головой, — я состою на учете в туберкулезном диспансере.

— Ты переболел туберкулезом? — уточнил я.

— Со мною опасно целоваться, опасно до сих пор, — улыбнулся он, — а вокруг столько симпатичных девушек!

Я тогда ничего не знал о его тяжелейшем детстве, но понял по его понурому во время нашего разговора лицу, по бледности, не сходящей с него, что в жизни ему приходится туго, и туберкулез, как правило, возникает от плохого питания. Или Савелий им заразился от кого-нибудь, во что верилось меньше. Я рассказал Савелию, что великий писатель Андрей Платонов заразился туберкулезом от своего шестнадцатилетнего сына, выпущенного из лагеря уже в безнадежном состоянии. Сын умер буквально на руках отца.

— А как мальчик попал в лагерь? Да еще в школьном возрасте?! — поразился Савелий.

— Якобы за организацию покушения на Сталина. Марк Розовский разговаривал с женой Платонова и сказал ей, что, разумеется, обвинение было ложным. В ответ она промолчала. Видимо, в классе, где учился сын Платонова, велись разговоры на эту тему, кто-то из соучеников донес о них, а дальше чекистам ничего не стоило организовать дело о готовящемся покушении на вождя. В любом случае арест сына был огромным ударом по писателю, чье творчество не вписывалось в прокрустово ложе социалистического реализма в литературе. Марк взял у жены Платонова его пьесы и раздал их пяти виднейшим театральным режиссерам страны, но, к сожалению, не все из них даже прочитали их, а кое-кто даже затерял.

— Я мечтаю работать с Марком, — признался мне тогда Савелий, и его желание в какой-то мере сбылось.

Марк Розовский рассказывал мне, что Савелий часто обращался к нему за различными творческими советами, и он помогал ему. «Этому способствовало то, — улыбнулся Марк, — что тогда никто, кроме него, не обращался ко мне, а ему не к кому было обратиться, кроме меня».

Позднее мы с Савелием видели фильм, снятый в Америке Андреем Кончаловским по мотивам рассказа Андрея Платонова «Женихи для Марии», с Анастасией Кински в главной роли. Драматическое действо захватило нас. Один из русских героев фильма работал на бойне. Кончаловский специально изменил его профессию, чтобы приблизить сюжет фильма к реалиям американской жизни. Эмигрантам еще первой послереволюционной волны, бежавшим из России в Штаты от произвола новой власти, от разрухи и голода, удавалось устроиться туда, где не хотели трудиться американцы. Муж одной сестры моего отца, эмигрировавшей в Америку в 1921 году, тоже начинал работу на бойне, потом открыл мясной магазин. В 1943 году в Америке побывал народный артист Союза Соломон Михоэлс. Он был отправлен туда для сбора денег в пользу Красной армии. После митинга в Нью-Йорке к нему подошла женщина и спросила, не знает ли он Льва Израильевича Стронгина.

— Я разговаривал с ним за несколько дней до отъезда сюда, — сказал Михоэлс женщине.

— Я его родная сестра, — представилась женщина, — а кем он работает?

— Директором еврейского издательства, — ответил Михоэлс.

— Значит, богатый человек! — обрадовалась сестра.

Михоэлс улыбнулся, зная, что по американским понятиям наша семья живет чрезмерно скромно, но не стал разочаровывать сестру. Она передала нам через Михоэлса письмо и фотокарточку своей семьи и родных другой сестры. Мы, конечно, не написали им, боялись показать, что имеем родных за границей. Тем не менее отцу, арестованному в 1948 году по делу Еврейского антифашистского комитета, следователь Шишков напомнил об этой связи.

— Значит, у вас в Америке есть родные сестры. Мужья их — торгаши!

— Мужья работают, — ответил отец, — насколько мне известно, один из них аптекарь, другой — мясник. Они — бизнесмены!

— Нет, торгаши! Презренные торгаши! — давя на подсудимого, заключил допрос отца о его родственниках в стране загнивающего империализма следователь Шишков. На этот раз он обошелся без пыток, неоднократно применяемых к отцу, который, несмотря ни на карцер, ни на другие издевательства, вплоть до сдирания ногтей с пальцев, на закручивание в сырую смирительную рубашку, при высыхании доставляющую человеку невыносимые боли, не подписал нужные Шишкову протоколы.

Ни Савелий мне, ни я ему не рассказывали о своих нелегких детских годах, но во многом общность судеб сблизила нас и, конечно, творческая направленность, по всей вероятности не в последнюю очередь возникшая по той же причине.

Повесть Андрея Платонова «Город Градов», ее тональность, юмор и грусть, сдобренные тонкой иронией, подвигли меня на написание первой своей повести: «Горохов — Москва — Горохов». Прочитав ее, Савелий вдруг процитировал мне поразительную по смелости фразу из рассказа Платонова, где герой говорил, что «для того, чтобы перепахать поле, не обязательно знать Карла Маркса». Находясь под впечатлением легковесных ролей, сыгранных Савелием, я удивленно посмотрел на него.

— Ты читал Платонова?!

— А как же! — гордо вскинул подбородок Савелий. — Прочитал все, что пока напечатано!