Тайна атомной бомбы
Тайна атомной бомбы
Вопрос Сталина об ученых-атомщиках вызвал у Мессинга непонятное волнение, причину которого он смог понять не сразу. К этому вопросу имел косвенное отношение бывший министр иностранных дел Советского Союза Максим Максимович Литвинов. Сталин нуждался в услугах этого умного и интеллигентного человека, но за эти же качества недолюбливал его.
Литвинов родился в семье служащих, в небольшом городке Клинцы бывшей Черниговской губернии, а ныне Брянской области. По злой иронии судьбы, городок накрыло атомное облако, пришедшее сюда после Чернобыльской трагедии. Сталин хорошо знал биографию Литвинова (Макса Валлаха), завидовал, что он приобрел в партии ласковый псевдоним «папаша», что рядовые партийцы искренне любили этого скромного, доброго человека, не боялись, а считали своим – он не кичился полученными знаниями, вел себя с людьми на равных. Его ценил и уважал Ленин. В 1918 году назначил представителем РСФСР в Лондоне, но британское правительство не признало его и задержало как заложника. Ленин настоял, чтобы советского посла обменяли на английского разведчика Локкарта. Дальновидный дипломат, Литвинов понимал, что молодой Республике Советов, находящейся в разрухе, нельзя обосабливаться от остального мира, тем более воевать с ним. Вернувшись на родину, он обратился с мирным предложением к странам Антанты, – Ленину было неудобно самому предлагать мир недавним врагам, Максим Максимович сделал это вроде бы от своего имени, и предложение вошло в историю как «Декларация Литвинова».
Сталин понимал, что Литвинову верят за рубежом, и, несмотря на определенную неприязнь к нему, в 1930-м назначил наркомом иностранных дел и продержал на этом посту до 1939 года. Сталина раздражало, что не он, а этот человек содействовал установлению дипломатических отношений с Америкой, приему СССР в Лигу Наций, где Максим Максимович достойно представлял нашу страну. Но недовольство Сталина ростом влияния Литвинова усилилось настолько, что еще перед началом войны он делает его заместителем министра иностранных дел и одновременно послом Советского Союза в Америке. Однако в 1943 году до Сталина дошли сведения о создании в США сверхгрозного оружия, секреты которого вождю хотелось вызнать во что бы то ни стало. Литвинов со своей честностью и интеллигентностью мог в немалой степени помешать этому, и Сталин переводит его посланником на Кубу. Литвинова вскоре отсылают на пенсию, к тому же не персональную, а обычную, и он доживает жизнь, еле сводя концы с концами. Хоронят бывшего министра скромно, и сквозь малочисленные цветы проглядывают его туфли с рваными носками. Разумеется, Литвинов и представить себе не мог, что его родной городок Клинцы через десятилетия подвергнется своеобразному нападению хотя и мирного атома, но ведущего начало от оружия, созданию которого у нас в стране он невольно мог помешать.
В последние годы Максим Максимович редко выходил из дома, но на выступление Мессинга выбрался и смотрел его с открытым от удивления ртом. После концерта хотел зайти к маэстро за кулисы, но не решился, зная, что своим приходом может скомпрометировать психолога. Мессинг сам вышел к нему – он увидел Литвинова со сцены, чувствовал присутствие в зале сильного, волевого и умного человека, нашел его взглядом, а после представления подкараулил у выхода.
– Я рад, что вы пришли посмотреть мои опыты, – улыбнулся он Литвинову.
– Это не опыты, – покачал головой Литвинов, – это наука, еще неизведанная, не объясненная правильно, но наука!
– Вы один из редких людей, кто понимает меня, мои действия, – грустно сказал Вольф Григорьевич.
– К тому же вы отличный дипломат! – похвалил его Литвинов. – Вы совершаете то, что может не понравиться начальству. Я, знаете, тоже пытался иногда делать так, чтобы наша страна прилично выглядела на фоне самых цивилизованных стран… М-да, и сейчас нахожусь на пенсии. Работайте, пока хватит сил, Вольф Григорьевич. От вас идет вера в грандиозные, но неиспользуемые возможности человека. Полезные возможности. Желаю успехов! – сказал Литвинов и, опасливо оглядываясь по сторонам, направился к выходу из вестибюля…
В 1943 году Сталин узнает об американском проекте «Манхэттен», целью которого было создание атомной бомбы. Проект разрабатывался в городке Лос-Аламос. Найти в его громадной лаборатории людей, готовых передать секреты рождения бомбы Советскому Союзу, было несложно. Там имелось немало коммунистов, сочувствующих нашей стране, которая вела кровавую войну с фашизмом. Труднее было сообщить эти сведения разведчикам, работавшим под крышей посольства. За каждым из них велось тщательное наблюдение. Сталин считал, что непосредственное отношение к созданию оружия имеет Альберт Эйнштейн.
Сначала к овдовевшему ученому подсылают молодую девушку из семейства художника Поленова. Она пленяет стареющего физика, но ни одного слова об атомной бомбе вырвать у него не удается. Тогда по приказу Сталина в город, где проживает Эйнштейн, отправляется опытная разведчица, жена известного советского скульптора Сергея Коненкова – Маргарита, которая становится любовницей ученого. Он даже не подозревает, что его возлюбленная Марго на самом деле – советский майор Лукас, и ее задача очаровать американских разработчиков ядерного оружия.
Попасть в Лос-Аламос невозможно. Зато великий физик доступен. Он безумно влюбляется в советского агента. В 1945–1946 годах Эйнштейн написал Марго девять любовных писем. Все они были проданы с аукциона Сотби 26 июня 1988 года. Но вот беда – Эйнштейн не занимался разработкой ядерного оружия, и, выяснив это, майор Лукас резко порывает с ним связь. В своих письмах опечаленный Эйнштейн вспоминает прекрасные, полные любви встречи, пребывание Маргариты в его доме.
Он настолько доверял ей, что не раз оставлял одну в своем особняке, а она потом рассказывала, как «томилась» в ожидании «любимого». Резкий разрыв не был понятен ученому. «Марго, дорогая, единственная, что произошло с тобою? Может, я чем-то обидел тебя? Заранее шлю извинения», – пишет он даме, которая уже крутится в районе Лос-Аламоса в поисках очередной жертвы. Но сотрудники лаборатории засекречены, хотя известно, что ею руководит талантливый ученый Роберт Оппенгеймер – главный создатель атомной бомбы. Однако даже встретиться с ним Марго не удается.
А Сталин ждет. Советским ученым требуется слишком долгий срок для разработки грозного оружия – не менее десятка лет. Проще и быстрее заполучить секреты расщепления атома непосредственно из лаборатории Оппенгеймера. Тем более что самые первые результаты уже находятся на рабочих столах наших ученых. И переслал их в Советский Союз человек, позднее расстрелянный КГБ по делу Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). Хотя дело ЕАК уже было сфабриковано, следствие удовлетворило его просьбу провести закрытое судебное заседание, в отсутствие других подсудимых. Этим человеком был известный в то время еврейский поэт Ицик Фефер. На закрытом судебном заседании Фефер отказался от своих прежних показаний, якобы изобличавших его и других членов ЕАК в национализме, измене родине, и напомнил «судьям», что с начала 1943 года он являлся агентом органов МГБ под псевдонимом Сирин и всегда действовал по их заданию.
Закрытые судебные заседания тогда не протоколировались, поэтому в записях об одном из них, на котором Фефер признал себя агентом, ни слова не говорится о том, какие приказы он выполнял. По некоторым сведениям, в ночь-ареста начальник МГБ Виктор Абакумов сказал ему, что если он не будет давать признательные показания, то его станут бить. «Поэтому я испугался… и на предварительном следствии давал неправильные показания».
В первые месяцы ареста, в отличие от других заключенных по делу ЕАК, Феферу разрешались любые домашние передачи, ни один следователь не дотрагивался до него даже пальцем. Создавалось впечатление, что в тюрьме, как под домашним арестом, сидел соратник следователей с целью давать нужные показания по делу ЕАК, и нет сомнения, что ему обещалась свобода, ему – агенту МГБ, имеющему немалые заслуги перед страной. Фефер намекал о них на закрытом судебном заседании 6 июня 1952 года. Он заявил, что еще в начале 1943-го, прибыв в Америку с председателем ЕАК Михоэлсом для сбора средств в пользу Красной Армии, он был вызван представителем МГБ генералом Зарубиным, работавшим в посольстве. Генерал предписал Феферу согласовывать свои действия и поддерживать постоянную связь с ним и его сотрудником Клариным. Далее Фефер рассказал, что предоставлял сотрудникам МГБ подробные отчеты о своей деятельности.
Глава советской делегации Соломон Михайлович Михоэлс ни к генералу Зарубину, ни к другим сотрудникам МГБ – Скрябину и Кларину – не вызывался и, разумеется, никаких их поручений не выполнял. Велись ли с ним переговоры о сотрудничестве, неизвестно, а если и велись, то наверняка не встретили согласия. Об этом свидетельствует вся его дальнейшая жизнь и судьба. Но не знать, что рядом с ним находится сотрудник МГБ, Михоэлс не мог. Перед отъездом в Америку он позвонил друзьям, в том числе и Мессингу. Голос Михоэлса звучал бодро и радостно. Он рассказал Вольфу Григорьевичу о цели визита, о том, что воочию увидит далекую страну. Мессинг не сразу ответил, испытывая нехорошее предчувствие, даже хотел сказать: «На кой черт вам сдалась эта Америка», но заметил более мягко:
– Америка… Наш союзник. По-моему, мы очень заинтересованы в ее помощи, но не более…
– Я и еду за сбором средств для Красной Армии. Вместе с Ициком Фефером.
Мессинг видел этого поэта и сразу испытал к нему отвращение, почувствовал в нем слабохарактерность и лживость.
– Но вряд ли американцы знают Фефера, – сказал Вольф Григорьевич.
– Его кандидатура согласована на самом верху, – объяснил Михоэлс тоном, не предполагающим возражений.
– Я понимаю, – многозначительно произнес Мессинг, – но будьте осторожны. Вы едете в чужую, неведомую вам страну. Желаю удачи. Как вернетесь, сразу позвоните, – с тревогой в голосе вымолвил Мессинг, однако возбужденный ожиданием предстоящего вояжа Михоэлс не обратил на его слова никакого внимания.
Никто не сомневался, что делегацию в Америку возглавит Михоэлс, как председатель Еврейского антифашистского комитета. А вот выбор второй фигуры вызвал некоторое удивление. Здравые умы в ЕАК считали, что полезнее было бы направить в Америку кого-либо из участников войны, героев Советского Союза: генерал-лейтенанта Якова Крайзера, подполковника Мильнера, Леонида Бубера, поэта-партизана Абрама Суцкевера и особенно капитана 2-го ранга Фисановича, помимо советских орденов, награжденного знаками отличия США. Такая группа могла бы произвести настоящий фурор и собрать пожертвований в пользу Красной Армии значительно больше. И если требовалось послать в Америку писателя, то конечно же Илью Эренбурга, чьи антифашистские статьи распространялись через Совинформбюро по всему миру.
Соломон Михоэлс в стиле отчета тех лет докладывал: «…в начале 1943 года наш Комитет получил приглашение от крупной антифашистской еврейской организации Нью-Йорка – от Комитета еврейских ученых, писателей, артистов и художников». Телеграмма была подписана председателем Комитета Альбертом Эйнштейном, у которого именно в то время развивался роман с Марго. В своем отчете о поездке Михоэлс не скрывал холодка, который их сопровождал на пути в Америку. Некоторые лидеры еврейских организаций даже посетили правительственные учреждения США с целью воспрепятствовать прибытию делегации. «Подобные меры, – писал потом Михоэлс, – объяснялись тем, что, мол, актер и поэт не могут являться представителями еврейской советской общественности…» Американцы указывали на необъяснимое отсутствие в составе делегации депутата от Еврейской автономной области Гольдмахера, главного врача Боткинской больницы Б. Шимелиовича, Героя Социалистического Труда Льва Гонора, командира дивизиона подводных лодок Г. Гольдберга, академика Лины Штерн… «Непонятно, – отмечала газета „Форферст“, – к кому, собственно, приехали этот актер и этот поэт?.. К тем сотням поэтов и писателей, к которым якобы прибыл Фефер?»
Михоэлс чувствовал двойственность своего положения, он случайно, но, видимо, многое узнал из того, что ему знать не следовало. Он, честнейший человек, был прикрытием для «работы» Фефера.
Перед отъездом в Америку, чтобы повысить свои акции в издательстве «Дер Эмес», Фефер намекнул моему отцу, директору издательства, что едет в Америку с секретным заданием.
Чекисты не сомневались в том, что Михоэлс не помешает работе их агента, но на всякий случай решили избавиться от ненужного свидетеля еще в Америке.
Во время выступления в Бостоне рухнули кем-то подпиленные подмостки на трибуне стадиона, где стоял Михоэлс. Он чудом остался жив. Сохранились кинокадры, запечатлевшие Михоэлса в Америке, бледного, осунувшегося, прыгающего на костылях, но улыбающегося в камеры. Искренне или то была игра актера? Как он расценил это происшествие? Ведь Соломон Михайлович провалился с высоты в помещение, где стояли разные машины. Понял ли, что с ним еще тогда хотела разделаться наша разведка?
Именно в этот день Вольф Мессинг ощутил необычное волнение.
– Аида, что-то случилось с Соломоном, – сказал он жене.
– Что могло произойти? – удивилась она. – В газетах пишут, что его выступления проходят с громадным успехом. В фонд Красной Армии поступают большие деньги.
– Он жив, но с ним что-то произошло, что-то странное, – опустил голову Мессинг, чтобы жена по его глазам не догадалась: с Михоэлсом случилась беда.
Его друг пока жив, но обречен на гибель, просто ему дали отсрочку. Что делать? Кому сказать? Как предотвратить убийство? Мессинг ощутил свое бессилие, он ничем не мог помочь другу, чувствуя, что судьба его зависит от решения самого Сталина. Поговорить с ним, попросить о милосердии – дело бесполезное, тем более Мессинг не знал, чем Михоэлс рассердил вождя.
Предчувствия не обманули Вольфа Григорьевича. Сталин действительно отсрочил убийство Михоэлса до тех пор, пока американцы не узнают о том, что разведчики Советского Союза украли у них секрет создания атомной бомбы. Свидетель этого был не нужен, даже опасен. «Нет человека – нет проблемы», – думал о Михоэлсе Сталин.
Тем не менее руководитель советской разведки в Штатах генерал Скрябин похвалил Михоэлса и Фефера за успешную поездку по Америке, Канаде и Мексике.
Предчувствовал ли Михоэлс свою неминуемую гибель? Может быть, надеялся, что его защитят общепризнанный талант и высокое звание? Ведь он не мешал разведке, даже наоборот, своими пламенными антифашистскими речами, своим незапятнанным именем оправдывал миссию в Америку. Он старался не замечать действий Фефера, его регулярных встреч с работниками посольства, напряженность и бледность в лице поэта, возникшие после приезда в Мексику. Именно там, как сравнительно недавно рассказал по телевидению полковник запаса КГБ Владимир Борисовский, наши агенты получали сведения об американской атомной бомбе. В Мексике, в двух небольших городках, через которые проходил путь Михоэлса и Фефера, бдительность американских военных служб была не столь велика, как в Штатах.
Американцы всполошились в самом начале 1949 года, когда крупнейшие информационные агентства мира сообщили об успешно проведенном в СССР испытании атомного устройства. Быстрота и легкость, с которой русские овладели атомной технологией, обескураживали. В офисе директора Федерального бюро расследований Эдгара Гувера не сомневались, что монополию на тайные разработки атомных секретов русские у них украли. Наши газеты тут же выступили с опровержением. Но позднее в «Литературной газете» академик Андрей Дмитриевич Сахаров среди передавших секреты нашей стороне назвал бежавшего от Гитлера немецкого ученого Фукса и Юлиуса и Этель Розенберг. К тому же работники нашей госбезопасности в центральной печати настолько свободно и убежденно присвоили себе успех захвата секретов атомной бомбы, что нашим ученым пришлось оправдываться и доказывать, что кое-что в ее создание внесли и они сами, и не случайно на их пиджаках блистают награды, включая звезды Героев Социалистического Труда.
Подозрение американцев пало на чету Этель и Юлиуса Розенберг. Последнего обвинили в принадлежности к коммунистической партии, но это еще не было доказательством вины. Шурин Юлиуса Дэвид Гринглас во время войны служил в Лос-Аламосе. Однажды он был уличен в краже атомных секретов, поэтому новый интерес к себе со стороны ФБР воспринял со страхом, находился в смятении и дал те показания, которые у него требовали. Дэвид Гринглас признал, что в сентябре 1945 года передал Юлиусу Розенбергу атомные секреты Соединенных Штатов. Кроме того, инженер-химик Гарри Голд сообщил, что выполнял по заданию Юлиуса Розенберга функции связного.
6 марта 1951 года в 10 часов 30 минут в зале окружного федерального суда в Нью-Йорке на скамье подсудимых расположились бледные, встревоженные Юлиус и Этель Розенберг, а также перепуганный Мартин Собелл, один из участников похищения секретов атомной бомбы. Дела Дэвида Грингласа и Гарри Голда выделили в отдельное производство, поскольку на этом процессе они выступали в качестве свидетелей обвинения. Не будем разбирать детали сложного дела, так как они касаются 1945 года, а Фефер побывал в Америке в 1943-м и, находясь там, вполне мог выйти на Дэвида Грингласа или других американцев, работавших над программой «Манхэттен». И получить чертежи во время многочисленных митингов, встреч и раутов ему большого труда не составляло. Значительно сложнее было переправить их в СССР. Через кого это можно было сделать? Через Фефера. А потом?
В Москве побывал зять Шолом-Алейхема Гольдберг. Мой отец, как уже упоминалось, арестованный о обвинению в издании националистической литературы, отвечает на вопросы следователя Язева.
Язев. В 1946 году для подрывной работы в Советский Союз приезжал Гольдберг. Известно, что вы казали содействие Гольдбергу в получении гонорара за книги его родственника по жене Шолом-Алейхема.
Стронгин. В Москве я встречался с Гольдбергом в АК, в издательстве… Однажды в присутствии Фефера Гольдберг обратился ко мне за содействием в получении гонорара за произведения классика еврейской литературы Шолом-Алейхема. «А что? Полезное и нужное дело!» – поддержал Гольдберга Фефер. Я ходатайствовал перед ОГИЗом (Объединением государственных издательств. – В. С.), и в результате Гольдберг получил чек на несколько десятков тысяч долларов. Чек подписал сам Молотов».
На этом допрос следователя заканчивается, но возникает вопрос, как могло правительство пойти на соблюдение авторской конвенции, которую не признавало и деньги за перепечатку произведений иностранных авторов не выплачивало. А тут нарушило свой принцип. Возможно, таким образом расплатились с Гольдбергом за передачу документов по созданию атомной бомбы. Ведь Гольдберг был в числе организаторов приглашения Михоэлса и Фефера в Америку. Чтобы скрыть его истинное лицо, всех, кто общался с ним в Советском Союзе, потом обвиняли в связях с агентом империализма. Но, заглянув сейчас в дело ЕАК, убеждаешься, что в те и последующие годы на Гольдберга в досье МГБ была блестящая объективка, впрочем, как и на приезжавшего в Москву редактора американской профсоюзной газеты Новика. В то же самое время службы госбезопасности США вели за ними тщательное наблюдение.
Я вспоминаю сравнительно недавний приезд в Москву внучки Шолом-Алейхема американской писательницы Бел Кауфман, известной у нас в стране по экранизированной повести «Вверх по лестнице, ведущей вниз». Я подарил Бел Кауфман книги деда, изданные моим отцом, воспоминания ее матери, напечатанные у нас в журнале «Красная новь» к 15-й годовщине со дня смерти Шолом-Алейхема. Слезы счастья и благодарности появились на глазах Бел. Но мой рассказ о получении Гольдбергом денег за издание произведений деда поразил ее. Она ничего не слышала об этих деньгах и занервничала:
– А у вас есть копия чека?
– В архиве КГБ, возможно, лежит, а у меня отсутствует.
Бел плохо отзывается о своем дяде, быть причастной к его делам ей неприятно. Он даже не оповестил о полученном в СССР гонораре свою жену и ее сестру – дочерей классика, которым эти деньги полагались по закону. Скорее всего, Гольдберг был завербован КГБ и с ним расплатились за его «работу».
В показаниях следователю по делу ЕАК еврейский поэт Перец Маркиш приводит хвастливые слова подвыпившего Гольдберга, сказанные им на одном из банкетов: «Пошлите еще раз Михоэлса и Фефера в Америку, и мы перевернем весь мир!»
А в Америке проводится специальное расследование деятельности руководителя атомной лаборатории в Лос-Аламосе Роберта Юлиуса Оппенгеймера. В комиссию, занимающуюся расследованием, обращается бывший полковник контрразведки, сын православного священника Борис Паш. Оглашается его служебное донесение, написанное в сентябре 1943 года, вскоре после посещения Америки визитерами из Москвы: «Я придерживаюсь мнения, что доктор Оппенгеймер не заслуживает полного доверия и что его преданность государству двусмысленна. Чувствуется, что он предан науке, и если бы советское правительство предложило ему лучшие условия, то он избрал бы это правительство, чтобы выразить ему свою преданность». При этом Борис Паш ссылается на высказывание Оппенгеймера, желавшего «уравновесить шансы» двух великих держав: «Нас можно сравнить с двумя скорпионами в банке, из которых каждый может убить другого, но только рискуя собственной жизнью».
В конце мая 1954 года председатель комиссии по расследованию Гордон Грэй констатирует: «Комиссия не располагает доказательствами того, что доктор Оппенгеймер действовал в качестве агента советской разведки или в соответствии с советскими приказами». А в апреле 1963-го американцы, стараясь забыть о травле великого ученого, награждают его золотой медалью имени Энрико Ферми и премией в размере 50 тысяч долларов за «исключительный вклад в дело освоения и использования атомной энергии».
Лишь в 2000 году неопровержимо доказывается, что Роберт Юлиус Оппенгеймер все-таки был завербован советской разведкой и позволял своим сотрудникам передавать секретные материалы СССР. Он писал: «Люди нашей планеты должны объединиться, или они погибнут. Взрывы атомных бомб показали это со всей жестокостью».
Но вернемся к тому времени, когда американцы узнали о создании атомного устройства в Советском Союзе. Затянулось дело Розенбергов. КГБ боится, что они под угрозой смерти проговорятся о своих связях с нашими агентами, и уничтожает сперва свидетеля кражи секретов Михоэлса, потом агента Фефера вкупе с другими членами ЕАК, обвиненными в буржуазном национализме и измене родине. А за полгода до осуждения членов ЕАК Михоэлса и критика Голубова-Потапова направляют в Минск якобы для просмотра спектакля, выдвинутого на присуждение Сталинской премии.
Перед поездкой в Минск, чувствуя безысходность положения, Михоэлс по телефону прощается с академиком Капицей и Вольфом Григорьевичем.
Услышав его голос, Мессинг разволновался настолько, что начал путать русские слова больше, чем обычно.
– Что с вами? – удивляется Михоэлс. – Вы плачете?
– Нет, – с трудом произносит Мессинг. Спазмы душат его, он в растерянности. Ему хочется сказать, чтобы Михоэлс не ехал в Минск.
– Нельзя, – хрипло произносит Вольф Григорьевич.
– Чего нельзя? – спрашивает Соломон Михайлович. – Если нельзя, но очень хочется, то можно! (Этот афоризм Михоэлса позднее стал девизом Клуба 12 стульев «Литературной газеты». – В. С.).
Рядом с Мессингом стоит жена. Она видит состояние мужа и понимает, что он поступает неправильно. Что-то скрывает от друга. Она глядит на него с укоризной.
– Я люблю тебя, – как бы оправдываясь, говорит ей Мессинг…
Позже он придет на похороны Михоэлса и, несмотря на сильнейший мороз, снимет шапку перед убитым другом. Слезы замерзали на его лице, как крошечные сосульки. Многие тогда догадывались, что Михоэлс умер не своей смертью, а Мессинг знал об этом наверняка, но был бессилен помочь другу. Мог сказать ему о грозящей опасности, но тогда разделил бы его участь, и он, и Аида… Впрочем, как и Голубов-Потапов, погибший в этой зловещей поездке.