Местечковое детство

Местечковое детство

Вольф Мессинг родился в России, точнее, на территории Российской империи, в крохотном еврейском местечке Гора-Кавалерия, близ Варшавы и в двухстах километрах от Киева. Произошло это 10 сентября 1899 года – в канун двадцатого столетия. Может, конец одного и начало другого века – особое время, когда рождаются гениальные дети, посланные Богом или природой, чтобы таким своеобразным путем прославить прошедшее, заложить генетический фундамент будущего или просто напомнить людям о достойных родителях?

О первых годах детства у Вольфа осталось не слишком много воспоминаний: «Маленький деревянный домик, в котором жила наша семья – отец, мать и мы, четыре брата. Сад, в котором целыми днями возился с деревьями и кустарником отец, который нам не принадлежал. Но все же именно этот сад, арендуемый отцом, был единственным источником нашего существования. Помню пьяный аромат яблок, собранных для продажи… Помню лицо отца, ласковый взгляд матери. Жизнь сложилась потом нелегкой, мне, как и многим моим современникам, довелось немало пережить» – отзвуки погромов в Кишиневе и Киеве, беспросветную нищету, когда одну селедку делили на шестерых членов семьи…

Запомнил Вольф и свою первую любовь. Наверное, она была похожа на Бузю – героиню произведения великого Шолом-Алейхема. «Наступил милый, славный день Пасхи. Нас обоих нарядили во все новое. Все, что надето на нас, блестит, сверкает, шуршит. Я гляжу на Бузю и вспоминаю „Песнь песней“, которую перед Пасхой я учил в хедере. Вспоминаю строфу за строфой: „О ты, прекрасная подруга моя, ты прекрасна! Глаза твои как голуби, волосы подобны козочкам, спускающимся с горы, зубки – белоснежным ягнятам, из реки вышедшим, все как один, словно их одна мать родила. Алая лента – уста твои, и речь твоя слаще меда“.

Скажите мне, почему, глядя на Бузю, невольно вспоминаешь «Песнь песней»? Почему, когда учишь «Песнь песней», на ум приходит Бузя?.. Я чувствую себя странно легким, мне кажется, у меня выросли крылья: вот поднимусь ввысь, полечу».

Наверняка нищие полуголодные дети мечтали о богатстве, не представляя себе, откуда оно возьмется, видимо думая, что свалится им на голову или будет ниспослано Богом.

«Будь я Ротшильдом!» – восклицал юный Мессинг, вторя герою Шолом-Алейхема и мечтая устроить своей Бузе на земле рай небесный, но принимая за него лишь сносные условия быта. И Бузя благодарно смотрела на юношу только за то, что он желает положить к ее ногам целый мир, впрочем не представляя его лучше и богаче, чем Вольф.

Детей пускали на свадьбы – удивительные вечера, где можно было вдоволь поесть и забыть обо всех своих горестях и несчастьях. На свадьбах пели много веселых песен. Вольфу особенно нравилась та, где тесть шутливо хвастался наиболее уважаемыми гостями, включая легендарно богатого Лазаря Полякова, получившего дворянский титул и скончавшегося в 1914 году. Из Парижа тело его перевезли в Москву. На похороны из Лондона приехала побочная дочь Полякова – знаменитая на весь мир балерина Анна Павлова. Помимо строительства двух синагог – ныне центральной и ортодоксальной – Лазарь Поляков по просьбе И. В. Цветаева содействовал сооружению Музея изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина). Давал деньги на музыкальное и балетное образование Анны Павловой, помогал молодежи: построил гимназию, лицей цесаревича Николая, в Ельце – железнодорожное училище, в Петербурге – ремесленное, а также еврейскую больницу в Москве. Один из сыновей Полякова перебрался в Англию, где за развитие мануфактур получил от королевы звание сэра. Однажды, путешествуя по Европе, он зашел за кулисы к уже известному тогда Мессингу, представился.

– Вы тот Поляков? Из песни?

– Нет, – усмехнулся гость, – в песне пели о моем отце, а вот кто-то из рода Поляковых остался в России. Там сейчас запрещена коммерция. Чем он занимается? Как живет? Я грущу, вспоминая о нем… Вы – ясновидящий, может, поможете мне? Вы – моя последняя надежда, – со слезою на реснице вымолвил Поляков.

– В России остался один из Поляковых. Он жив! Владимир Соломонович Поляков! – постарался обрадовать гостя Мессинг.

– Вы серьезно говорите? Вы видите его?! – изумился «английский» Поляков, заметив, как напряглось лицо Мессинга и в экстазе задрожали руки. Потом его тело окаменело. Он впал в транс. Поляков уже хотел было вызвать врача, но неожиданно его остановил пришедший в себя Мессинг.

– Ведь вы из моего детства, – грустно произнес он. – Вы – одно из моих редких радостных воспоминаний. Отец, братья и другие родственники погибли в Майданеке. Мама умерла раньше, наверное, предчувствовала беду, грозящую семье, всем евреям. И у меня не осталось даже фотокарточки от тех лет. Ничего… А ваш родственник, Владимир Соломонович Поляков, живет в Ленинграде, он пишет веселые сценки для гениального артиста, сценарии для кинокомедий (В. С. Поляков тридцать лет сотрудничал с Аркадием Райкиным, был, совместно с Б. Ласкиным, сценаристом кинофильма «Карнавальная ночь». – В. С.). И я вижу… вижу… как вы встречаетесь с ним немолодые. Плачете от радости. Обнимаетесь. Потом – тринкен – выпиваете за встречу и… поете. Кажется, ту песенку, где упоминается Лазарь Поляков.

– Не может быть! – изумляется гость. – При «железном занавесе», опущенном между нашими странами, эта встреча невозможна!

– Извините, но занавес, даже железный, иногда приподнимается, – улыбнулся Мессинг, – вы встретитесь в Лондоне! – сказал он, направляясь на сцену.

– Мне верить в это или нет?! – вдогонку Мессингу крикнул Поляков, но ответа не услышал. Он вспомнит об этом разговоре только через полвека, когда к нему, девяностолетнему, приедет в гости из Москвы семидесятилетний Владимир Соломонович с молодой женой. Они обнимутся, заплачут, выпьют по рюмке русской водки и огрубевшими, хриплыми от старости голосами запоют популярную у бедных евреев свадебную песню…

Что еще запомнил Вольф Мессинг из своего детства?

Как ни странно, корыто, глубокое, с закругленными краями, такие продавались на базарах. Хозяйки ходили вокруг него и цокали языками. Полезная в хозяйстве вещь, но дороговатая. Сколько раз спотыкался об него Вольф, когда летом направлялся к открытому окну, за которым в небе сияла луна. Мать наполняла корыто водой, и Вольф, попав в нее ногой, останавливался. Луна по-прежнему манила к себе, но он понимал, что ему никогда не добраться до этого чудесного загадочного светила в окружении бесконечного множества звезд. Вольф думал, что небо похоже на землю, если смотреть на нее с большой высоты. Одни люди излучают свет, как эта луна, другие, менее удачливые и не столь именитые, кажутся звездочками, а остальных, бедных и несчастных, скрывает темнота, их не видно. Косые улочки, угловатые дома, заборы, лавки, синагоги, русские церкви – все они спрятаны во мраке. Может, поэтому Вольфу хочется засверкать хотя бы как самой малой звездочке на небе, заявить о себе, доказать, что он не зря появился на этом свете…

Ноги мерзли в холодной воде, и Вольф возвращался в кровать, но завтра, перед сном, он незаметно от родителей заберется на крышу дома и оттуда будет любоваться луной и звездами. Это зрелище окрыляет, и он мечтает вырваться из беспросветной нужды, взлететь высоко к звездам, держа за руку юную Бузю. Потом он удивится, увидев воплощение своих грез на картинах известного художника Марка Шагала, своим творчеством перелетевшего далеко за пределы родного Витебска…

История с корытом упомянута не случайно.

Сон мамы был чуток, и однажды она проснулась, услышав, что Вольф встал с кровати, подошел к окну, за которым ярко светила луна, и попытался влезть на подоконник. Мать перепугалась, рано утром побежала к раввину, который, по ее мнению, знал все, и рассказала ему о происшедшем. Раввин задумался, почесал бороду, затем открыл толстенную книгу и вычитал из нее, что мальчик, по всей видимости, страдает лунатизмом, то есть снохождением.

– Ой! – в страхе вскрикнула мама. – Спит и ходит и не чувствует, не замечает этого!

– Да, пребывая во сне, ходит, совершает другие более сложные движения и может даже производить различные непредсказуемые действия, – не вынимая носа из книги, проговорил раввин.

Мама заплакала, приложив платок к глазам, но раввин стал успокаивать ее и предложил очень простой способ – будить мальчика, когда он направляется к окну.

– Значит, нам с отцом придется не спать по ночам? – вздохнула мама, но тут же убедилась, что раввин настолько умен, что способен найти выход из любого положения.

– А вы поставьте между кроватью ребенка и окном большой таз с водой, – сказал раввин, довольно почесывая бороду. – Мальчик намочит ноги и очнется!

Так и получилось. Вольф, ступая в холодную воду, просыпался. В своих мемуарах он пишет об этом кратко и с одной целью: возможно, какой-нибудь на первый взгляд совсем незначительный эпизод окажется важным для разгадки его способностей и принесет пользу науке.

Далее Вольф вспоминает: «Вся семья была очень набожной – тон этому задавали отец и мать. Бог в представлении моих родителей был суровым, требовательным, не спускавшим ни малейших провинностей. Но честным и справедливым… Я помню ласковые руки матери и жесткую, беспощадную руку отца… К нему нельзя было прийти и пожаловаться на то, что тебя обидели. За это он бил, не церемонясь, без тени жалости на лице, обиженный был для него вдвойне виноватым за то, что позволил себя обидеть. Это была бесчеловечная мораль, рассчитанная на то, чтобы вырастить из нас зверят, способных удержаться на плаву в жестоком и беспощадном мире».

Вольф потом удивлялся, что никак не мог четко представить лицо матери, вспоминались лишь глаза, полные любви и сострадания к детям. Когда отец наказывал их, она грустила, иногда до слез, и приговаривала: «Тише! Не так сильно!» Если перечила отцу, то так, чтобы дети не слышали. Вольфу казалось, что ему она уделяет внимания больше, чем братьям, потому что он лучше учился и выглядел болезненным ребенком. «Не надо меня так нежно обнимать», – однажды подумал он, но не сказал, словно предчувствуя судьбу братьев. И еще он помнил, что мама была бледной. Даже у горячей плиты кровь не приливала к лицу. Она редко выходила из дома, чаще летом, любила эту пору, тепло. Закончив дела по дому, шла в сад и смотрела, как отец ухаживает за яблонями. В эти минуты была спокойной, но вряд ли счастливой. Она всегда заботилась о своих детях и никому из соседей не позволяла ругать их. Лишь потом, дома, терпеливо объясняла кому-либо из братьев, в чем он был виноват или не прав. Когда мама болела, Вольф, конечно, жалел ее, но даже представить не мог, что мама, его мама, может навсегда уйти из жизни. Однажды во время ее болезни он так разволновался, что даже пропустил занятие в хедере, не отходил от ее кровати. Но отец, к удивлению Вольфа, на этот раз не наказал его, наверное, догадываясь или зная от лекаря, что мать больна тяжело…

Когда маму несли на погост, Вольф старался запомнить ее лицо и поразился его спокойствию. Казалось, она устала от жизни, от постоянных хлопот по хозяйству и сейчас впервые безмятежно отдыхает. Он запомнил ее ласки, нежность, добрые советы, но лицо, как потом ни силился, вспомнить не мог.

Зато резкое, злое лицо отца во время наказаний надолго запечатлелось в памяти до мельчайших черточек. Иногда люди, принесшие боль и обиду, запоминаются лучше, чем добрые, – таков один из парадоксов жизни. И облик отца в хорошем расположении духа, собирающего яблоки в саду, виделся ему расплывчатым, в дымке перегретого солнцем воздуха.

– Ты необычайный ребенок, – однажды заметил он Вольфу, – молчишь, когда я наказываю тебя, словно о чем-то задумываешься и не чувствуешь боли, и, чем сильнее я бью, тем бесстрастнее становится твое лицо, словно ты переходишь в другой мир, где не действует моя сила.

– Не знаю, папа, – сказал Вольф, – может быть, ты говоришь правду, но я плачу, когда ты наказываешь моих братьев, мне тяжело, когда ты бьешь их, особенно самого маленького и больного.

Отец нахмурился, отвел от сына глаза.

– Я делаю это ради вас самих, – стоял он на своем, – в жизни вам придется испытывать и терпеть куда большие муки!

– Страшные муки! – вдруг привстал с дивана Вольф. – Мне кажется, что я представляю их, папа! Мне страшно!

– Хотя ты и странный ребенок, – усмехнулся отец, – но не до такой же степени, чтобы видеть будущее! Интересно, а как выгляжу я? В твоей сумасбродной фантазии?

– По участи… ничем не лучше сыновей, – сказал Вольф и достал из кармана носовой платок, чтобы вытереть слезы, – не мучай меня расспросами о будущем!

– Ладно, сынок, – неожиданно смягчился отец и обнял Вольфа за плечи. – А что будет с мамой?

– Она не увидит твоих мучений! – истерично выкрикнул Вольф и выскочил из комнаты.

Больше они с отцом на эту тему не разговаривали.

Мессинг вспоминает: «Когда меня отдали в хедер – школу, организуемую для еврейской бедноты, занятия вел раввин и основным предметом, преподаваемым там, был Талмуд, молитвы из которого страница за страницей мы учили наизусть… У меня была отличная память, и в этом довольно бессмысленном занятии – зубрежке Талмуда – я преуспевал. Меня хвалили, ставили в пример. Именно эта моя способность и явилась причиной встречи с Шолом-Алейхемом…»

Чтобы заработать на жизнь, писатель, которого Максим Горький позже назовет «исключительно талантливым сатириком и юмористом», разъезжал по местечкам с чтением своих рассказов. Это его весьма смущало, поскольку казалось для сочинителя делом непристойным. Но когда Шолом-Алейхем узнал, что таким трудом не брезговали Марк Твен и Бернард Шоу, то приободрился.

Жители местечка Гора-Кавалерия решили удивить его и показали девятилетнего мальчика, проявившего чудеса в изучении Талмуда. Юный Вольф благоговел перед великим писателем, но тем не менее прямо, открыто посмотрел на гостя и увидел устремленный на него из-под очков внимательный взгляд, доброе обаятельное лицо с коротко подстриженными бородкой и усами. Писатель окинул мальчика проницательным взором.

– Глаза… Удивительные глаза ребенка! Они светятся! – воскликнул Шолом-Алейхем.

– Он болен? – встревожилась мама, а стоящие рядом соседи оживленно загудели.

– Он одаренный мальчик, очень одаренный! – с воодушевлением произнес писатель.

– Вольф станет мудрым ребе! – радостно вымолвил набожный отец.

– Не уверен, – заметил Шолом-Алейхем, – возможно, он знает судьбы людей. Даже мое будущее. Он видит его сквозь время. Очень глубок и проницателен его взгляд! Весьма необычный мальчик. Я впервые встречаю ребенка, под взглядом которого робею, словно он знает обо мне то, чего не ведаю я сам!

– У вас будет прекрасное будущее! – сказал мальчик и вдруг погрустнел. – Но вы уедете из этих мест. Далеко и навсегда…

– Когда это случится? – растерянно спросил писатель.

– Когда белое покрывало опустится на двор дома в Киеве, где вы будете жить. Покрывало будет не из снега или материи, а из пуха вспоротых перин, – с грустью проговорил мальчик.

– Он намекает на погром! – зашумели евреи. – Он огорчил уважаемого писателя! Бесстыжий мальчик!

– Не ругайте его! – прервал людей Шолом-Алейхем. – Он многое видит, и его слова недалеки от истины. Я предчувствую это.

Писатель уехал из местечка, не предполагая даже, насколько точен оказался в своем предсказании мальчик. Ведь именно после очередного погрома в Киеве в самом начале века Шолом-Алейхем решился оставить страну. А покидая Гора-Кавалерию, он нежно потрепал Вольфа по щеке:

– Не знаю, кем ты будешь, мальчик. У тебя явно пророческие способности. Ты можешь стать знаменитым. Со временем. Развивая свое умение. И на твоем пути могут встречаться опасные люди. Будь осторожен с ними. И не отступай от цели. Никогда! – улыбнулся писатель и тронул извозчика за плечо: – В путь!

А Вольф остался и продолжал учебу в хедере. Родители были уверены, что он станет раввином. К этому подталкивала сама жизнь, сама обстановка в нищем местечке, где можно было занять достойнейшее положение, только став богослужителем. Местный раввин, зная о способностях Вольфа, решил направить его в иешибот, готовивший духовных лиц. Но мальчик неожиданно отказался туда ехать, что сильно расстроило родителей. Мама хваталась за сердце, руки отца тянулись к розге. А душу Вольфа терзали сомнения – чутье, внутренний голос подсказывали, что его ожидает другая судьба, более интересная. Дело решил случай. Произошел ли он в действительности или это фантазия литзаписчика (Вольф Мессинг до конца жизни плохо владел русским языком, и его мемуары записывал кто-то другой) – судить сейчас трудно.

Однажды вечером у своего дома Вольф встретил странного высокого человека в широких одеждах, с длинной бородой, который, как божий вестник, воздел к небу руки.

– Богу угодна твоя молитва! Иди в иешибот, мальчик! – исступленно возопил незнакомец. Вольф потерял сознание. Очнулся дома. Родители выслушали его, и мама неожиданно вскрикнула, а отец внушительно произнес:

– Бог указал тебе путь. Иди в иешибот, сын мой!

Иешибот находился в другом городе. Опять Вольф засел за Талмуд. Спал в молитвенном доме.

Прошло два года. Он, наверное, стал бы раввином, если бы не увидел в иешиботе того мужчину, которого прежде принял за божьего посланника. Те же одежды, тот же громовой голос. «Я испытал потрясение не меньшее, чем в момент первой встречи с ним. Значит, отец просто сговорился с этим прошедшим огонь и воду проходимцем, может быть, даже заплатил ему, чтобы тот сыграл свою „божественную роль“. Значит, отец попросту обманул меня, чтобы заставить пойти в иешибот! Если пошел на обман мой всегда справедливый и правдивый отец, то кому же можно верить?!.. Тогда ложь все, что я знаю, все, чему меня учили… Может, лжет и Бог?! Может быть, его нет и совсем? Ну, конечно же, его нет, ибо, существуй он – всезнающий и всевидящий, он не допустил бы такое… Он на месте поразил бы громом нечестивца, осмелившегося присвоить себе право говорить от его имени. Нет Бога. Нет Бога…

Примерно такой вихрь мыслей пронесся у меня в голове, мгновенно разметав в клочки и очистив мой разум от всего того мусора суеверий и религиозности, которым меня напичкали в семье и духовных школах…»

Оставим на совести литзаписчика и историю с прошедшим огонь и воду «проходимцем», и мгновенное отречение одиннадцатилетнего Вольфа от Бога, от «мусора суеверий и религиозности». Наверняка все было сложнее и иначе. Но перед нами мемуары Вольфа Мессинга, и нет других свидетельств и свидетелей событий того времени, случившихся с юношей. Вряд ли он думал так, как записано в мемуарах: «…мне нечего было больше делать в иешиботе, где меня пытались научить служить несуществующему Богу… Я не мог вернуться домой к обманувшему меня отцу». Возможно, юный Вольф чувствовал, что не найдет в удушающей местечковой жизни выхода своим способностям, которые, скорее всего, не связаны со служением Богу. С уходом за садом управляются отец и братья. Жаль было расставаться с матерью. Вольф считал, что искренне и крепко только она одна любит его. Вдруг вспомнились ее слова: «Мамы не живут вечно», и ему показалось, что он догадывается о времени ее смерти: она не доживет до лета, которое любила, уйдет из жизни весной, когда первые ручейки побегут по улицам…

«Но только не в этом году, – немного успокоился Вольф, – надо преуспеть в жизни, оправдать ожидания матери как можно быстрее, пока она жива…»

Вольф подсчитал, что за один день совершил три преступления, ну если не преступления, так дурные поступки: сломал кружку с пожертвованиями «на Палестину», где оказалось всего девять копеек, накопал на чужом поле картошки и испек ее в тлеющей золе костра, без билета нырнул в вагон первого же проходившего поезда. Спал он тревожно, ему снилась мать, у которой начался сердечный приступ, когда она узнала, что сын исчез из иешибота. «Прости, мама», – подумал Вольф и решил при первом удобном случае послать родным весточку о себе. И еще ему стало грустно при мысли, что он покинул родное местечко, которое не виновато в том, что бедно и убого, в том, что расположено в так называемой черте оседлости.

Позже он похоронит мать и воспримет как проявление своеобразной божьей доброты то, что она умерла в одночасье, без мучений, как говорится, своей смертью. И Вольфу не подумается, как его сверстнику из рассказа Шолом-Алейхема, что теперь он свободен от забот и обязанностей, он – сирота! Вольф почувствует дикое одиночество, и окружающий мир покажется пустым без матери, без человека, который постоянно заботится о нем, охраняет от напастей и неосторожных поступков. Охраняет даже на небесах. И когда потом Вольф сталкивался с сочувствием, с доброжелательностью людей, то считал, что они посланы ему мамиными молитвами.