5. Каракатицы и крабы

По утрам, открывая глаза, я первым делом видел комнату в полоску – это солнце пробивалось сквозь закрытые ставни. Потом обнаруживались мирно спящие собаки, без приглашения забравшиеся на кровать и захватившие чуть не все пространство. Улисс обычно сидел на подоконнике, с неодобрением и даже каким-то злорадством глядя на золотистые полоски прищуренными глазами. Снаружи доносились хриплые задиристые крики петуха и тихое кудахтанье кур (такое же успокоительное, как звуки бурлящей на огне каши), поклевывающих что-то под апельсинными и лимонными деревьями, отдаленный звон колокольчиков на шее у козла, пронзительное щебетанье воробьев под свесом крыши да неожиданный многоголосый умоляющий писк, означавший, что один из родителей принес в ласточкино гнездо под моим окном пищу для птенцов. Я откидывал простыню и спихивал собак с постели, а те отряхивались на полу, потягивались и зевали, высунув розовые языки, заворачивавшиеся, как экзотические сухие листья. Я подходил к окну и распахивал ставни. Перегнувшись через подоконник и ощущая обнаженной кожей теплые утренние лучи, я задумчиво почесывал розоватые пятнышки на теле от укусов собачьих блох, пока глаза привыкали к яркому свету. А затем устремлял взгляд поверх серебристых крон олив на берег и голубое море в полумиле от нашей виллы. На этот самый берег рыбаки периодически вытаскивали свои сети, для меня момент особый, так как в этих сетях обнаруживались удивительные морские обитатели, до которых иначе мне бы никогда не добраться.

Увидев рыбацкую шхуну, я быстренько одевался и, прихватив снаряжение, мчался по тропинке среди олив, а затем по дороге до самого берега. Почти всех рыбаков я знал по именам, но был у меня особый друг, высокий и крепкий молодой мужчина с копной рыжих волос. Естественно, при рождении его назвали Спиро в честь святого Спиридона, и, чтобы отличать его от многочисленных тезок, я его окрестил Кокино, то бишь рыжий. Кокино с большой радостью помогал мне добывать разную живность, притом что она его не интересовала, просто ему доставляло удовольствие видеть мои сияющие глаза.

Однажды я пришел на берег, когда рыбаки как раз вытаскивали тяжелую сеть. Коричневые, как грецкие орехи, широко расставив ноги на песке, они тянули за тросы, с которых капала вода.

– Привет, kyrie Джерри! – крикнул мне Кокино и помахал ручищей в веснушках; рыжеволосая копна костром вспыхнула на солнце. – Мы закинули сеть в новом месте, так что тебя наверняка ждут сюрпризы.

Я присел на корточки и терпеливо ждал, пока рыбаки, переговариваясь и зубоскаля, делали свое дело. Стоило рыболовной сети показаться над водой, как заблестел-заиграл улов. А когда ее вытащили на песок, показалось, что она живая, пульсирующая рыбами, которые с решительным стаккато лупили хвостами и сшибались между собой в бесполезных попытках вырваться на свободу. Появились корзины, куда стали кидать улов: рыбы красные, белые и в винно-красную полоску, морские ерши, напоминающие яркий гобелен. Иногда в сеть попадал осьминог или каракатица смотрела на тебя с тревогой в поистине человеческих глазах. После того как весь улов перекочевал в корзины, наступал мой черед.

На дне сети лежали груды камешков и водорослей, среди них-то я и добывал свои трофеи. Круглый плоский камень, из которого росло изумительное белоснежное коралловое деревце, похожее на буковый побег среди зимы, с голыми ветками, запорошенными снегом. Светло-бежевая в ярко-красных пятнышках морская звезда на подушке, почти такая же толстая и большая, как бисквитный торт, не с заостренными щупальцами, как у обычных морских звезд, а со скругленными, фестончатыми. Однажды мне достались два невероятных краба: когда такой краб втягивал свои клешни и ножки, они тютелька в тютельку совпадали с краями овальной раковины. Белые, с ржавым рисунком на панцире, чем-то напоминавшим восточное лицо. Я бы это не назвал защитным окрасом; видимо, у них было не так много врагов, если они позволяли себе разгуливать по морскому дну в такой броской ливрее.

В то утро я ковырялся в большой куче водорослей, и Кокино, закончив перекладывать рыб в корзины, подошел мне помочь. Там был обычный ассортимент: крошечные кальмары величиной со спичечный коробок, рыба-игла, морские пауки и всевозможные рыбки, не сумевшие ускользнуть сквозь ячейки сети, несмотря на свою миниатюрность. Вдруг Кокино крякнул от удивления, смешанного с весельем, вытащил что-то из спутанного клубка водорослей и протянул мне на мозолистой ладони. Я не поверил собственным глазам – это был морской конек! Коричнево-зеленый, ладно скроенный, похожий на необычную шахматную фигуру, он лежал на ладони, хватая воздух своим странно вытянутым ртом, а его хвост отчаянно сворачивался и разворачивался. Я поспешно схватил его и погрузил в банку с морской водой, очень надеясь, что успел его спасти, и мысленно вознес молитвы святому Спиридону. К счастью, конек успокоился и повис в воде, помахивая плавничками на голове, справа и слева, с такой скоростью, что они размывались до невидимости. Убедившись, что с ним все в порядке, я принялся разгребать водоросли с рвением золотоискателя, прочесывающего весь берег реки, после того как он там нашел крупицу золота. И такое прилежание было вознаграждено – через несколько минут в моей банке висели уже шесть морских коньков. Окрыленный этой удачей, я быстро попрощался с Кокино и другими рыбаками и помчался домой.

Здесь я бесцеремонно избавился от четырнадцати медяниц, освободив таким образом аквариум для нового улова. Я знал, что кислорода в банке, где томились во временном заключении морские коньки, хватит ненадолго, и потому нельзя терять ни минуты. Я побежал с аквариумом к морю, тщательно вымыл, засыпал дно песком и помчался обратно. Потом я еще три раза бегал с ведрами морской воды. К тому моменту, когда я опорожнил последнее ведро, пот с меня тек рекой, и я себя спрашивал, стоят ли морские коньки таких усилий. Но, пересадив их в аквариум, я понял, что стоили. Ранее я закрепил в песке сухую оливковую веточку. Попав в новую среду, коньки, словно пони, выпущенные в поле на свободу, стали нарезать круги, с немыслимой скоростью перебирая плавниками, со стороны же казалось, что эти существа работают на внутреннем моторчике. Обежав, так сказать, галопом новую территорию, они все устремились к оливковой веточке, любовно обвили ее своими хвостиками и с серьезным видом вытянулись по стойке смирно.

Морские коньки имели мгновенный успех. Они были едва ли не единственными из всех, кого я принес в дом и кто получил единодушное одобрение семьи. Даже Ларри порой заглядывал ко мне, чтобы понаблюдать за тем, как они подплывают к передней стенке или разгуливают туда-сюда. У меня на них уходило много времени. Дело в том, что морская вода быстро застаивалась, и, чтобы она была чистой и свежей, приходилось по четыре-пять раз в день таскать тяжелые ведра. Утомительная процедура, но я ее выдержал, и слава богу, ибо в противном случае не стать бы мне свидетелем невероятного зрелища.

Один из коньков явно преклонных лет, поскольку он был почти черный, отрастил приличное брюшко, что я объяснял возрастом. Как-то утром я заметил на брюшке шов, как будто полоснули лезвием бритвы. Если морские коньки дерутся, подумал я, то, интересно, каким оружием они пользуются – а на вид такие безобидные. И вдруг, к моему несказанному изумлению, шов разошелся, и из брюшка выплыло крохотное хрупкое подобие конька. Я так и вытаращился. А между тем за первым последовал второй, третий… и вскоре вокруг мамаши, как облако дыма, закрутились два десятка новорожденных. Испугавшись, что другие взрослые коньки могут пожрать это потомство, я спешно подготовил еще один аквариум и пересадил в него чудесную маму с детишками. Теперь мне приходилось постоянно менять воду сразу в двух аквариумах, что равносильно подвигу Геракла, и я себе казался тягловой лошадью, но все же решил продержаться до четверга, когда к нам на чаепитие пожалует Теодор и я смогу показать ему мои приобретения.

– Ага, – воскликнул он, изучая содержимое аквариумов с профессиональным рвением. – Весьма, весьма любопытно. Разумеется, согласно научным трудам, морские коньки обитают в наших краях, но лично я… э-э… их раньше не видел.

Я показал пальцем на мать с целым роем крохотных детенышей.

– Нет-нет, – замотал головой Теодор. – Это отец.

Сначала я решил, что он меня разыгрывает, но он внес ясность: после того как самка отложила яйца, а самец их оплодотворил, он их помещает в специальную выводковую сумку, где они созревают и откуда потом выходят. Так что конек, которого я принял за гордую мамашу, на самом деле был гордым папашей.

Вскоре необходимость поддерживать конюшню с морскими коньками микродозами из водорослей и свежей водой стала все же чересчур обременительной, и мне с огромной неохотой пришлось выпустить коньков обратно в море.

Тот же Кокино не только помог мне пополнить коллекцию за счет живности, выловленной сетью, но и познакомил меня с самым передовым способом рыбной ловли.

Однажды, когда мы встретились на берегу, он перенес в свою утлую лодчонку канистру из-под керосина, заполненную морской водой. На дне канистры лежала большая и какая-то томная каракатица. Кокино обвязал линем сочленение головы с яйцеобразным телом. Я спросил про его планы и в ответ услышал, что он будет охотиться на каракатиц. Я удивился, так как в лодке не видно было ни лески, ни сети, ни даже трезубца. Как же он собирается их ловить?

– С помощью любовной наживки, – произнес он загадочно.

Я как натуралист считал своим долгом изучать все способы поимки живности, поэтому попросил разрешения Кокино сопровождать его и засвидетельствовать таинственную охоту. Мы вышли на лодке в голубую бухту и сделали остановку, когда под нами оказалось несколько морских саженей кристально чистой воды. Кокино взял свободный конец длинного линя, соединенного с каракатицей, и обвязал вокруг большого пальца ноги. После чего бросил каракатицу в воду. Несколько секунд она дрейфовала, поглядывая на нас так, словно не верила глазам своим, а затем, выпустив струйки воды, короткими рывками устремилась прочь, оставляя за собой заметный линь, пока не скрылась в синих глубинах. Линь, окончательно размотавшись поверх борта, стал оттягивать большой палец Кокино. Он закурил и взъерошил свою огненную копну волос.

– А теперь, – ухмыльнулся он, – мы с тобой поглядим, на что способна любовь.

Он склонился над веслами и стал медленно загребать, периодически делая паузы, чтобы внимательно отследить, куда ведет линь. Вдруг он хмыкнул, сложил весла к бортам, как мотылек крылья, и начал вытягивать линь из воды. Перегнувшись через борт, я всматривался в прозрачную воду и натянутую черную струну. Наконец из глубины показалось нечто расплывчатое, Кокино еще быстрее заработал руками, и вот мы увидели каракатицу. Когда же она приблизилась, я с удивлением понял, что их две, сплетенных в страстном объятии. Еще рывок – и они шлепнулись на днище. Самец был так увлечен своей возлюбленной, что даже внезапное перемещение из водной среды на открытый воздух нисколько его не смутило. Кокино пришлось в буквальном смысле отрывать его от самочки, чтобы потом бросить в жестянку с морской водой.

Новизна такого подхода к рыбалке меня по-настоящему раззадорила, хотя в душе шевелился червячок, что это не совсем честно. Все равно что ловить кобельков, водя по улицам на длинном поводке сучку в период течки. За час мы выловили пятерых самцов каракатицы – сколько же их было на таком крошечном пятачке! Их вообще редко когда встретишь, разве что ночью. Хотя все это время самочка держалась со стоическим безразличием, я подумал, что она заслуживает награды, и уговорил Кокино ее отпустить, что он сделал с явной неохотой.

Я спросил, откуда ему известно, что самка именно сейчас должна привлекать внимание самцов. Он пожал плечами:

– Сейчас их время.

– Значит, если любую самочку привязать к линю, мы получим такой результат?

– Да, – подтвердил Кокино. – Но это как с женщинами – есть самки более привлекательные, с ними и результат получше.

Вот это задачка: провести сравнительный анализ достоинств двух самок каракатицы! Как жаль, что такой метод охоты нельзя применить к другим существам. Почему бы, скажем, не забросить в воду на нитке самочку морского конька, а потом вытащить целый ворох одержимых самцов? Насколько я знал, Кокино был единственным мастером такой ловли, другие ничем подобным не занимались и, более того, услышав от меня подробное описание, относились к моему рассказу с ярко выраженным недоверием.

Изломанный берег в непосредственной близости от нашей виллы был особенно богат на морскую жизнь, а мелководье облегчало охоту. Мне удалось подбить Лесли смастерить для меня лодку, которая здорово помогла моим изысканиям. Плавсредство, почти круглое, с плоским днищем и сильным креном на правый борт, при крещении получило имя «Жиртрест-Пердимонокль» и после ослика было моим главным достоянием. Загрузив в лодку банки, жестянки и сачки вместе с запасами провианта, я поднимал парус и отплывал в компании Писуна, Рвоткина и Роджера, а также иногда совенка Улисса, если он был в настроении. В жаркие дни, когда нечем было дышать, мы обследовали отдаленные бухточки и каменистые, покрытые водорослями архипелаги. Наши экспедиции были настоящими приключениями. Однажды мы наткнулись на целый акр дна, буквально кишевшего морскими зайцами с яйцеподобными, цвета королевского пурпура телами, аккуратной плиссированной оборкой на хвосте и парой странных протуберанцев на голове, удивительно похожих на уши зайца. Сотни этих моллюсков скользили над камнями и песчаным дном, держа путь к южному побережью острова. Они не проявляли друг к другу никакого интереса, из чего я сделал вывод, что это не брачные игры, а какая-то миграция.

В другой раз стая томных, тучных, добродушных дельфинов заметила, что мы бросили якорь в бухточке, и, видимо, привлеченные веселой оранжево-белой цветовой гаммой «Жиртреста-Пердимонокля», они принялись прыгать и плескаться вокруг лодки, выныривали с ухмылками в непосредственной близости и, набрав воздуха, страстно выдыхали через свои дырочки во лбу. Куражистый детеныш даже поднырнул под нашей лодкой, и мы почувствовали, как спина прошлась по днищу. Я, с одной стороны, наслаждался этим прекрасным зрелищем, а с другой – пытался усмирить бунт на корабле. Члены моей команды реагировали на дельфинов каждый по-своему. Писун, никогда не отличавшийся бойцовскими качествами, остался верен своей кличке: весь дрожа, спрятался на носу лодки и тихо поскуливал. Рвоткин решил, что его единственная надежда на спасение – это вплавь добраться до берега, и мне пришлось силой его удерживать. Как и Роджера, уверенного в том, что, если я его отпущу, он в одиночку в считаные секунды расправится со всеми дельфинами.

Во время одной из таких экспедиций я наткнулся на великолепный трофей, который косвенным образом привел Лесли в суд, о чем я тогда не подозревал. Все домашние отправились в город, за исключением Лесли, только начавшего оправляться от сильнейшего приступа дизентерии. Слабый, как новорожденный котенок, Лесли лежал на диване в гостиной, пил чай со льдом и читал внушительный труд по баллистике. Меня он предупредил безо всяких экивоков, чтобы я ему не докучал, и поскольку в город я не рвался, то решил отправиться вместе с собаками в плавание на «Жиртресте-Пердимонокле».

Сидя на веслах, я заметил впереди на водной глади большую груду желтых водорослей, как мне показалось. Водоросли всегда представляли интерес, так как в них таились разные мелкие твари, а при известном везении можно было наткнуться и на довольно крупных созданий. В общем, я направился в ту сторону. По мере сближения я понял, что это не водоросли, а желтоватый камень. Но какой камень может плыть на глубине двадцать футов? Расстояние еще подсократилось, и тут я просто обалдел: это была огромная черепаха! Сложив весла и призвав собак к молчанию, я пересел на нос и застыл в напряженном ожидании, пока лодка скользила к неожиданной цели. Казалось, черепаха дрейфует в глубоком забытьи. Я стал думать, как ее поймать, пока она не проснулась. Сачки и прочее оборудование не были рассчитаны на черепаху длиной фута три, поэтому оставалось только поднырнуть, обхватить спящую руками и каким-то образом перенести ее в лодку раньше, чем проснется. От перевозбуждения я как-то не подумал, что такой монстр вряд ли сдастся без борьбы. Я решил поднырнуть и отрезать ей путь к отступлению. Когда нас разделяли полдюжины футов, я задержал дыхание и нырнул, помолившись напоследок, чтобы всплеск воды не разбудил черепаху, а если и разбудит, чтобы она, соня, не успела обратиться в бегство. И вот я поднырнул и увидел над собой этакую огромную золотую гинею. Я крепко схватил ее за передние лапы, торчавшие из-под панциря кривыми ороговевшими серпами. К моему удивлению, даже это ее не разбудило. Я вынырнул, отдуваясь, на поверхность, не ослабляя хватки, встряхнул головой, чтобы прочистить глаза, и только теперь понял истинную причину. Черепаха была давно мертва, судя по вони и рыбешкам, поклевывавшим ее чешуйчатые конечности.

Я испытал разочарование, но все же мертвая черепаха лучше, чем никакая, поэтому я с трудом отбуксировал ее к лодке и за один плавник привязал к планширю. Собаки сильно оживились, решив, что это некое экзотическое лакомство, которое я раздобыл специально для них. «Жиртрест-Пердимонокль» из-за своей формы всегда-то был неповоротлив, а теперь, с мертвым грузом у борта, и вовсе заходил кругами. Все же после часа усердной гребли мы благополучно добрались до причала, я привязал лодку и перенес труп на берег, чтобы внимательнее изучить. Это была бисса, морская черепаха, чей панцирь используют для оправы очков, а ее набитое чучело можно порой увидеть в витрине магазина оптики. Ее крупная голова с массивной челюстью была покрыта морщинистой желтой кожей, а загнутый нос делал ее удивительно похожей на ястреба. Панцирь был кое-где побит то ли океанскими штормами, то ли челюстями проплывавшей мимо акулы, а еще украшен белоснежными гроздьями миниатюрных морских уточек. Ее брюшко цвета бледного нарцисса было мягким и гибким, как намокший толстый картон.

Как раз недавно мне довелось производить долгое и увлекательное вскрытие водяной черепахи, на чей трупик я наткнулся, и сейчас я подумал, что это идеальная возможность сравнить анатомию двух разных представителей одного вида. Я поднялся на холм, одолжил у садовника тачку и, доставив приз домой, положил его на передней веранде. Так сказать, прощание с телом.

Я знал, что вскрытие в помещении наверняка вызовет лишний скандал, но вряд ли человек здравомыслящий станет возражать, если это произойдет на веранде. Я приготовил блокнот, разложил пилки, скальпели и бритвы, как в прозекторской, и приступил к делу.

Мягкий желтый пластрон отделился довольно легко в сравнении с брюшком водяной черепахи, на которое у меня ушло три четверти часа. Я приподнял пластрон, как крышку на тарелке, и под ним обнаружил внутренние органы во всем их загадочном роскошестве, разноцветные и уже попахивающие. Впрочем, меня одолевало такое любопытство, что я поначалу не уловил никакого запаха. А вот собаки, считавшие аромат свежих коровьих лепешек идеальным пикантным добавлением к их любовным похождениям, разом удрали, громко и недовольно чихая. Я с радостью обнаружил, что это была самка – в ней уже начали вызревать многочисленные яйца. Размером они были с шарики для пинг-понга, мягкие, круглые, цвета настурции. Их было четырнадцать штук. Я осторожно вынул яйца и разложил на плитняке блестящей клейкой цепочкой. У черепахи оказался какой-то невероятной длины кишечник, и я решил, что надо измерить этот удивительный орган и все записать в блокнот, уже заляпанный кровью. Скальпелем я отделил кишечник от заднего прохода и стал его вытаскивать. Казалось, ему не будет конца, но в результате он улегся на полу замысловатыми вензелями, словно петляющая, хорошо подвыпившая железная дорога. К нему крепился желудок, похожий на жутковатый раздутый мешок или заполненный водой сероватый воздушный шар. Очевидно, что он был забит последней пищей, и я понял, что в интересах науки должен выяснить, чем питалась черепаха перед своим уходом в мир иной. Я воткнул скальпель в колыхающуюся гору и резанул в порядке эксперимента. В ту же секунду желудочный мешок сдулся с устрашающим выдохом, а вырвавшееся зловоние, рядом с которым прочие запахи померкли, заставило меня отшатнуться, забыв про всякую науку. Я откашливался и ждал, когда этот смрад хоть немного развеется.

Я знал, что до возвращения семьи из города всяко успею прибраться, но меня настолько захлестнули эмоции по поводу моей находки, что я совершенно забыл про больного Лесли. Запахи внутренностей черепахи, столь резкие, что эта волна, казалось, способна сбить с ног, просочились в гостиную сквозь французские окна и обволокли кушетку, на которой отлеживался мой брат. Предчувствием катастрофы стал донесшийся из гостиной рев, от которого кровь застыла в жилах. И прежде чем я успел что-либо предпринять, на пороге появился Лесли, завернутый в одеяло.

– Что тут так смердит? – спросил он хриплым голосом. Когда взгляд его упал на расчлененную черепаху и эффектно разложенные на полу внутренние органы, глаза у него выкатились, а лицо приняло оттенок гелиотропа. – Это еще что такое, черт побери?

Я с некоторой робостью объяснил, что препарирую черепаху. Самочку, поспешил я добавить, надеясь с помощью этой детали как-то его отвлечь. И показал на замечательные яйца, которые из нее извлек.

– К чертям яйца! – заорал Лесли. Это прозвучало, как затейливое средневековое проклятье. – Убери немедленно! Весь дом уже провонял.

Я сказал, что уже почти закончил вскрытие и что внутренности я закопаю, а себе оставлю скелет и панцирь для коллекции.

– Как бы не так! – снова закричал Лесли. – Ты все это закопаешь, а потом вернешься и будешь драить веранду до посинения!

Лугареция, наша повариха, привлеченная шумом, появилась на пороге рядом с Лесли. Она открыла рот, чтобы поинтересоваться причиной семейной ссоры, но тут ей в нос шибанула вонь. Лугарецию каждый день беспокоили по меньшей мере полтора десятка болезней, которые она лелеяла, как другие люди пекинеса или заоконный цветочный ящик. В данный момент ее особенно мучил желудок. В результате она два-три раза глотнула воздух ртом, как это делают рыбы, и, выдавив из себя «Святой Спиридон!», упала в объятья Лесли. Такой хорошо разыгранный обморок.

И в ту же минуту, о ужас, перед верандой остановилась машина – это из города вернулось все семейство.

– Здравствуй, дорогой, – сказала мать, выбравшись из машины и поднимаясь по ступенькам. – Утро было удачное?

Но прежде чем я успел что-то ответить, между нами, так сказать, встала черепаха. Мать издала серию странных звуков, словно заикалась, спешно достала носовой платок и прижала его к носу.

– Что это за запах? – прогундосила она.

– Да все мальчишка, черт бы его побрал, – прорычал Лесли, тщетно пытаясь прислонить стонущую Лугарецию к дверному косяку.

Вслед за матерью по ступенькам поднялись Ларри с Марго и увидели разделанную черепаху.

– Что… – открыл рот Ларри, но тут его одолел приступ кашля. – Опять этот мальчишка, – задыхаясь, выдавил он.

– Дорогой, мы это уже слышали от Лесли, – пробормотала мать сквозь платок.

– Фу! – взвыла Марго, обмахиваясь носовым платком. – Как будто кого-то раздавил поезд.

– Дорогой, что это? – спросила меня мать.

Я объяснил, что это неординарная морская черепаха с ястребиным клювом, самка, с яйцами.

– Но зачем ее разделывать на веранде?

– Да он псих, – убежденно сказал Ларри. – Весь дом провонял, как китобойное судно.

– Лучше ее куда-нибудь унести, дорогой, – сказала мать. – Нехорошо, когда так пахнет на главной веранде.

– Пусть закопает эту мерзость, – потребовал Лесли, кутаясь в одеяло.

– Хорошо бы его усыновили эскимосы, а? – спросил Ларри. – Они любят питаться ворванью, личинками и тому подобным.

– Ларри, не говори гадости, – вступила Марго. – Они не могут все это есть. Меня тошнит от одной такой мысли.

– Давайте зайдем в дом, – предложила мать слабым голосом. – Может, там не так сильно пахнет.

– Там еще хуже, – заверил ее Лесли, стоящий на пороге.

– Джерри, дорогой, убери это, – сказала мать, осторожно перешагивая через разложенные внутренности. – И продезинфицируй плитки.

Все семейство скрылось в доме, а я приступил к зачистке. До меня доносились возмущенные голоса.

– Черт знает что, – сказал Лесли. – Лежу себе, читаю, и вдруг у меня перехватывает горло!

– Это отвратительно, – сказала Марго. – Я не удивляюсь, что Лугареция упала в обморок.

– Ему срочно нужен новый репетитор, – сказал Ларри. – Вот так на пять минут выйдешь, а когда вернешься, увидишь, что он уже разделал Моби Дика на крылечке.

– Я уверена, что он не имел в виду ничего плохого, – сказала мать. – Но, конечно, глупо было устраивать это на веранде.

– «Глупо»! – передразнил Ларри. – В ближайшие полгода мы будем разгуливать по дому в противогазах.

Я сложил черепашьи останки в тачку и повез на холм за нашей виллой. Там я выкопал яму и похоронил внутренности, а панцирь и кости сложил возле дружественного муравейника. Его обитатели не раз помогали мне, вчистую обгладывая скелеты. Но до сих пор они имели дело в лучшем случае с крупной зеленой ящерицей, так что было даже интересно, как они справятся с морской черепахой. Муравьи сразу понабежали, радостно шевеля своими антеннами, но потом остановились, немного подумали, посовещались – и скопом удалились. Похоже, что даже муравьи не одобряли мой выбор. В общем, домой я вернулся в самом дурном расположении духа.

Какой-то коротышка, явно разгоряченный вином, ругался с Лугарецией на по-прежнему вонючей веранде. Я поинтересовался, зачем он к нам пожаловал.

– Он говорит, что Роджер загрыз его кур. – Лугареция фыркнула.

– Индюшек, – поправил ее мужчина.

– Ну, индюшек, – согласилась Лугареция.

У меня упало сердце. Одна беда за другой. Мы хорошо знали о недостойном пристрастии Роджера давить кур. А еще весной и летом он находил невинную забаву в том, чтобы гоняться за ласточками. Они доводили его до бешенства, близкого к апоплексии, когда проносились мимо его носа и летели дальше над самой землей, а он гнался следом, рыча от ярости. Крестьянские куры прятались по кустам, и стоило Роджеру с ними поравняться, как они выскакивали на тропу, громко хлопая крыльями и безумно, истерически квохча. По всей видимости, он принимал их за этаких неуклюжих ласточек, с которыми легко расправиться, а потому, несмотря на наши протестующие крики, он на раз перегрызал им горло, как бы опосредованно мстя настоящим ласточкам, дразнившим его все лето. Никакие наказания на него не действовали. В целом он был очень послушным псом, но тут срывался. Мы уже просто отчаялись. Все, что нам оставалось, – это компенсировать убытки владельцам, однако при одном условии: они должны были предъявить тушку.

Я с неохотой пошел объявить домашним, что Роджер опять принялся за свое.

– Черт! – Лесли не без труда поднялся. – Ты и твои гады.

– Ну-ну, дорогой, – умиротворяюще заговорила мать. – Джерри не может отвечать за выходки Роджера.

– Теперь он принялся за индюшек, а это влетит нам в копеечку.

– Дорогой, ты привел в порядок веранду? – обратилась ко мне мать.

Ларри отнял от лица смоченный в одеколоне большой носовой платок:

– Ты что, не чувствуешь запаха?

Я поспешил ее заверить, что сейчас этим займусь, и отправился следом за Лесли, чтобы послушать, чем закончатся его объяснения с владельцем индюшки.

– Ну? – воинственно начал Лесли, выходя на веранду. – И чего вы от нас хотите?

Мужчина весь съежился, сделавшись покорным, раболепным и совершенно отталкивающим.

– Счастье вам, kyrie, – приветствовал он Лесли.

– И вам того же, – сурово произнес тот, явно не желая ничего хорошего. – Вы хотели меня видеть. По какому поводу?

– Мои индюшки, kyrie, – пояснил мужчина. – Извиняюсь, что побеспокоил вас, но, видите ли, ваша собака порастерзала моих индюшек.

– Много?

– Пять, kyrie. – Мужчина сокрушенно покачал головой. – Пять моих лучших индюшек. Если бы не бедность, я бы никогда…

– Пять! – обалдело повторил Лесли и бросил в мою сторону вопрошающий взгляд.

Я сказал, что очень может быть. Если из кустов выскакивают полоумные индюшки, нет ничего удивительного в том, что Роджер перегрызает им горло. При всем своем добродушии, при всей дружелюбности в критические моменты он становился безжалостным киллером.

– Роджер хороший! – воинственно выкрикнула Лугареция, незаметно присоединившаяся к нам.

Похоже, владелец индюшек вызвал у нее такую же неприязнь, как у меня. В ее глазах, если отвлечься от случившегося, пес был сама доброта.

– Что ж. – Лесли сделал хорошую мину при плохой игре. – Убил – значит убил. Такова жизнь. Где тушки?

Последовала короткая пауза.

– Тушки, kyrie? – осторожно поинтересовался крестьянин.

– Тушки, тушки, – нетерпеливо повторил Лесли. – Загубленных индюшек. Сами понимаете, мы не можем заплатить, пока вы не предъявите тела.

– Но это невозможно, – нервно проговорил мужчина.

– Что значит невозможно? – спросил его Лесли.

– Невозможно предъявить тушки, так как ваша собака их съела, – словно почувствовав вдохновение, заявил мужчина.

Сие утверждение вызвало настоящую бурю. Мы знали, что Роджер у нас упитанный и очень разборчивый. Он мог загрызть курицу, но ничто бы его не заставило полакомиться трупом.

– Врешь! Врешь! – взвизгнула Лугареция, из глаз даже потекли слезы. – Роджер хороший.

– Он никогда не ел убоины! – закричал Лесли. – Никогда!

– Пять моих индюшек! – взвыл коротышка. – Он съел пять моих индюшек!

– Когда он их убил? – прорычал Лесли.

– Да этим утром, kyrie, сам видел. – Мужчина перекрестился. – И всех съел.

Тут я вмешался и сказал, что Роджер был со мной этим утром в «Жиртресте-Пердимонокле» и при всей его смекалке никак не мог сидеть в лодке и одновременно пожирать столько индюшек зараз.

У Лесли выдалось тяжелое утро. Он бы предпочел мирно лежать на диване, читая учебник баллистики, но сначала у него чуть не случилась асфиксия из-за моих исследований анатомии черепахи, а теперь какой-то пьяный коротышка пытается его раскрутить на приличную сумму. Он никогда не отличался хладнокровием, но тут эмоции били через край.

– Двуличный негодяй! Лгун поганый! – зарычал он так, что коротышка попятился и заметно побледнел.

– Сами вы лгун и негодяй! – выкрикнул тот с задиристостью пьянчужки. – Ваш пес давит наших куриц и индюшек, а вы потом отказываетесь платить. Это вы лгун и негодяй!

Я думаю, даже после этого благоразумие могло бы победить, но тут коротышка совершил роковую ошибку, послав жирный плевок прямо под ноги оппоненту. Лугареция в ужасе взвизгнула и схватила Лесли за руку. Зная, на что он способен, я схватил его за другую руку. Коротышка, от страха сразу протрезвев, снова попятился. Лесли трясся, как вулкан, а мы висели на нем до последнего.

– Дерьмо свинячье! – ревел Лесли. – Высерок вшивый…

Один за другим сыпались затейливые проклятья, вульгарные, с анатомическими подробностями. Коротышка порозовел, затем покраснел. Он явно не подозревал, что мой брат так хорошо владеет разговорной греческой идиоматикой.

– Вы еще пожалеете. – Голос его дрогнул. – Да, пожалеете.

Он еще раз с вызовом сплюнул, хотя это, скорее, вызывало жалость, и поспешно ретировался.

Всей семье при содействии изрядной порции бренди понадобилось минут сорок пять, чтобы успокоить Лесли.

– Вы, дорогой Лесли, из-за него не переживайте, – подытожила Лугареция. – Вся деревня знает о его скверном характере. Не переживайте.

Но попереживать пришлось, так как вскоре выяснилось, что коротышка подал на Лесли в суд за отказ платить и за оскорбление личности.

Когда эта новость дошла до Спиро, он рассвирепел.

– Миссис Даррелл, – зарычал он, побагровев, – почему вы не сказать господин Лесли, чтобы он застрелить этот сукин сын?

– Вряд ли это помогло бы уладить дело, – ответила мать. – А сейчас мы хотим понять, какие у него шансы выиграть.

– Выиграть?! – повторил Спиро с неподражаемым презрением. – Ничего у этот негодяй не выходить. Я все решать.

– Спиро, только без рукоприкладства, – попросила мать. – Это еще больше все осложнит.

– Я не буду руки прикладывать, миссис Даррелл. Но я этот мерзавец покажу.

Несколько дней он ходил как заговорщик, сосредоточенный, с насупленными бровищами, а на наши вопросы отвечал односложно. И вот однажды, за пару недель до слушания в суде, мы поехали в город за покупками. Позже, нагруженные всяким добром, мы присели на широкой, обсаженной деревьями эспланаде, пили прохладительные напитки и обменивались приветствиями с проходившими мимо знакомыми. Спиро, до сих пор метавший исподлобья взгляды по сторонам, как будто его окружали одни враги, вдруг весь подобрался и перегнулся через стол, выпятив вперед свой огромный живот.

– Господин Лесли, вы видите там седой мужчина?

Он показал пальцем-сарделькой на аккуратного человечка под кроной дерева, тот спокойно попивал кофе.

– Вижу, и что?

– Это есть судья.

– Какой судья? – не понял Лесли.

– По вашему дело, – пояснил Спиро. – Вы должны пойти и с ним говорить.

– Думаете, это разумно? Он может посчитать, что я пытаюсь вмешаться в ход расследования, и даст мне за это десять лет тюрьмы.

– О нет! – Сама мысль привела Спиро в ужас. – Господина Лесли не в тюрьму, пока я здесь.

– И все же, Спиро, вы не находите немного странным, если Лесли ни с того ни с сего с ним заговорит? – встряла мать.

– Нет-нет. – Спиро огляделся, проверяя, не слышат ли его посторонние уши, еще подался вперед и прошептал: – Он собирать марки.

Все выглядели озадаченными.

– Вы хотите сказать, что он филателист? – наконец спросил Ларри.

– Нет-нет, господин Ларри. Он не из этих. У него семья и два дети.

Разговор становился все более запутанным даже по сравнению с нашими повседневными беседами.

– Какое отношение коллекционирование марок имеет к будущему суду? – спросил Лесли, стараясь сохранять терпение.

– Я вас к нему отводить, – Спиро наконец-то посвятил нас в свой хитроумный план, – а вы ему объяснять, что достанете марки из Англия.

– Но это называется подкуп! – в шоке воскликнула Марго.

– Это не подкуп, мисс Марго, – заверил ее Спиро. – Он собирать марки. Он мечтать о новые марки.

– Я полагаю, что если ты попытаешься его подкупить с помощью марок, то получишь не меньше пяти пожизненных сроков, – рассудительно изрек Ларри, обращаясь к Лесли.

Я оживился и спросил, отправят ли Лесли на Видо, если он получит срок. На этом крошечном острове в переливчатом море, всего в полумиле от города, жили заключенные.

– Ну что ты, дорогой, – ответила мать, все больше волнуясь. – На Видо его ни за что не отправят.

Я даже огорчился. У меня там жил один знакомый, отбывавший срок за убийство жены. Он был «на хорошем счету», поэтому ему разрешили построить лодку и по выходным навещать родных. Это он мне подарил монструозную черную чайку, которая терроризировала моих домашних питомцев и всю семью. Конечно, здорово иметь друга-убийцу, но еще лучше, если старший брат тоже окажется в камере на острове и будет нас навещать по выходным. В этом мне чудилось что-то экзотическое.

– Может, просто с ним поговорить? – рассуждал вслух Лесли. – Вряд ли мне это как-то повредит.

– Не советую, – сказала Марго. – Помнишь? Наперед не загадывай, в чем мать родила.

– Правда, дорогой, будь осмотрительнее, – попросила мать.

– Я так и вижу, – смаковал Ларри. – У Лесли на ногах цепь с ядром. Спиро осужден как пособник. Марго вяжет им носки на зиму, а мать шлет посылки с едой и притирками против вшей.

– Ларри, прекрати! – огорчилась мать. – Вот уж не повод для смеха.

– Просто с ним поговорить, господин Лесли, – резал правду-матку Спиро. – Иначе, видит бог, я вам не помочь.

До сих пор он нас ни разу не подвел. Его советы отличались разумностью, и, даже если они порой шли вразрез с законом, все для нас заканчивалось благополучно.

– Ладно, – сказал Лесли. – Рискнем.

– Будь осторожен, дорогой, – попросила мать.

Лесли и Спиро встали и направились под крону дерева.

Судья приветствовал их со всей доброжелательностью, и ближайшие полчаса они просидели за его столиком, попивая кофе, и Лесли о чем-то с ним беседовал на своем бойком, хотя и неправильном, греческом. Наконец судья поднялся и после дружеских рукопожатий и бесконечных поклонов оставил их вдвоем. Они вернулись за наш стол, где мы их поджидали в нетерпении.

– Очаровательный старикан, – сказал Лесли. – Лучше не придумаешь. Я пообещал ему раздобыть марки. Мы знаем в Англии кого-нибудь, кто их собирает?

– Твой отец при жизни был заядлым филателистом, – вспомнила мать.

– Я вас просить, миссис Даррелл, чтобы так не выражаться! – страдальчески воскликнул Спиро.

Семье пришлось объяснять ему значение слова «филателист».

– Я все равно не понимаю, каким образом это может помочь делу, – сказал Ларри, – даже если ты его завалишь черными пенни[2].

– Не беспокоиться, господин Ларри, – загадочно промолвил Спиро. – Я сказал, я все сделать. Предоставить это мне.

В последующие дни, уверенный, будто Спиро способен воспрепятствовать отправлению правосудия, Лесли написал в Англию всем, кому только можно, с просьбой присылать марки. В результате объем нашей корреспонденции увеличился втрое, и по всему дому выросли кучи почтовых марок. При первом же сквозняке они разлетались по комнате, как осенние листья, под радостный лай собак. Неудивительно, что многие экземпляры несколько потеряли товарный вид.

– И это ты собираешься дарить? – поинтересовался Ларри, брезгливо глядя на изгвазданные, пожеванные марки, недавно чудом спасенные из челюстей Роджера.

– Разве они не должны выглядеть старыми? – огрызнулся Лесли.

– Старыми – возможно, но не слюнявыми, способными вызвать гидрофобию.

– Если у тебя есть план получше, почему бы тебе им не поделиться?

– Дорогой мой, да мне-то что, – сказал Ларри. – Просто когда судья начнет кусать своих коллег, а ты будешь сидеть в греческой тюрьме, не вини в этом меня.

– Я тебя только об одном прошу: не лезь, черт побери, не в свое дело! – воскликнул Лесли.

– Успокойся, дорогой, – попросила его мать. – Ларри пытается тебе помочь.

– Помочь! – проворчал он, хватая сдуваемые со стола марки. – Как всегда, сует свой нос куда не надо.

– Знаешь, дорогой, – сказала мать, поправляя очки. – Мне кажется, что он прав. Некоторые в самом деле выглядят, гм, как подержанные.

– Он просил марки, и он их получит, – отрезал Лесли.

И несчастный судья таки получил марки, озадачивающие разнообразием размеров, формы, цвета и стадий разложения.

Произошло еще одно событие, стократно укрепившее уверенность Лесли в том, что он выиграет дело. Выяснилось, что владелец индюшек, которого Ларри называл не иначе как Карликопулос, неосмотрительно вызвал в суд Лугарецию как свидетельницу обвинения. Та пришла в ярость и хотела отказаться, но ей объяснили, что этот номер не пройдет.

– Нет, ну надо же, он хочет, чтобы я выступила на его стороне! – возмущалась она. – Не беспокойтесь, kyrie Лесли, я расскажу судье, как он заставил вас ругаться и обзывать его…

Тут все семейство как один попросило Лугарецию этого не делать. Полчаса ушло на то, чтобы ей втолковать, что можно говорить в суде и чего нельзя. Учитывая, что она, как и все корфиоты, была не сильна в логике, под конец все обессилели.

– Ну, если она будет свидетельницей обвинения, – заметил Ларри, – то смертного приговора, я думаю, тебе не избежать.

– Ларри, дорогой, не надо так шутить, – попросила мать. – Это не смешно.

– Я не шучу.

– Ерунда, – сказал Лесли, явно чувствуя себя не в своей тарелке. – С ней все в порядке.

– По-моему, будет гораздо безопаснее, если выдать Марго за Лугарецию, – вслух рассуждал Ларри. – С учетом ее отменного греческого она наверняка нанесет тебе меньший ущерб.

– А действительно, – подхватила Марго, впервые пораженная проницательностью брата. – Почему бы мне не выступить твоей свидетельницей?

– Не говори глупости, – сказал Лесли. – Тебя там не было. Как ты можешь о чем-то свидетельствовать?

– Я была рядом. На кухне.

– Что тебе еще нужно? – обратился Ларри к брату. – Если Марго и Лугареция будут на свидетельской скамье, тебе даже не понадобится судья. Толпа устроит тебе суд Линча.

Когда исторический день настал, мать призвала к бою всю семью.

– Вот еще, – отмахнулся Ларри. – Если он хочет сесть в тюрьму, это его проблемы. Незачем нас в это дело втягивать. К тому же я планировал утром спокойно посидеть поработать.

– Пойти в суд – наш долг, – твердо заявила мать. – Мы должны быть во всеоружии. Я не хочу, чтобы люди думали, будто я воспитала тюремных пташек.

Короче, мы все приоделись и терпеливо ждали, когда за нами приедет Спиро.

– Господин Лесли не беспокоиться, – осклабился наш шофер, больше похожий на тюремщика. – Все будет как следовать.

Но, несмотря на радужный прогноз, пока мы ехали в машине, Ларри декламировал «Балладу Рэдингской тюрьмы», к большой досаде Лесли.

В зале заседаний царило беспорядочное оживление. Одни прикладывались к чашечкам кофе, другие бесцельно, но с умным видом просматривали ворохи бумаг. Было много трепа и смеха. Карликопулос в выходном костюме избегал встречаться с нами взглядом. Лугареция по неведомой нам причине явилась в черном.

– Немного поторопилась, – заметил Ларри. – Могла бы приберечь траур до вынесения приговора.

– Господин Лесли, вы стоять здесь, а я здесь, – предупредил Спиро. – Я буду вас переводить.

– Зачем? – удивился тот.

– Вы не говорить по-гречески.

– Да ладно вам, Спиро, – запротестовал Ларри. – Он, конечно, не Гомер, но говорит вполне прилично.

– Господин Лесли не должен говорить греческий, – осклабился Спиро.

Не успели мы углубиться в подробности, как наступило общее оживление и появился судья. Он занял свое место, обвел взглядом зал, а увидев Лесли, просиял и кивнул ему.

– Они всегда улыбаются, перед тем как приговорить к повешению, – обронил Ларри.

– Дорогой, прекрати, – сказала мать. – Я нервничаю.

В тишине секретарь суда прочла обвинение. Карликопулоса вызвали для дачи показаний. Выступил он здорово: одновременно с подобострастием и возмущением, умиротворяюще и при этом задорно. Судья был явно впечатлен, а я так даже взбудоражился. Брат-заключенный, – кажется, это может стать реальностью. А тем временем пришел черед Лесли.

– Вас обвиняют в том, – заговорил судья, – что вы использовали клеветнические и оскорбительные выражения в адрес этого человека, а также сделали все, чтобы лишить его права на компенсацию за пять индюшек, которых загрызла ваша собака.

Лесли глядел на судью с непроницаемым лицом.

– Что он сказал? – обратился Лесли к Спиро.

Тот выпятил живот.

– Он сказал, господин Лесли, – слова зазвучали под сводами подобно грому, – он сказал, что вы его оскорблять и надуть за индюшки.

– Это просто смешно, – твердо сказал Лесли и хотел продолжить, но Спиро его остановил поднятой пятерней и сам обратился к судье:

– Господин отвергает обвинения. Он не может быть виноватым уже потому, что не говорит по-гречески.

– О господи, – простонал Ларри. – Спиро в своем уме?

– А что он сказал? Что-то не так? – всполошилась мать.

– По-моему, он сейчас накинул Лесли на шею удавку.

Судья, который выпил с Лесли не одну чашку кофе, получил от него кучу марок и не раз беседовал с ним на греческом, смотрел на обвиняемого бесстрастно. Даже если бы они не были знакомы, он не мог не знать, что Лесли разговаривает на этом языке. На Корфу ничто не оставалось тайной, а уж к иностранцу и его личной жизни интерес был всегда обостренным. Мы затаив дыхание ждали реакции судьи. Спиро же наклонил вперед свою мощную голову, как бык, готовый атаковать жертву.

– Вот как, – сухо заметил судья.

Он механически перебрал несколько бумажек и снова поднял глаза:

– Насколько я понимаю, у обвинителя есть свидетельница. Я предлагаю ее выслушать.

Для Лугареции настал звездный час. Она поднялась, сложила руки на груди и взглянула на судью по-королевски. Ее обычно бледное лицо раскраснелось, а печальные глаза сияли.

– Вы, Лугареция Кондос, работаете у этих людей поварихой? – спросил судья.

– Да, – подтвердила она. – Мир еще не видел такой доброй и благородной семьи. Вчера они подарили платье мне и моей дочке, а всего месяц или два назад я…

– Достаточно, – остановил ее судья. – Это не имеет прямого отношения к делу. Если я правильно понимаю, вы были там, когда этот человек пришел по поводу своих индюшек. Расскажите своими словами, что было дальше.

Ларри застонал:

– Если она начнет рассказывать своими словами, то Лесли крышка.

– Значится, так. – Лугареция обвела глазами зал заседаний, дабы убедиться, что ей все внимают. – Господин был болен, сильно болен. Временами мы опасались за его жизнь. Я советовала его матери поставить больному банки, но она меня не послушала…

– Нельзя ли ближе к делу? – попросил судья.

– Ну, – Лугареция неохотно оставила свою излюбленную тему, – это был первый день, когда господин встал с постели, он был еще очень слабый. А этот человек, – она с презрением указала пальцем на Карликопулоса, – пришел вусмерть пьяный и стал говорить, что наша собака загрызла пятерых индюшек. Но это невозможно, господин судья. На всем Корфу нет существа более милого, ласкового и благородного, чем наша собака…

– Суд не рассматривает дело собаки, – перебил ее судья.

– Так вот, – продолжила Лугареция, – господин справедливо сказал, что сначала он должен взглянуть на мертвые тушки и потом уже платить, а этот человек ответил, что не может их показать, потому что собака все тушки съела. Но это же, согласитесь, господин судья, смешно. Ни одна собака не способна съесть зараз пять индюшек.

– Вы являетесь свидетельницей обвинения, не так ли? – сказал судья. – Я вам задаю этот вопрос, потому что ваши слова расходятся с показаниями обвинителя.

– Ему доверять нельзя, – рубанула Лугареция. – Он пьяница и врун. И все в деревне знают, что у него две жены.

– Вы хотите сказать, – судья предпринял еще одну попытку распутать клубок, – что господин не ругался по-гречески и не отказывался платить за индюшек?

– Конечно нет, – подтвердила Лугареция. – Нет добрее, прекраснее, отзывчивее…

– Хорошо-хорошо, – остановил ее судья.

Он какое-то время посидел в раздумье, пока мы застыли в ожидании, прежде чем обратиться к Карликопулосу:

– Я не вижу доказательств того, что англичанин вел себя так, как вы описали. Во-первых, он не говорит по-гречески.

– Говорит! – в гневе закричал тот. – Он обзывал меня…

– Успокойтесь, – холодно процедил судья. – Во-первых, как я уже сказал, он не говорит по-гречески. Во-вторых, ваша же свидетельница опровергает ваши показания. Вполне очевидно, что вы вымогали деньги за индюшек, которых на самом деле собака ответчика не загрызла и не съела. Но поскольку вы не являетесь обвиняемым в этом деле, я объявляю ответчика невиновным, а вам придется оплатить судебные издержки.

Что тут поднялось! Побагровевший Карликопулос вскочил на ноги и громогласно стал призывать на помощь святого Спиридона. Спиро зарычал как бык, облапил Лесли и принялся целовать его в обе щеки, а за ним пришел черед рыдающей Лугареции. Когда нам наконец удалось выбраться из здания суда, мы, развеселые, отправились на эспланаду и там устроились за столиком под деревьями, чтобы отпраздновать победу.

Вскоре появился судья, и мы всей командой встали поблагодарить его и пригласили с нами выпить. От выпивки он скромно отказался и встретился взглядом с Лесли.

– Я бы не хотел, чтобы вы думали, будто справедливость на Корфу отправляется всегда подобным образом, – сказал он. – У меня был долгий разговор со Спиро на эту тему, и после зрелого размышления я решил, что ваш проступок куда менее серьезен, чем поведение истца. Я надеюсь, он извлечет урок и не станет в будущем пытаться обмануть иностранцев.

– В любом случае я вам бесконечно благодарен, – сказал Лесли.

Судья отвесил легкий поклон и посмотрел на часы:

– Мне пора идти. Кстати, большое вам спасибо за марки, которые я вчера получил. Среди них оказались две редкие, которые пополнили мою коллекцию.

Он приподнял шляпу и зашагал дальше по эспланаде.