10. Бешеные стволы

На исходе лета нас ждал сбор винограда. Весь год виноградники воспринимались как часть ландшафта, и только когда приходило время урожая, ты вспоминал, чт? этому предшествовало: зимняя, мертвая на вид лоза, похожая на прибитый к берегу плавник. Потом теплый весенний денек, когда ты впервые замечал зеленоватый глянец, и вот уже начинали пробиваться нежные махристые листочки. Потом на лозе повисали большие листья, будто зеленые ладони, греющиеся на солнце. Затем появлялись виноградинки, крошечные желвачки на боковых ветвях, которые постепенно разрастались и распухали под солнечными лучами, пока не начинали напоминать нефритовые яйца некоего таинственного морского чудища. Потом наступал час химической обработки. На деревянных повозках вечно покорные ослики привозили здоровенные бочки с известью и медным купоросом. Появлялись опрыскиватели в комбинезонах, похожие на инопланетян: в очках-консервах, с респираторами, на спине большая канистра с резиновой отводной трубкой, вроде слоновьего хобота, по которой подается жидкость. Голубизна этой смеси могла посрамить небеса и море. Такая дистиллированная выжимка из всего голубого на свете. Наполнив канистры, рабочие ходили между махристыми рядами виноградной лозы, покрывая каждый листик, каждую зеленую гроздь тончайшей лазурной паутиной. Под этой защитной мантией виноград набухал и дозревал знойными летними днями, пока не приходил срок его обрывать, а затем пустить сок.

Сбор винограда был таким важным событием, что сами собой происходили визиты друзей, пикники и застолья, раздумья за нескончаемыми стаканами прошлогоднего вина.

Нас пригласил на сбор винограда господин Ставродакис, приятный в обхождении сморщенный человечек с лицом оголодавшей черепахи, владелец виллы и виноградников на севере острова. Он жил ради производства собственного вина, полагая, что нет на свете ничего важнее, поэтому приглашение было доставлено со всей торжественностью, приличествующей моменту, и с такой же торжественностью было принято моим семейством. Послание, выведенное каллиграфическим шрифтом, витиеватым, как кованая решетка, гласило: «Если вы захотите привезти с собой друзей, я буду это только приветствовать».

– Отлично! – обрадовался Ларри. – Говорят, что его винный погреб – лучший на всем Корфу.

– Если тебе так хочется, что ж, давайте поедем, – сказала мать не без некоторого сомнения.

– Еще бы, – воскликнул Ларри. – Столько вина! Вот что мы сделаем: возьмем напрокат benzina и устроим гулянку.

– Правильно! – радостно подхватила Марго. – У него в поместье великолепный пляж. Поплаваем, пока лето еще не кончилось.

– Пригласим Свена, – сказал Ларри. – К тому времени он уже вернется. А еще позовем Дональда и Макса.

– И Теодора, – вставил Лесли.

– Ларри, дорогой, – не выдержала мать. – Человек позвал нас посмотреть, как давят виноградный сок. А ты уже собираешь целую толпу.

– Он написал, что мы можем привезти друзей.

– Да, но не весь цирк. Как он, бедняга, нас всех накормит?

– Чего проще. Напиши ему, что мы приедем со своей едой.

– Иными словами, я должна все это наготовить.

– Глупости, – отмахнулся Ларри. – Возьмем с собой несколько отбивных и зажарим на костре.

– Ну-ну, – со знанием дела сказала мать.

– Неужели тебе трудно как-то все устроить? По-моему, не самая сложная затея.

– Что ж, утром я поговорю со Спиро, и мы посмотрим, что можно сделать, – неохотно согласилась она.

В результате мать написала господину Ставродакису тщательно обдуманное письмо. «Мы очень рады принять ваше приглашение. Хотели бы приехать с друзьями и своей едой и устроить пикник на пляже, если вы не возражаете». Господин Ставродакис прислал очередное каллиграфическое послание. Дескать, он в восторге, что мы приняли его приглашение, и мечтает нас увидеть. И приписал: «Пожалуйста, приезжайте по-простому, мы тут все в интересном положении». Эта фраза нас изрядно озадачила – он ведь был закоренелый холостяк, – пока мы не сообразили, что имеется в виду буквальное значение, а не переносное.

Итого к Ставродакису отправились Дональд с Максом, Теодор, Кралефский, Свен, вернувшийся из Афин в последнюю минуту, Спиро и наша семейка. Все встретились в городе в полседьмого утра, возле просевшей лестницы за королевским дворцом, а на воде нас уже встречала свежепокрашенная моторная лодка, покачиваясь на легкой волне. Чтобы погрузиться на борт, потребовалось время. Бесчисленные корзины с провиантом и вином, кухонная посуда и вдобавок огромный зонт, без которого мать отказывалась летом путешествовать. Кралефский, весь сияя, с поклонами помог матери и Марго войти в лодку.

– Осторожней. Не споткнитесь. Вот ключ ко всему! – приговаривал он; ни дать ни взять венецианский дож, усаживающий новую любовницу в гондолу.

– К счастью, – сказал Теодор, глядя на голубое небо из-под фетровой шляпы, – к счастью, день обещает быть… мм… ясным. Что не может не радовать, поскольку, как вам известно, на меня пагубно действует даже легчайшее морское волнение.

Свен, садясь в моторку, запнулся и уронил бы в воду свой драгоценный аккордеон, если бы не длинные руки Макса. Когда все расселись, лодку оттолкнули от причала, завели мотор, и путешествие началось. В бледно-жемчужной утренней дымке город казался игрушечным, сложенным из кубиков. Фасады старых, слегка обшарпанных венецианских домов кремового, коричневого, белого и розового оттенка слились в одну общую гамму, как на смазанном пастельном рисунке.

– Океанские волны! – воскликнул Кралефский, с пафосом драматического актера вдыхая теплый воздух. – Вот ключ ко всему!

– Море кажется спокойным, – заметил Теодор, – хотя некоторое, почти незаметное волнение ощущается.

– Теодор, не говорите глупости, – успокоил его Ларри. – Если вы положите на поверхность спиртовой уровень, пузырик даже не шелохнется.

– Как матер? Удобно? – заботливо поинтересовался Макс.

– О да, дорогой, очень даже удобно, – ответила мать. – Но я немного волнуюсь. Я не уверена, что Спиро положил чеснок.

– Не беспокоиться, миссис Даррелл. Все, что вы меня попросить, я положил, – заверил Спиро, услышавший ее слова.

Свен тщательно проверил аккордеон, а убедившись в его целостности, накинул лямку на плечо и для разминки пробежался пальцами по кнопкам.

– Бодрая морская песня, вот что нам нужно, – сказал Дональд. – Йо-хо-хо и бутылка рома.

Я оставил их, переместился на нос, лег на живот и стал разглядывать рассекаемое форштевнем море, синее и стекловидное. То и дело из воды выскакивали группками мелкие рыбешки, посверкивая голубой и серебристой чешуей, и стлались над поверхностью, как ласточки, преследующие насекомых над голубым лугом.

К восьми часам мы достигли цели – тянущегося на полмили пляжа и горы Пантократор. Оливковую рощу, подкравшуюся почти к воде, отделяла от нее лишь узкая полоса гальки. Заглох мотор, и нас по инерции понесло к берегу. В установившейся тишине мы услышали приветственный стрекот цикад. Моторка с громким «шорх» ткнулась носом в гальку. Проворный смуглый парень, владелец лодки, перешел с кормы на нос, спрыгнул на берег и вонзил якорь поглубже. Затем из ящиков в носовой части он соорудил некое подобие шаткой лестницы, по ней мать и Марго сошли на берег с помощью Кралефского, который с каждой элегантно раскланялся, но несколько смазал эффект, неудачно отступив на шаг и провалившись в полфутовую толщу воды, чем вконец испортил «стрелочку» на брюках. Постепенно все наши пожитки были выгружены, мы сложили их под оливами, в беспорядке разбросанными по берегу, словно останки корабля, потерпевшего крушение, и двинулись в гору к вилле Ставродакиса.

Большая квадратная вилла поблекшего красного цвета с зелеными ставнями возвышалась на холме, и нижний этаж служил просторным погребом. Вереницы девушек-крестьянок шли по дорожке с корзинами винограда на голове, восхищая своей легкой и грациозной кошачьей походкой. Лавируя между ними, Ставродакис заспешил нам навстречу.

– Вы так добры! Вы так добры! – повторял он при каждом знакомстве.

Он рассадил нас на веранде под огромным ярмарочно-рыжим париком бугенвиллей и открыл несколько бутылок лучшего вина. Оно было крепкое терпкое лиловато-красное, и казалось, что в наши стаканы выжимают гранат. Укрепив наш дух и вскружив головы, Ставродакис повел нас в погреба, суетясь впереди добродушным черным жуком.

Погреба оказались настолько обширными, что темные углы приходилось освещать лампами: помаргивающие фитильки плавали в чашах с янтарным маслом. Сперва нас привели в давильню. В сумеречном свете возвышались три гигантские бочки. Одну заполняла виноградом нескончаемая процессия крестьянок. В двух других орудовали топтуны. В углу на перевернутом бочонке сидел седой хрупкий старичок и с важным видом играл на скрипке.

– Это Таки, а это Яни. – Ставродакис показал пальцем на топтунов.

Таки почти весь скрылся в бочке, видна была одна голова, у Яни же еще и плечи.

– Таки всю ночь давил, так что, боюсь, он слегка под мухой. – Ставродакис метнул озабоченный взгляд в сторону матери и Марго.

Да уж, даже до нас долетали тяжелые, хмельные пары давленого винограда, а в спертом пространстве разогретых бочек эффект, можно предположить, был тройной. Из днища в большое корыто стекало молодое вино и там настаивалось под пенной кипенью, розовой, как цветущий миндаль. А отсюда его сифонами закачивали в винные бочки.

– Сейчас конец урожая, – объяснил Ставродакис. – Последний красный виноград. Его собирают там, на холме, и из него получается, рискну сказать, одно из лучших вин на Корфу.

Таки на минутку перестал топтаться, перекинул через край бочки обе руки в винных пятнах, покрытых корочкой из виноградных шкурок и косточек, распластался, как захмелевшая ласточка в гнезде.

– Если сейчас не вылезу, я буду пьян в стельку, – прохрипел он.

– Таки, потерпи еще минутку, – попросил его Ставродакис, нервно озираясь. – Сейчас придет Костас и тебя сменит.

– И помочиться, – обиженно сказал Таки. – Какая это работа, если не мочиться.

Старик положил скрипку и, видимо, в качестве компенсации, протянул ему ломоть хлеба из муки грубого помола. Таки проглотил его с жадностью голодного волка.

Теодор прочел Свену научную лекцию о винах, показывая тростью на бочки с топтунами, как будто это музейные экспонаты, а не живые люди.

– Не помнишь, кто утонул в бочке с мальвазией? – спросил Макс у Ларри.

– Один из наиболее трезвомыслящих героев Шекспира[5], – ответил тот.

– Помнится, однажды во Франции, – обратился Кралефский к Дональду, – я водил даму по огромному винному подвалу. В какой-то момент я почувствовал тревогу, ощущение надвигающейся опасности. Я поскорее вывел даму наружу, и тут взорвались четырнадцать бочек с вином. Грохот был такой, словно стреляли из пушек…

– Тут, как видите, мы давим виноград, – сказал Ставродакис. – А сейчас следуйте за мной, и я вам покажу, где хранится вино.

Он провел нас через арку в другой темный уголок. Здесь рядами лежали на боку бочки, и стоял невероятный шум. Сначала я подумал о каком-то внешнем источнике, но потом до меня дошло, что его производят сами бочки. В процессе ферментации вина в коричневых чревах они урчат и бурчат друг на дружку, как разъяренная толпа. Звук был интригующий и при этом слегка пугающий. Казалось, в каждой бочке заточен страшный демон, изрыгающий нечленораздельные проклятия.

– Крестьяне… – с жутковатым смакованием заговорил Теодор, постукивая тростью по бочке, – крестьяне утверждают, что так тонет человек.

– Мальвазия! – загорелся Макс. – Ларри, это бочки с мальвазией, в которых мы все утопнем!

– Утонем, – поправил его Дональд.

– Как увлекательно. – Мать изобразила неподдельный интерес. – А теперь, если не возражаете, мы с Марго вернемся на пляж и приготовим обед.

– Интересно, на сколько паскалей потянет. – Лесли в задумчивости обвел взглядом бочки. – Если вино способно взорвать бочку изнутри, на сколько же паскалей это потянет?

– Изрядная сила, – сказал Теодор. – Я видел однажды мужчину, который был серьезно ранен таким взрывом. – Словно желая это продемонстрировать, он сильно стукнул тростью по бочке, и мы все подскочили.

– Вы уж нас простите, – нервно сказала мать. – Нам с Марго пора идти.

– А остальные-то зайдут в дом и выпьют вина? – взмолился Ставродакис.

– Конечно, – сказал Ларри так, словно делал ему одолжение.

– Мальвазия! – Макс закатил глаза в экстазе. – Мы будем пить мальвазию!

Пока Марго с матерью помогали Спиро готовить обед, Ставродакис утащил нас на веранду, где накачивал вином, поэтому, когда пришло время возвращаться на пляж, мы уже были тепленькими и разгоряченными.

– «Мне снилось… – запел Макс, когда мы шли через оливковую рощу, прихватив с собой Ставродакиса. – Мне снилось, я в мраморном зале, гробы и кусалы вокруг»[6].

– Это он хочет меня позлить, притом что отлично знает слова, – пояснил Дональд Теодору.

У кромки воды, под деревьями, три костра на древесном угле полыхали с легким дымком, а на них шипела и потрескивала разнообразная еда. Марго расстелила в тени огромную скатерть и, фальшиво напевая себе под нос, раскладывала на ней приборы и расставляла стаканы, а мать вместе со Спиро, как ведьмы, сидя на корточках перед кострищами, смазывали запекшуюся шкварчащую козлиную тушку маслом и выжатым чесноком, а здоровенную рыбину с приятно зарумянившейся на огне и уже лопающейся корочкой умащали лимонным соком.

Рассевшись вокруг яркой скатерти, мы неторопливо поглощали пищу, в стаканах искрилось вино. Козлятина была роскошная, сочная, со всякими пряностями, рыба просто таяла во рту. Беседа то разгоралась, то тихо умирала, как дымок от костра.

– В камень надо влюбиться, – с важным видом говорил Свен. – Ты видишь десяток разных камней и говоришь: «Фу! Это не для меня», а потом на глаза тебе попадается хрупкий, изящный камешек, и ты в него влюбляешься. Это как с женщинами. А после брака все пошло прахом. Камешек оказался тебе не по зубам. Ты в отчаянии, и вдруг он, как воск, начинает таять у тебя в ладонях, и ты придаешь ему новую форму.

– Помнится, Берлинкур, – говорил Теодор, – французский художник из Палеокастрицы, пригласил меня взглянуть на свои работы. Так прямо и сказал: «Не хотите посмотреть мои картины?» Я прихожу, и он радушно меня угощает, мм, чаем с печеньем. В какой-то момент я спрашиваю его про картины. Он показывает. Такое большое полотно на… э-э, как это называется?.. на мольберте. Красивая вещь. Местная бухта и монастырь на горе. «Отличная, – говорю, – картина». А сам оглядываюсь вокруг, но больше ничего не вижу. «А где, – спрашиваю, – другие?» Он снова показывает на мольберт: «Под ней». Оказывается, у него не было денег на новые холсты, и потому он рисовал одну картину поверх другой.

– Большие художники – большие страдальцы, – мрачно изрек Свен.

– Зимой я вас возьму с собой в Бутринто, на болота, – загорелся Лесли. – Сколько там уток! А в горах чертовски хорошие дикие кабаны.

– Уток я люблю, а вот дики?е кабаны для меня, пожалуй, слишком крупные, – сказал Макс с убежденностью человека, осознающего свои ограниченные возможности.

– Макс не потянет, – заявил Дональд. – В решающий момент сделает ноги. Иностранец, что вы хотите.

– А потом, – говорила мать Кралефскому, – перед тем как начнет закипать на медленном огне, бросаете в воду лавровый лист и щавель.

– А я ему, мисс Марго, прямо: «Пусть он есть французский посол, все равно он есть подлец».

– А рядом с болотом – туда еще надо добраться по топкой почве – водятся дятлы и бекасы.

– Помню, как я посетил деревню в Македонии, где вырезают любопытные… мм… деревянные скульптуры.

– Я знавала хозяйку, которая это варила без лаврового листа, зато с добавлением мяты.

Жара достигла пика, и даже пение цикад как будто пошло на убыль, а то и вовсе прерывалось. По скатерти деловито сновали черные муравьи, подбирая крошки. Слепень с глазами, поблескивающими, как два зловещих изумруда, пристроился в бороде Теодора, но тут же умчался с жужжанием.

Переевший и перепивший, я медленно поднялся и побрел к воде.

– Иногда у бочек доходит до крика. – Это был голос Ставродакиса. – Кажется, что они выясняют между собой отношения. Попробуй тут уснуть.

– Ни слова больше, – взмолилась Марго. – У меня от одной этой мысли натуральный озноб.

Море было спокойным, теплым, словно отлакированным, и только у берега изнеженно колыхалась мелкая рябь. Под подошвами похрустывала и разъезжалась горячая галька. Камни и голыши на этом пляже отличались невероятной формой и цветом, отполированные волнами и трепетным трением друг о дружку. Какие только образы ни встретишь! Наконечники стрел, серпы, петушки, лошадки, драконы, морские звезды. А окрас столь же удивительный, как и сама форма, ведь сначала их обрабатывали земные соки на протяжении миллионов лет, а затем море внесло свою лепту. Белые с золотой и красной филигранью, кровавые с белыми пятнышками, зеленые, голубые, рыжеватые, бурые яйцевидные с ржавым абрисом, похожим на папоротник, розовые, как пеоны, с белеющими иероглифическими посланиями, недоступными расшифровке. Россыпь драгоценностей по всей кромке берега.

Я вошел в теплое мелководье и поплыл в открытое море, где попрохладнее. Там, если задержать дыхание и поднырнуть на дно, уши сразу закладывает, словно тебя накрыло теплым бархатным одеялом. Но они быстро привыкают к подводной симфонии: далекому тарахтению моторки, едва различимому, как стук сердца, шепот песочка, переносимого туда-сюда волной, а громче всего музыкальный перебор камешков на береговой отмели. Чтобы послушать, как море ворошит толщу гальки, с любовью растирая и полируя каждую, я поплыл обратно. Бросив якорь среди разноцветных валунов, я погрузил голову в воду и послушал, как отзывается берег на ровный накат мелких волн. Если бы грецкие орехи умели петь, подумал я, они бы издавали подобные звуки. Хрясь, бряк, скрип, кряк, потом короткая пауза при откате – и то же самое, разве что в ином регистре, с накатом новой волны. Море играло на отмели, как на музыкальном инструменте. Я полежал в полудреме на теплом мелководье, а затем, чувствуя, что совсем засыпаю, побрел под оливы.

Все валялись вразброс вокруг остатков еды, как трупы на поле битвы. Я свернулся калачиком под защитой корней большой оливы и провалился в сон.

Проснулся я от тихого звяканья чашек – это мать и Марго накрывали для чаепития. Спиро глубокомысленно склонился над чайником, греющимся на костре. Я в полудреме наблюдал за тем, как чайник с вызовом выпустил пар и забряцал крышкой перед его носом. Спиро схватил его своей ручищей и наполнил кипятком заварной чайник, а затем повернулся к распростертым на земле телам и со свирепым оскалом прорычал:

– Я готовить чай!

Все разом проснулись.

– Господи! Спиро, зачем так кричать? – хриплым от сна голосом простонал Ларри.

– Чай, – озираясь вокруг, произнес Кралефский, похожий на взъерошенного мотылька. – Чай, боже правый. Что может быть лучше!

– О черт, башка трещит, – подал голос Лесли. – Все из-за этого вина. Так ударило в голову, словно мул лягнул.

– Я тоже никакой, – сказал Ларри, зевая и потягиваясь.

– У меня такое чувство, будто я утонул, – с убежденностью проговорил Макс. – Утонул в мальвазии, а потом с помощью искусного дыхания меня вернули к жизни.

– Не можешь не коверкать наш язык, – раздраженно отозвался Дональд. – Мало того что над ним издеваются тысячи англичан, так еще и вы, иностранцы, туда же.

– Помнится, где-то я читал… – начал Теодор, проснувшийся мгновенно, как кот, а впрочем, он и спал по-кошачьи и потому выглядел, как всегда, безупречно, никакой заспанности. – Помнится, я где-то читал о племени в горах Цейлона, которое говорит на никому не понятном языке. Даже лингвисты не могут его расшифровать.

– Прямо как английский нашего Макса, – заметил Дональд.

Под воздействием чая, промасленных тостов, соленых галет, сэндвичей с жерухой и огромного фруктового пирога, сочного, ломкого и духовитого, как суглинок, все стали понемногу очухиваться. Потом мы двинули к воде и поплескались в теплом море, пока солнце не ушло за гору, тень от которой легла на пляж, отчего он сразу сделался бесцветным и холодным. Тогда мы поднялись к вилле Ставродакиса и, усевшись под бугенвиллеей, наблюдали за тем, как над морем смешиваются закатные краски. В конце концов мы оставили хозяина, который настоял на том, чтобы мы прихватили дюжину бутылей его несравненного вина в память о визите, и направились к нашей моторке.

Выйдя в море, мы оставили позади длинную тень от горы и снова оказались в теплых объятиях сияющего, в кроваво-красных пятнах солнца, которое садилось за Пантократором и отбрасывало на воду переливчатое отражение, этакий пылающий кипарис. Отдельные облачка порозовели и пожелтели, а когда солнце нырнуло за гору, небо из голубого сделалось бледно-зеленым, а морская гладь ненадолго окрасилась в волшебные тона огненного опала. Мы двигались в сторону города под тарахтение мотора, оставляя за кормой кружево из белой пены. Свен тихо заиграл вступление к «Миндальному дереву», и все хором запели.

Руками легкими, как ветерок,

Тряхнула цветущий миндаль,

И тотчас ее, от макушки до ног,

Покрыла снежная шаль.

И тотчас ее, от макушки до ног,

Покрыла снежная шаль…

Голос Спиро, глубокий, густой, стелющийся, точно черный бархат, гармонично сливался с приятным баритоном Теодора и тенором Ларри. Две рыбины взлетели прямо перед нами, пронеслись над водой и исчезли в сумеречном море.

Стемнело уже достаточно, чтобы различать фосфоресцирующие зеленоватые точки там, где моторка разрезала морскую гладь. Красное вино, еще не так давно ворчавшее в деревянной бочке, приятно булькало, разливаемое из глиняного кувшина по стаканам. Ветерок, теплый и мягкий, как лапа котенка, поглаживал лодку и ее пассажиров. Кралефский задрал голову и с затуманенными от слез глазами пел дрожащим звездам в бархатно-синем небе. Вода за бортом шуршала, точно сухие листья, поднятые ветром и нежно трущиеся о стволы деревьев, когда-то давших им жизненные соки.

Казалось, любимую тронул мороз,

Но я поскорей подбежал

Стряхнуть лепестки с ее плеч и волос

И так ей, волнуясь, сказал…

Стряхнул лепестки с ее плеч и волос

И так ей, волнуясь, сказал…

Вдали, там, где канал отделяет Корфу от материка, темная вода покрылась, как веснушками, огнями рыбачьих лодок. Как будто в море обрушился Млечный Путь. Над черепашьим панцирем Албанских гор неспешно выкатилась луна, красная, как солнце, потом побледнела до цвета меди, пожелтела и наконец стала белой. Морская рябь поблескивала, как рыбья чешуя.

Теплый воздух, выпитое вино и меланхоличная красота ночи погрузили меня в сладостную печаль. Хотелось думать, что так будет всегда. Ослепительный и радушный, полный всяческих тайн остров, моя семья, мои звери и друзья в придачу: высвеченный луной бородатый Теодор, которому не хватало только рогов, чтобы сойти за Пана; слезливый Кралефский – черный гном, оплакивающий свое изгнание из сказочной страны; скалящийся смуглый Спиро, чей звучный голос не уступил бы несметному пчелиному хору; Дональд и Макс, с озабоченным видом вспоминающие слова и старающиеся положить их на музыку; Свен – большой страхолюдный ребенок, осторожно выжимающий задушевную мелодию из своего нескладного инструмента.

Глупышка! Не рано ль снежком заметать

Роскошные кудри твои?

Зачем о зиме отдаленной мечтать,

Когда так поют соловьи?

Зачем о зиме отдаленной мечтать,

Когда так поют соловьи!

А ведь дело как раз идет к зиме, подумал я, но затем снова будет весна, глянцевая, сверкающая, яркая, как щегол, а там и лето с длинными жаркими бледно-желтыми днями.

Глупышка! Не рано ль снежком заметать

Роскошные кудри твои?

Зачем о зиме отдаленной мечтать,

Когда так поют соловьи?

Зачем о зиме отдаленной мечтать,

Когда так поют соловьи!

Убаюканный вином и стучащим сердцем моторки, теплой ночью и дружным пением, я уснул, а лодка несла нас по нагретой морской глади к нашему острову и последним летним денечкам.